Известный питерский поэт уверен,что сегодняшние времена для поэзии не катастрофичные. Он рассказал о своем общнии с молодыми поэтами, как ему удалось не стать придворным поэтом при советкой власти и почему он принял премию от Чубайса.
– Александр Семёнович, где сегодня, на ваш взгляд, место поэзии?.. Вы так тяжело вздохнули – неужели так всё грустно?
– Сегодня очень многие говорят, что поэзия находится на задворках жизни и пребывает в упадке. При этом те, кто так говорит, ссылаются на двадцатые годы или на десятые прошлого века.
Я думаю, что современникам всегда казалось, что современная им литература никуда не годится. Даже при Пушкине было мнение, что в России нет поэзии и прозы, а Пушкин сомневался перед изданием «Литературной газеты» – раскупят ли её тираж.
Тютчев и Фет вообще писали в безвоздушном пространстве. Так казалось, потому что их стихи никому не были нужны, казалось, что нужен только один Некрасов – прекрасный поэт, ценивший, кстати сказать, и Тютчева, и Фета.
Мы несколько избалованы тем, что в шестидесятые годы возрос интерес к поэзии. Это объясняется просто: все двери были наглухо закрыты и только одна – в литературу – была приоткрыта.
– Она же стала и чем-то вроде молниеотвода.
– Можно и так сказать. Например, написать злободневную статью нельзя было, а стихи – можно. Поэтому поэты с эстрады читали злободневные стихи – и иногда казалось, что после того, как поэт прочтёт их, политбюро кого-нибудь снимет или накажет. Полный абсурд, конечно.
Я думаю, что поэт обращается к интимному в человеке – к его душе. Поэзия не рассчитана на чтение с эстрады, стихи лучше всего читать под настольной лампой наедине с книгой: тогда можно к ним вернуться, перечитать, понять, запомнить наизусть.
Сегодняшнее время мне не кажется катастрофическим. Я знаю, что и сегодня существует целый ряд хороших поэтов.
– Как вы относитесь к тому, что многие сегодня заменяют книги мониторами компьютеров?
– Ну и что же… В конце концов, люди долго привыкали к телефону, радио, телевидению, и к мониторам тоже привыкнут. Лично я предпочитаю держать книгу в руках. Для меня важно, как она издана, какова бумага, важны шрифт и даже виньетки, а вот иллюстрации к стихам не люблю, считаю, что их вообще не стоит иллюстрировать: лирический сюжет слишком сложен, ветвист. Иллюстрировать стихи – примерно то же самое, что пересказывать содержание художественного полотна или музыкального произведения.
Когда у молодого поэта выходит книга, мне интересно видеть, как она устроена: разбита ли она на главки, какое у неё название, можно ли её читать вразброд или надо читать подряд. И как же обойтись без пометок на полях? Вообще, книга – это одно из великих достижений цивилизации.
– Наверное, вам доводится общаться с молодёжью, для которых мобильный телефон и sms-ки значат в жизни больше, чем книги? Нет ли у вас ощущения ненужности среди этого поколения?
– Проблема отцов и детей есть, но, честно скажу, что я её не ощущал ни в молодости, ни сейчас. Когда мне было 20-25 лет, я дружил не только с ровесниками, но и со стариками. Например, я был знаком с замечательным учёным и прозаиком Лидией Гинзбург, с Анной Ахматовой, Надеждой Мандельштам, с тонким исследователем поэзии Борисом Бухштабом, исследователем символизма Дмитрием Максимовым. У нас были дружеские отношения, именно дружеские. Мы почти не говорили о политике, потому что и так всё было ясно. Мы говорили о стихах – сегодняшних и давних, о прозе, о том, что стоит прочесть или перечитать. Кроме того, эта дружба была для меня мостиком в прошлое, скажем, в двадцатые годы. О них я многое мог узнать от Лидии Гинзбург, которая ходила в студию Гумилёва, дружила с Тыняновым и Эйхенбаумом.
Сегодня я общаюсь с молодыми людьми, которые пишут хорошие стихи. Это, например, Денис Датешидзе, очень талантливая Ксения Дьяконова, Александр Леонтьев. Назову ещё хотя бы нескольких поэтов постарше: Алексея Машевского, Алексея Пурина, Александра Танкова, Елену Ушакову, Веронику Капустину, Ивана Дуду…
– Есть ли разница между нынешним поколением поэтов и вашим? Можно ли сказать, что вашему поколению было труднее?
