Роли Гамлета его учил Лоуренс Оливье. О встрече с легендой английского театра, почему он не стремится вступать ни в какую партию и что артист должен думать сердцем Эдуард Марцевич рассказал в интервью.
– Эдуард Евгеньевич, я заметил, что актёры Малого театра, да и вы тоже, стали использовать минимикрофоны на спектаклях. Он не мешает вам?
– Нет, не мешает. В этом есть элемент новизны нашего театра. Несколько лет назад их использовал в «Свадьбе Кречинского» Виталий Соломин. Юрий Мефодьевич решил использовать этот приём в «Таинственном ящике» по пьесе Каратыгина.
Мне кажется, что это больше подчёркивает театральное зрелище. Я выхожу в зал и приглашаю зрителей на представление, в котором есть элементы карнавала, шоу. Для того, чтобы всё было слышно, чтобы забрать зал, и используются эти микрофоны. Это не просто рядовое исполнение ещё одного водевиля, как в старом Малом театре.
– Малый театр славится своим консерватизмом. Но говорят, что от любого консерватизма попахивает нафталином. У вас нет ощущения, что им пахнет в вашем театре?
– Знаете, я сам за традиции, а по своим убеждениям немножко консервативен, ведь по гороскопу я Козерог. Я люблю всё проверенное временем, испытанное им. Но во всём должна быть и новизна.
– Что же нового может быть в консерватизме?
– Новизна заключается именно в том, что когда к нам в театр приходит зритель, есть возможность соприкосновения сердец. Ведь актёр думает сердцем, а не мозгами. Это режиссёр мыслит структурально, тянет идею, а актёр должен думать сердцем.
Почему сегодня зритель гомерически хохочет на «Ревизоре» или, затаив дыхание, смотрит другой спектакль в Малом? Потому что всё очень реалистично и без всяческих закидонов, например, как чесание правого уха левой ногой.
Новизна спектаклей в том, насколько их тема звенит в сегодняшнем дне. Вот в «Ревизоре» мы затронули тему чиновничества. Чиновники – это сегодня актуально! Чуть раньше у нас поставили «Царя Бориса», а у нас был царь в лице президента. Теперь тот спектакль звенит меньше. Новизна Малого театра в том и состоит, что его спектакли помогают найти смысл в сегодняшнем дне.
– Вы уверены, что только традиционный театр, а не суперсовременный, может отражать тему дня?
– Лично я против некоего модернизма. Я не люблю, когда на сцене ругаются матом, когда в «Ревизоре» на подмостках устраивают какую-то тюрьму. Таким режиссёрам мне хочется сказать: «Ну, напиши сам пьесу, и ставь её, как хочешь». Автор писал одно, и время показало, что пьеса актуальна. Например, тот же «Вишнёвый сад». Какой-то литовский режиссёр вдруг ставит её по принципу: «Не так, как у вас в России её ставят. По-своему поставлю». Мне кажется, что это больше похоже на самовыявление или на игру в гениальность.
Я некоторое время изучал теорию Брехта; у него театр – это некая созерцательность, интеллектуальное осмысление. Я видел брехтовские спектакли и в Москве, и в Берлине. Но знаете… всё это не наше, не русское.
– Что вы скажете о молодых актёрах Малого? Удастся ли им сохранить традиции и не попасться на удочку современности с её беспринципностью и жаждой наживы?
– Юрий Мефодьевич в последнее время набирает в театр молодёжь именно из щепкинского училища, и прямо тут, в театре, продолжает вести школу. Я вижу, как молодёжи нравятся традиции именно Малого театра. Новое поколение артистов, как и новое поколение зрителей, делает этот театр современным. Публика – часто стоя – аплодирует после наших спектаклей. Жалко, что о нашем театре не пишут, а если и пишут, то с некоей иронией. Я не люблю читать рецензии, хотя приятно, когда тебя хвалят.
Я глубоко уверен, что Соломин правильно делает, воспитывая огромную молодую труппу молодёжи в театре. Молодёжь должна быть продолжателем дела, которому исполнилось 250 лет. Среди них есть люди, которые преданы театру и сердцем, и душой. Старшее поколение должно показывать молодым пример служения в этом храме искусства. Я видел в Италии францисканские монастыри и как там служат монахи…
– Простите, но там церковь, а здесь театр.
– Понимаете, есть искусство шоу-бизнеса, а есть служение духу, сердцу.
– Ваши родители были причастны к театру. Ваши сыновья тоже пошли в театр. Вы не предупреждали их о суровости актёрской жизни, не отговаривали?