– Не уверен, что нам было труднее, чем сегодняшним поэтам. Сейчас больше свободы, нет цензуры, есть возможность выпускать книги за свой счёт. Но нет спроса на поэтические книги. Посмотрите, как упали тиражи. У нас очень плохо поставлено книготорговое дело. Книги, выходящие в Питере, не доходят до Москвы, до провинции, и наоборот. В этом смысле моему поколению было легче. Книги выходили у Виктора Сосноры, Беллы Ахмадуллиной, Евгения Евтушенко, Глеба Горбовского, Андрея Вознесенского и т.д.. Иосиф Бродский опубликовал в стране несколько стихотворений до отъезда, и хотя его не печатали, всё равно его стихи ходили по рукам – были живым и насущно необходимым явлением для многих.
Человек рождается, чтобы реализовать свои возможности, а не жаловаться на жизнь; последнее мне очень не нравится в сегодняшней поэзии. В ней стоит сплошное нытье: любимое слово у некоторых нынешних поэтов – «юдоль». Жизнь в их стихах лишена предметности, топографических примет, словарь беден, едва ли не весь сводится к «красивым» словам: свеча, аккорд, струна, бездна, ангел и т.п. Происходит как бы обновление старой моды. Впечатление такое, что в ближайшие годы снова в моду войдут дамские шляпки с вуалью. А то и рыцарские доспехи. В искусстве, во всяком случае, это было бы смешно и нелепо.
Многие пишут под влиянием символизма, пытаются возродить всю эту никчемную поэзию, сохранившуюся только потому, что её не одобряла советская критика. В результате мы имеем дело с «уважаемыми» мумиями.
Чему, скажите, можно научиться у Бальмонта? Он же очень слабый поэт. Или подражают Сологубу, Брюсову. Слово перестаёт быть в стихах предметным, ситуации становятся неконкретными, и всё связано с абстракцией, с небесами. Почему-то всё это называется духовностью. При этом мало кто знает великого поэта начала ХХ века Иннокентия Анненского с его поразительной предметностью и психологизмом: «Уничтожиться, канув В этот омут безликий, Прямо в одурь диванов, В полосатые тики!..» Эти его «вагонные» стихи повлияли, например, на Пастернака, и не только на него. Да и Блок, великий поэт-символист, замечательно сочетал «музыку» с предметностью и конкретностью жизни: «Вдруг припомнила всё, зарыдала, Десять шпилек на стол уронив…»
– Есть ли сегодня в Петербурге литературные объединения для начинающих?
– Их несколько, одно из них веду я. Собираемся в книжном центре на набережной Макарова, приходят обычно человек пятнадцать – и мы говорим о стихах. Этот разговор конкретен, – только так и можно говорить о стихах, имея под рукой стихотворный текст: сразу видно, где гнездится поэзия, а где её нет и в помине.
– Раньше было престижно быть членом Союза писателей, ведь членство в нём давало определённые льготы.
– Теперь в Петербурге существуют не один, а чуть ли не три союза писателей.
– Чем же они отличаются?
– Идейными взглядами. Есть петербургский союз писателей, в котором состоит большинство талантливых петербургских писателей: А. Арьев, Я. Гордин, Даниил Гранин, Валерий Попов, А. Мелихов, С. Лурье, М. Кураев, Д. Притула, А. Ласкин и многие другие. А есть и отделение российского союза писателей, куда в годы перестройки ушли те, кто был недоволен крушением коммунистической идеологии, они считают себя патриотами, всех других обвиняя в предательстве России.
– Престижно быть сегодня членом писательского союза?
– Многие по-прежнему стремятся в него вступить, хотя никаких благ он сейчас не даёт, как нет или почти нет уже и домов творчества. Когда они существовали, то приятно было пожить со скидкой у моря в Пицунде. Конечно, ужасно, что всё это называлось «домом творчества»: смешно представить, как все сидят и ежеминутно творят, производят шедевры! На самом деле и пили, и играли в карты, и ухаживали за дамами, но, тем не менее, и писали, склонясь над листом бумаги, была и возможность встретиться и поговорить с московским приятелем, с тем же Олегом Чухонцевым или Людмилой Петрушевской.
– В представлении многих людей поэт – какое-то непонятное существо. А какой вы в быту? Что влияет на ваш процесс творчества – время года, погода, настроение?
– У Пушкина есть замечательные стихи: «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, среди детей ничтожных света, быть может, всех ничтожней он». Я не скажу, что всех ничтожней, но носиться со своим даром, важничать, говорить о себе: «Я – поэт» – по меньшей мере смешно. Иногда мне звонят и спрашивают о моём отношении к тому или иному политическому событию, полагая, что я сейчас дам точный и убедительный ответ или прогноз. Обычно в таких случаях отвечаю: «Обратитесь к специалисту». Конечно, я интересуюсь политикой, смотрю новости и читаю газеты, но всё-таки ценю квалифицированное мнение куда больше своего, доморощенного.
Лучше я приведу здесь одно своё стихотворение:
«Вот сирень. Как цвела при советской власти,
Так цветет и сегодня, ничуть не хуже.
Но и я не делю свою жизнь на части,
Прохожу вдоль кустов, отражаясь в луже.
И когда меня спрашивают: пишу ли
По-другому и лучше ли, чем когда-то,
Не встаю на котурны, ни на ходули.
И сирень так же розова, лиловата».
Поэт – это человек, обладающий особым устройством души, способной в стихотворной, гармонической форме выражать свои мысли, чувства и впечатления.
Думаю, что поэтом может быть человек с любым характером. Меланхолик, правда, не очень подходит на эту роль, но и меланхолики бывали поэтами, и сангвиники тем более. А посмотрите, какие разные люди Тютчев и Пушкин! Пушкин всё время ссорился с правительством, попадал в ссылки и сказал царю, что 14 декабря был бы на Сенатской площади. А где был Тютчев 14 декабря? Представьте себе, в Петербурге! Но на Сенатскую площадь он не вышел. И я счастлив, что он не вышел на неё, в него могла попасть шальная пуля, или ещё хуже – могли встретить знакомые, и он был бы зачислен в декабристы. У него был другой характер, совсем не пушкинский. Он интересовался политикой, но никогда не сочувствовал революционным взглядам. А вот ещё удивительное несходство: кто был одним из главных гонителей Пушкина? Бенкендорф. А Тютчев дружил с ним, даже бывал у него в прибалтийском поместье в гостях.
Человеческие качества могут быть у поэтов самые разные. Как не похож Маяковский на Пастернака! Поэты вообще нередко плохо понимают друг друга, и расхожее мнение о том, что они ценят стихи собрата – литературоведческий миф. Маяковский, например, как-то сказал: «У нас есть очень плохой поэт – Жаров. Хуже его только Мандельштам!»
– Всё-таки влияет на творчество время года или хороший обед?
– Пушкин приучил всех нас к тому, что осень – самое лучшее время для написания стихов.
– А разве это не так?
– Нет. Для кого как. Я осень терпеть не могу: слякоть, холод, дождь, уныние. У меня стихи удаются летом.
– Это когда полно мух и комаров?
– Подумаешь, комары! Теперь есть фумигаторы. Кроме того, в июле комаров уже нет, и самая большая радость в моём возрасте – сидеть в это время на веранде дачи и писать стихи. «На даче так: всё время кто-то Следит вполглаза за тобой: То это ёлочка, – дремота Её притворна и покой, – Обманет, колкая, в два счёта, Обнимет лапкой голубой. То это выступит осина К тебе навстречу и ольха, То куст шиповника невинно Подступит, на манер волхва, На нём жучки и паутина, Цветов отцветших вороха…Ты на примете, на учёте, Ты на веранде за столом Сидишь в вечерней позолоте Болваном, идолом, божком, Ты в обработке, ты в работе, Тебя шлифуют день за днём…»
– Я не заметил на вашем столе компьютера…
– У меня есть ноутбук, но пишу всё равно от руки. Очень важна эта связь – руки, локтевого сустава – с пером и бумагой. Это ещё даёт возможность зачеркнуть что-то и вернуться к зачёркнутому слову, опять увидеть его и соблазниться им. Ещё очень важен почерк. Скорее волосы могут выпасть, чем измениться почерк. Он очень многое может сказать о человеке. Посмотрите, какой почерк у Пушкина, Пастернак назвал его «парусным флотом». И это правда – он летит, как парусный флот. Есенин выводил каждую букву отдельно, графологи говорят, что так пишут самовлюблённые люди. Согласитесь, что в нём было что-то такое, он всегда, уже в двадцать лет, горевал об уходящей молодости. Ахматова говорила, что он больше всего на свете любил свой золотой чуб. Говорю я всё это к тому, что поэты бывают самыми разными – и это замечательно: иначе их неинтересно было бы читать.