– Нет. Как ни странно, но я не переубеждал их и не отговаривал. Один сын закончил щепкинское училище, пробовал себя в актёрском деле, но потом закончил менеджерские курсы и сейчас служит заместителем директора театра Джигарханяна. Он у нас дома как квартирант – пропадает в театре с утра до ночи. Второй сын сейчас пришёл в Малый.
– Вы предупреждали их, что актёрский хлеб непростой, и что актёрство не самое прибыльное сегодня дело?
– Конечно. А что им, идти воровать?.. А мы как живём? Получаем зарплату, где-то роль в кино мелькнёт, вдруг президент дал нам грант. Вот так и живём.
Я не понимаю, когда за один концерт получают гонорар 100 тысяч долларов. Не понимаю. Там – (показывает в сторону) всего два метра, туда всё не унесёшь. Можно жить и просто, по-человечески. Я бывал в Америке на гастролях, жил в гостях у миллионеров… Знаете, это всё чужое.
– Любая профессия учит человека чему-нибудь. Чему научила вас ваша профессия – как мужчину, как человека?
– Научила выстаивать в жизни. Именно выстаивать, а не выживать. Главное в моей профессии – сохранить то, что дал Господь Бог. То, что он дал своим прикосновением – талант, или как говорят, искру Божию. Все хотят её разбить, как бокал. Многие хотят, чтобы её, этой искры, не было. Сохраняя её, ты всё время находишься в бойцовской форме, чтобы не дать никому дотронуться до неё. Не дай Бог, чтобы чья-то грязная лапа залезла тебе в душу и дотронулась до неё. Тогда ты уже не актёр.
– Поэтому вы не вступали и не вступаете ни в какие партии?
– Поздно мне в партии вступать, да и не хочу. Конечно, общественные организации нужны. Вот я недавно участвовал в концертном спектакле Владимира Федосеева, читал пролог и эпилог поэмы Пушкина «Цыгане» в обрамлении оперы Рахманинова «Алеко», а гонорар отдал в больницу. И когда в передаче Максима Галкина выиграл 50 тысяч, тоже отдал их детской организации.
Я верующий человек, крестился поздно, в 51 год, но для меня это было необходимо. В вере я нашёл ту силу, которая дала мне силы для новой жизни, – такой кризис души у меня был.
– Не удержусь спросить про вашу популярность. Знаю, что вы были кумиром сотен, тысяч советских женщин, что у вас были поклонницы. Как вы решали эту проблему в непростое советское время?
– В каком смысле – решал проблему?.. Никак не решал. Просто нравиться женщинам – это одно, а вот чтобы со всеми… Ну я не петух же какой-то, чтобы со всеми!.. (смеётся) Да, были какие-то романы. Но я женился, остепенился, пошли дети.
А вот после Гамлета были и угрозы, портили спектакли. Например, мне надо читать монолог «Быть или не быть», а в зале начинались какие-то шумы, из-за чего зрители начинали возмущаться. Или возвращаюсь я после спектакля домой, а кто-то сверху кидает в меня бутылку кефира. А что было в подъезде написано на стенах! Всякое было. Сейчас этого, слава Богу, нет. Возраст!
– Наверное, не ошибусь, если предположу, что ваша роль в фильме «С вечера до полудня» – одна из самых удачных? Как вам удалось сыграть такого узнаваемого негодяя?
– Кстати, эта роль – одна из любимейших мною, как и роли в «Идеальном муже» и «Красной палатке». Режиссёр Константин Худяков собрал на съёмках очень хорошую компанию. Там я встретился с Люсей Савельевой, с которой мы играли у Сергея Бондарчука в «Войне и мире». Тогда мне было 25, а Люсе 18. Сейчас мы снимаемся у Соловьёва в «Анне Карениной», играем мужа и жену.
Худяков собрал в своём фильме не только блестящий актёрский ансамбль, он сумел создать из нас, актёров, семью. Мы так все сдружились, что на съёмках была очень тёплая атмосфера. Она была очень похожа на Малый театр, где всё очень по-домашнему, а не как в официальных учреждениях.
– Как вам удалось сыграть такого узнаваемого негодяя?
– Были подсказки режиссёра. Мой герой больше не трус, а авантюрист. Он делает свои делишки, и та, к которой он пришёл в дом, была нужна ему только для того, чтобы где-то провести ночь, так как ему негде было остановиться в Москве. Он очень нечистоплотный человек. Я встречал таких. Но любой актёр, начиная работу над ролью, должен копаться и в себе, и что-то найти. Не будем никого идеализировать – мы все грешны, только одни каются, а другие – нет.