У каждого настоящего поэта свой голос – и его ни с кем не спутаешь. Свой голос, то есть своя интонация. Ну и, разумеется, свои темы. Ахматова лучше всего писала о любви, а не о политике. Пастернак – о природе, Маяковский – о революции…
– И о Ленине.
– И о нём. (смеётся) Всё-таки в ранних своих поэмах он писал лучше о любви, чем потом – о Ленине.
– Можно ли назвать занятие поэзией мужской работой?
– Мужчины держали первенство в поэзии до ХХ века, затем они были чуть потеснены дамами, а сегодня поэзия – дело и мужское, и женское одинаково.
– Я о том, что те же Пушкин и Тютчев всё-таки служили…
– Ах, вы об этом… Но Пушкин не служил, а числился на службе. Тютчев служил плохо, спустя рукава. Вот Фет был помещиком, и, кстати, очень хорошим помещиком. Он даже в своём имении построил больницу для борьбы с сифилисом, что не очень вяжется с его соловьиным голосом, не так ли? Анненский всю жизнь преподавал в гимназии и страшно от этого уставал. В его письмах немало жалоб на службу, отнимающую время у стихов.
Если рассказывать о себе, то я закончил педагогический институт и десять лет проработал в школе рабочей молодёжи. Преподавал русский язык и литературу в старших классах, и иногда у меня было по восемь уроков в день. В месяц получал рублей 160, особенно не разживёшься, но это давало мне всё-таки возможность в молодости не зависеть от литературного заработка.
Каждый проживает свою судьбу. Бродский нигде подолгу не задерживался, хотя пробовал работать в геологической партии и даже в морге. Кстати сказать, переехав в Америку, он многие годы преподавал в колледже. Вообще на Западе, а не только у нас, поэт, как правило, что-то делает помимо стихов. Замечательный английский поэт Филип Ларкин всю жизнь прослужил в лондонской библиотеке.
У нас в советское время тоже надо было где-то служить, чтобы не зависеть от цензуры, конъюнктуры и писать по-своему, а не для редактора, хотя, разумеется, очень многие жили на литературный заработок. Надо сказать, что и сегодня поэт не проживёт на одни гонорары. Многие поэты, которых я знаю, работают в двух-трёх местах. Это тяжкая доля, однако в ней есть своё преимущество: человек, встающий в семь утра на работу, знает, как у него будет устроен день, знает, что такое коллектив, взаимоотношения с начальством.
Пушкин, смеясь, любил приводить в качестве лучших русских стихов строки какого-то малоизвестного поэта, забыл его имя: «Все неприятности по службе С тобой, мой друг, я забывал». Смешно, не правда ли? Между прочим, один из самых ранних и лучших древнегреческих поэтов Архилох был солдатом, и я обожаю дошедшую до нас его строку: «Пью, опёршись на копьё». Державин был губернатором, великий Гёте служил придворным министром. Я не хотел бы, чтобы Пушкин служил, хорошо, что он имел возможность писать стихи. Кстати, в первые годы советской власти было принято ругать писателей-помещиков за то, что они эксплуатировали крестьян.
– Разве Пушкин виноват, что при его жизни существовало крепостное право?
– Конечно, нет. Слава Богу, что он имел возможность писать стихи. Но как бы там ни было, всё равно, если у человека есть талант, то он даст о себе знать. Я не доверяю тем, кто жалуется, что им мешают писать. Если человек рождён писать стихи, то он будет их писать хоть в вагоне метро, хоть в воскресенье дома – и никто ему не помешает. Ни безденежье, ни ссылка не помешали Мандельштаму лучшие свои стихи написать в страшном 37-м году.
– Насколько важно сегодня общение провинциальных поэтов со столичными?
– Очень важно. Есть фонд Сергея Филатова, и он ежегодно устраивает симпозиумы молодых писателей и поэтов. Я только что вернулся из Липок под Москвой – в моём семинаре и на этот раз были заслуживающие внимания двадцатилетние поэты из провинции: Андрей Нитченко, Андрей Болдырев. На таких форумах молодые поэты имеют возможность общаться друг с другом. Конечно, на периферии тем, кто пишет стихи, приходится нелегко: самому порой бывает трудно оценить своё стихотворение.
Я нередко получаю письма со стихами, в последнее время их стало ещё больше, чем раньше, назову понравившихся мне Александра Брятова из Рязани, Станислава Тихонова из Новгорода. Казалось бы, что сейчас не до стихов! Не тут-то было! При этом мы ещё жалуемся на отсутствие литературы. А русские поэты в бывших советских республиках! Назову хотя бы замечательных харьковчан Ирину Евса, Станислава Минакова, Андрея Дмитриева.
– Вы говорили, что сегодняшним поэтам не легче, чем вашему поколению. Как же вам удалось при советской власти не стать придворным поэтом и не писать про Ленина и революцию?
– Я никогда не писал об этом и вообще всячески обходил публицистику, тем более такую, где надо было кривить душой. Лирика – вещь трудная, чтобы её понять, нужно уметь читать стихи, а многие цензоры и редакторы не очень умели. Кроме того, стихи так устроены, что они могут быть о чём угодно, хоть о южном кафе или речке Мойке, но читатель каким-то образом поймёт, как автор относится к тирании, хотя о ней ни слова нет в стихотворении.
Если в те времена в компании появлялся новый гость и начинал ругать советскую власть, то его старались обходить, он мог оказаться стукачом, ведь всем было ясно и так, с чем мы имеем дело в нашей стране.
Неприятностей, конечно, всё равно было не избежать, они время от времени всё равно сваливались на голову. Вот у меня в 1962 году вышла первая книга, я был очень молод и радовался ей. Но буквально через несколько дней появились две разгромные статьи – в газете «Смена» и ещё одна за подписью «Литератор» в журнале «Крокодил». В них говорилось, что мои стихи «сгниют на помойке», что мне как автору «надо понять, в каком времени я живу», и не заниматься «фиглярством в искусстве».
Хрущёв тогда только что посетил знаменитую выставку и устроил разгром художникам! Этот разгром отозвался и на литературе. В статьях я был объявлен «камерным» и «альковным», «салонным» поэтом, как будто речь шла о каком-то поэте восемнадцатого века. Потом, через двадцать с лишним лет, те же слова были повторены критиком Ульяшовым в «Правде».
Можно ещё вспомнить, как член политбюро и первый секретарь ленинградского обкома партии товарищ Романов обрушился на меня с бранью на собрании творческой интеллигенции. На этом собрании он топтал трёх человек – Сергея Юрского, режиссёра Алексея Германа и меня. Объяснялось это просто: в то время за границей остался ленинградский шахматист Корчной, и надо было показать, что обком живёт и борется, следит за культурой и никому не даёт спуску. После того собрания Юрскому пришлось уехать в Москву, а фильм Германа «Проверка на дорогах» был положен на полку, меня же года два не печатали в Ленинграде. Слава Богу, я мог тогда печататься в Москве. Меня спасло, что Романов вслух прочитал мои стихи и, неправильно назвав мою фамилию КушнИр, сказал: «Если ему здесь не нравится, пусть уезжает». При этом он прочитал мои стихи, которые не были опубликованы, а член политбюро не должен был допускать таких ошибок.
Не подумайте, что я жалуюсь, нет. Я считаю, что моя судьба была счастливой – мне удавалось выпускать свои книги в то время, и во многом я благодарен редактору «Советского писателя» Игорю Кузьмичёву, отстаивавшему их перед издательским начальством и цензурой. Но вот за границу меня не пускали ни разу, почти всех остальных писателей пускали, а меня нет. Однажды я пошёл в обком к куратору Союза писателей и прямо спросил: почему меня не пускают за границу? Он не знал, что мне сказать, а потом говорит: «Знаете, мы боимся провокаций. Мы вас бережём». Тогда я спросил у него: «Почему же вы других писателей не бережёте, а только меня?» Ответа не получил. Конечно, я понимал, что был для них подозрительным – ни одного требуемого идеологией слова не написал. А ещё, когда выслали из страны Солженицына, то публично на одном из выступлений ответил на вопрос из зала, что не одобряю этого решения. Кроме того, я был связан с Бродским, Довлатовым, Давидом Даром и прочими не угодными власти людьми…
В стихотворении того времени об этом сказано лучше и точней: «Подмочены мои анкеты, где-то Не то сказал, мои знакомства что-то Не так чисты, чтоб не бросалось это В глаза кому-то; трудная работа У комитета, башня в древней Пизе Без нас благополучно упадёт…»
– Какое внимание было к поэтам со стороны властей! А как сейчас с ним?