В этом фильме была парадоксальная ситуация: мне всегда нравилась Люся как актриса, а по сценарию я относился к ней как подлец… И мне приходилось играть отрицательных персонажей. А что делать? Жить-то надо как-то, надо растить детей, кормить, поить их…
– Эта роль, наверное, единственная отрицательная в вашем послужном списке?
– Недавно в сериале «Боец» сыграл настоящего пахана. Мне эта роль понравилась тем, что лексика другая, они же там совсем по-другому говорят.
В советское время мы ездили зарабатывать по Союзу с кинопрограммами. Как-то раз я выступал в Бишкеке на зоне. Там я увидел совершенно очаровательного пахана, он был похож на Мильтиниса, у которого я учился режиссуре. У него было тонкое хорошее лицо, бородка, и с виду он производил впечатление невинного человека. Но видели бы вы, какие бугаи тряслись перед ним, как они боялись его! Никогда не забуду, как в зал пришёл он и ещё двое. «А где же народ?» – спросил я. «Начинайте», – сказал он спокойным голосом. В начале программы обычно показывали ролик с нарезками из фильмов. Когда по его окончании я вышел на сцену, то увидел полный зал. Я сидел в другой комнате и, наверное, не видел, как они все появились. Потом он спросил меня: «А Есенина вы знаете?.. Да?.. Хорошо. Тогда прочтите нам Блока».
В «Бойце» я играл другого пахана. У него по сценарию была кличка «Империал». В прошлом году мы были на гастролях в Челябинске, и меня узнавали больше, чем после Гамлета. Люди подходили на улицах: «Живой Империал! Боже мой!»
У меня есть любимые роли. Но есть и профессиональные актёрские работы.
– Это когда вы заставляете себя?
– Я никогда себя не заставляю играть. Всё равно в каждой роли ищу какую-то зацепку, иначе она может не пойти. Роль лежит в книжке. Ты приходишь, открываешь книжку и говоришь роли: «Я буду тебя играть». А она в ответ начинает шипеть, как змея. Проходит время, и ты её успокаиваешь, прилаживаешься к ней, находишь общий язык. Вот тогда ты и роль – единое целое, ты выходишь на сцену совершенно спокойно. Работа над ролью сложна, но в этом наше актёрское счастье.
– В одном из интервью вы рассказывали, как Лоуренс Оливье учил вас играть Гамлета. Что вам запомнилось из его трактовки?
– Его Гамлет был в том, что его надо было играть в 29 лет.
– Почему именно в 29?
– (смеётся) Потому что он играл его в 29, а не в 22, как я. Он так и сказал мне: «Гамлета надо играть в 29 лет». К сожалению, я только недавно увидел фильм, где он играл Гамлета. Кажется, лучше Гамлета я не видел.
– Даже наш Смоктуновский – не то?
– Даже наш Смоктуновский. Иннокентий Михайлович – великий артист, он артист до кончика ногтей. Я его поклонник, но сам играл Гамлета и, наверное, могу быть необъективен. Это всё-таки дело вкуса.
Если говорить о любимых актёрах, то из западных мне нравятся Лоуренс Оливье и Марлон Брандо, а из русских – Симонов и Смоктуновский. Они со мной одной крови, и я могу бесконечно смотреть их работы, получать удовольствие от их искусства.
Брандо – божественный актёр! Его роль в «Крёстном отце» – предел мечтаний. Он же там практически ничего не делал, но какое впечатление! А «Последнее танго в Париже»! Это что-то гениальное!
Когда мы снимали «Красную палатку» в Италии, то ходили в кинотеатры на его фильмы. Он был в чёрном костюме, играл какого-то разведчика. А Смоктуновский был актёром и в жизни. Нет, не выпендрёжник, у него природа была такая – он хотел, чтобы видели, как он взял яблоко и как откусил его, или как он ест пирожное, как пьёт чай. Он всё это делал красиво.
– Как вы думаете, почему сегодня совершенно забыли таких мастеров, как Николай Симонов, Николай Охлопков?
– Сейчас такая психология: все помешаны на себе. Причём иногда, слушая некоторых молодых режиссёров, создаётся ощущение, что всё это просто какой-то «привет», как будто крыша у всех уехала, будто и не было никакого прошлого. Я видел многих потрясающих актёров – и Тарасову, и Степанову, и Еланскую, и Масальского, и был даже знаком с Яншиным. Как-то во время проб в «Короле Лире» у Козинцева я остался в гримёрке с Симоновым. Мне так хотелось подойти к нему, упасть перед ним на колени и поцеловать руку! Я столько раз видел его в «Живом трупе» и лучшего исполнения не знаю. У него был космический магнетизм.