– Слава Богу, никакого нет! Власть должна заниматься своим делом, а не руководить культурой. Никто из чиновников не сможет мне помочь написать стихотворение.
– Недавно вы стали первым лауреатом российской национальной премии «Поэт», учреждённой РАО «ЕЭС». И это при том, что большинство населения страны, мягко говоря, не очень уважают Чубайса.
– Я не согласен с этим мнением. А кроме того, он любит литературу, стихи.
– Стоит кому-нибудь из интеллигенции дать премию, так они будут расхваливать того, кто дал. И вы, смотрю, туда же!
– Неправда. Я никогда дурно не относился к Чубайсу, всегда с огромным уважением. И премия, о которой вы говорите, не единственная у меня, есть и другие, например, Государственная и Пушкинская.
– Вы уважаете Чубайса даже после того, как он провёл приватизацию?
– Во-первых, он не грабил народ никогда. Это абсурд. Что случилось? Нефтедоллары упали! От чего погибла советская власть? Вовсе не от диссидентского движения, не от самиздата, а оттого, что она не смогла справиться с гонкой вооружения, проиграла её Америке по всем статьям. Я помню магазин в Минусинске под Красноярском, где масла не было несколько лет. А вспомните, какие были очереди! Вспомните, что в конце восьмидесятых в магазинах ничего, кроме банок с консервированной морской капустой, не было.
Чубайс никого не грабил, это просто деньги лопнули, они ничего не стоили, всё было промотано. Зачем нужно было пустыни превращать в моря, а моря в пустыни? Зачем нужно было помогать чёрт знает кому, например, Анголе, или затевать войну в Афганистане? Чубайс и Гайдар совершили великое дело. Спасибо им за это. Они, действительно, может быть, с ошибками, но организовали рынок в стране.
– Сколько у вас было денег на счету до гайдаровских реформ?
– Тысяч двадцать.
– И за то, что они превратились в пыль и труху, вы тоже скажете «спасибо» Чубайсу с Гайдаром?
– Я скажу честно: ни разу не пожалел. Уже при Горбачёве было ясно, что эти деньги ничего не стоят, превратились в труху.
– Вы экономист?
– Нет, но было совершенно ясно, что провалилась не только коммунистическая идея, но и экономика. Чубайс и Гайдар тут ни при чём. Надо было как можно скорее вылезать из той ямы, в которую попала страна.
– Вас даже не смущает, что именно во времена Гайдара и Чубайса Петербург стал криминальной столицей России?
– При чём тут они? Вы хотите сказать, что во времена Собчака Ленинград стал бандитской столицей? А я вам скажу, что при всех его человеческих недостатках он был замечательным человеком. Может быть, даже великим человеком. Это он вывел ленинградцев во время путча на Дворцовую площадь. Вы помните, путч был направлен против демократии, против интеллигенции. Путчисты хотели вернуть советскую действительность. А криминальным у нас можно назвать любой город.
– Неужели вы хотите сказать, что те трое парней в Москве в августе 1991 года погибли за то, что потом сделали со страной Чубайс и Гайдар?
– Уверяю вас, что те трое погибших совершенно замечательно относились бы к Чубайсу и Гайдару.
– Александр Сокуров в интервью мне назвал Петербург провинцией, несмотря на мои возражения, что в этом городе есть Эрмитаж. Он также считает, что этот город не может называться духовной столицей России.
– Я не согласен с ним. Одного Сокурова достаточно, чтобы этот город был духовной столицей. А Темирканов? Сергей Слонимский? Духовная столица – что это такое? Если хотите, в XIX веке это Ясная Поляна, где жил Толстой. Ялта в начале XX века, где жил Чехов.
Дело не в количестве музеев и культурных мероприятий. Вообще это понятие надумано и сомнительно, изобретено, наверное, журналистами. Скажем так: духовная столица – это любой город, деревня, поселок, где сегодня сидит за столом поэт и пишет прекрасные стихи.
Дата интервью: 2005-08-09