А вспомните Черкасова!.. Как можно забыть Охлопкова, ведь вся Москва на него ходила! Как можно сравнивать Симонова с нынешними актёрами! Сегодня все будто помешанные, все – гении! Столько гениев развелось, что даже страшно.
Без прошлого никогда не бывает будущего. Мы должны опираться на него. Поэтому я и люблю Малый театр.
– Очень известный продюсер сказал мне про артистов: «Да знаю я их – как дети маленькие!» Станиславский называл их сукиными детьми. Кто из них прав – продюсер или Станиславский?
– Оба. Среди артистов есть очень наивные люди. Им сложнее жить, но они чистые, очень ранимые и беззащитные. А есть и такие, которые идут по трупам. Знаем мы таких! Чтобы сделать карьеру, они ничего не чураются, все средства для них хороши ради достижения цели.
– Как, не имея таланта, можно сделать карьеру в театре?
– Понимаете, всё решает публика. Публика выбирает актёров. Ты хоть кого ей покажи, если не понравится – не примет. Вы обратили внимание, сколько у нас на эстраде появляется певцов и певиц, которые через месяц куда-то исчезают? Но кто-то всё-таки остаётся, значит, конкуренция есть. Одни, значит, на Бога надеются, а другие сами не плошают.
А те, кто в театре ходит по трупам… Знаете, если в театре нет интриг, то театра нет. Они должны быть.
– В прежние времена была традиция: театры брали шефство над крупными предприятиями, а те помогали им. Понятно, что была другая идеология и, возможно, всё это было надуманно, но, с другой стороны, народные артисты СССР не гнушались выступать в заводских клубах и красных уголках. Как, по-вашему, зря такие традиции утеряны?
– Я, наверное, консерватор. Я часто вспоминаю пятидесятые-шестидесятые годы, как в те годы мы давали концерты на заводе «Компрессор». И что такого в том, что мы выступали перед рабочими?.. Кто-то же должен работать. Оглянитесь сегодня вокруг – одна торговля. У нас всё-таки не Помпея, где торговали и развратничали.
Не знаю, не могу сказать: был ли эффект от нашего шефства? Помню, у нас в худсовете было два-три человека с завода, и они высказывали своё мнение о спектаклях, как и другие члены художественного совета.
Я вообще за то, чтобы люди оставались людьми, человеками. Я воспитан на Гамлете, у него главная тема – быть человеком.
– Но Гамлет плохо кончил.
– Для кого?
– Для себя.
– Нет-нет, так говорить нельзя. Он столкнулся с такой силой, что не смог справиться с ней, потому что был один.
– А эти силы до сих пор есть. И до сих пор – «убийцы короля в его короне».
– Да, это так, никуда от этого не деться. Так устроен мир.
Ребёнок рождается чистый и совсем беззащитный. Но постепенно у него появляется скорлупка, которая со временем превращается в броню. Человек замуровывается в неё, превращается в танк, и всё человеческое находится где-то глубоко внутри. И вот наша задача, задача нашего театра – разбудить то, что есть внутри этого танка, разбудить ранимость и детство. Почему в зрительном зале хохот и слёзы? Потому что в людях начинает просыпаться ребёнок.
– В начале беседы вы сказали, что актёр должен думать сердцем. Но ведь сердце не только что-то абстрактное, но и физический орган. Вдруг в какой-то момент оно не выдержит?
– И не выдерживает. Поэтому надо себе некую охрану сделать, например, бывать у врачей. Они давление проверят: «Ой, 115 на…» Значит, надо валокординчика выпить. Надо охранять себя. Я до сорока лет вообще не болел, а потом как начались стрессы, стрессы…
Но актёр всё равно должен думать сердцем. Наше искусство эмоционально, а не рационально, да и время сейчас – время рационалистов. А когда ты на сцене… Какое это счастье, когда происходит соединение твоего сердца со зрителями, как они потом кричат «Браво», несут цветы. А их аплодисменты! Всё, что ты им отдал на сцене, всю энергию они возвращают тебе… Господи, как это хорошо! И вот тогда, после спектакля, приходишь домой и можешь выпить рюмочку…
– Валокордина?
– Зачем? Водочки!.. Валокордин надо пить, когда погода плохая. (смеётся)
Дата интервью: 2006-11-22
