Один из ведущих актеров Александринки мало снимался в кино, но его голосом говорят герои Форда, Сигала и многих сериалов, О том, почему государство должно помогать театрам, сколько золота в значке лауреата Государственной премии, и как театр стал для него главнее баскетбола, он рассказал в интервью.
– Сергей Иванович, вы второй ученик Меркурьева и Мейерхольд, с которым я общаюсь.
– А кто еще?
– Юрий Каюров.
– Аа!.. Мы с Юрием Ивановичем часто говорим об этом времени, вспоминаем.
– Он рассказывал, что во время учебы понятия не имел кто такой Мейерхольд.
– Ирина Всеволодовна училась у своего отца, и чтобы поступить, переделала фамилию, стала Хольд. Она преподавала на нашем курсе биомеханику. Я до сих пор помню, что в то время когда этих занятий дверь в большом танцевальном зале была приоткрыта и во всю ее высоту – здание театрального института было старое и потолки высокие – были головы, головы, головы… Так студенты с других курсов – Товстоногова и Музеля – смотрели их, хотя им педагоги говорили, что биомеханика полная ерунда.
Когда я поступал, ничего об этом не знал, и кто такой Мейерхольд тоже понятия не имел.
– Ирина Всеволодовна рассказывала вам что-то об отце или нельзя было про него упоминать?
– На втором курсе она принесла нам его фотографию, где он перед расстрелом. Она рассказала историю, как пришел фотограф и принес эту фотографию. Мейерхольд на ней постриженный, измученный, и совсем, как понимаю теперь, непохожий на себя.
Однажды она пригласила к нам на курс Константина Есенина, сына Мейерхольда и Зинаиды Райх, он был известным спортивным обозревателем. Вот он много рассказал нам и о Райх, и Мейерхольде, и Есенине. Ирина Всеволодовна рассказала, что поначалу Всеволод Эмильевич относился к Меркурьеву холодновато: «Какой это артист?», но потом посмотрел какой-то фильм с его участием и изменил свое мнение. Каких-то подробных воспоминаний о нем у нее для нас не было.
– Какой трагический конец был у него – столько известных учеников, и все предали его,
– Она как-то назвала имя человека, который написал донос. Это выдающийся артист Москвин. Об учениках ничего не говорила, да и время было такое, когда не принято было говорить об определенных качествах…
– Может, никакой политики у Ильинского и Гарина не было?
– Да, наверное, были творческие соображения. Может, они перестали разделять его систему?
– Сегодня вспоминаете биомеханику?
– Этот предмет требовал очень больших физических усилий. Надо быть подготовленным физически, тело должно быть натренировано.
– Насколько этот метод совпадает с традициями русского театра?
– Было у нас такое упражнение «В разведке». Вот ты идешь по кругу, осторожно, взгляд с опаской (показывает). Вдруг слышишь шорох, оглядываешься, и здесь мы переносим тело на левую ногу, которая выставлена вперед. Замираешь. Всматриваешься. Что такое биомеханика? Это правда жизни.
Как она относится к русскому театру? Вспоминая о нем, можно вспомнить много имен выдающихся театральных деятелей, у всех была своя система, начиная от Станиславского кончая Гончаровым и Любимовым, Эфросом и Товстоноговым. Многие брали за основу систему Станиславского, но жизнь вносила свои коррективы. Театр не должен стоять на месте. Классический театр должен существовать, например, как классический балет – основа основ, на нем учатся все артисты. Но есть Морис Бежар, Гратовский.
Но если честно, то сегодня так хочется вернуться к классическому театру.
– Разве Александринский театра не классический?
– Валерий Фокин приверженец Мейерхольда, и в нашем театре наряду с классическим русским театром присутствует и театр Мейерхольда. Взять хотя бы нашего «Ревизора». Первая сцена идет более традиционная, а потом – по редакции Мейерхольда 1924 года.
– Как вы относитесь к современным интерпретациям классики? Вы же снимались у Серебренникова, а он тот еще мастер по этой части.
– Я не видел его постановок. После того, как мне рассказали, что у него происходит на сцене, у меня пропало желание смотреть. Когда снимался, показалось, что он очень талантливый человек. Каждый художник имеет право на свой взгляд, свою трактовку пьесы, но я очень настороженно отношусь к тем, кто беспиететно обращается с классикой. Этого в кино сегодня хватает, а театр должен делать человека милосердным, он должен что-то разбудить в человеке, чтобы тот задумался: для чего он живет?
– Вы и студентам своим это говорите?
– Сейчас у меня нет курса, но когда был – говорил. Не знаю, понимали ли студенты или делали вид, но следя за их творческой жизнью, осознаю, что мне не стыдно за них. Кому-то бог отпустил больше, кому-то меньше, но они работают, и понимают, что надо быть честным и перед собой, без фиги в кармане и перед зрителями, и перед коллегами.
Иногда артист получает роль, о которой можно только мечтать, вдруг начинает относиться к ней цинично: «Ой, ну что мне дали? Как я буду это играть?». Да он радоваться должен, что ему выпало такое счастье. Если так цинично относиться к роли, то ничего не получится, как бы хорош он не был на сцене, как бы не выдавливал из себя обаяние. Зритель все равно все чувствует. Даже если актер играет положительного героя, зритель знает, что он врет.
– Но есть же актеры, которые гениально играют подлецов.
– В большинстве случаев играть отрицательную роль интереснее, чем положительную. Вспомните советское время, когда в театре и кино были шаблонные, ходульные герои: горящий взгляд, комсомольский задор… Сейчас таких героев нет. Другое время – другие герои. Акценты сместились.
– Вы начинали как комедийный актер. Сейчас у вас больше трагических ролей. Почему?
– Моя первая роль была в «Последней жертве», ее поставила Ирина Всеволодовна, и как студенты курса мы были заняты в спектакле. Первую главную роль получил в спектакле «Театральные фантазии» по пьесе Леонида Зорина, в нем я играл Костю Кучерявенького. Спектакль прошел всего лишь раз, его сняли, от автора требовали убрать сцены в сумасшедшем доме, в который сослали драматурга. В то время власти как раз таким способом расправлялись с инакомыслящими, и с точки зрения цензуры эти сцены нужно было убрать. Автор отказался.
Роль Кости была характерная, с танцами, песнями. Потом пошли другие комедийные роли. Одна из самых любимых – в «Зеленой птичке». Потом почувствовал, что меня используют в одном амплуа – «рубаха-парень», улыбка тридцать два зуба, гитара и чтобы было смешно. Артист нашего театра Константин Игоревич Адашевский сказал мне как-то: «Сереж, меня одно время также использовали в одном амплуа. К этому надо серьезнее относиться». Я и сам понимал, что так нельзя.
Тогда я ушел в БДТ на полтора года, мне предложили в нем роль в «Дворянском гнезде». Но и там я опять сыграл гусара Чубакова в «Женитьбе Бальзаминова» в постановке Астрахана с Андреем Толубеевым. Потом мне предложили вернуться в Александринку на роль Платонова. А потом в театр пришел Фокин…
Но знаете, волей-неволей даже в трагических ролях у меня мелькают элементы комедийности. Так и в жизни бывает – в самый серьезный момент проскальзывает юмор.
– В спектакле Фокина «Ревизор» вы сыграли Городничего, потом рассказывали, что режиссер «пошел от вас». Обычно бывает наоборот.
– Я почувствовал это, не предполагал, что так будет.
У нас есть стереотип, что городничий – это такой шкаф, волосы бобриком. Сразу приходит на память Юрий Толубеев.
Мы долго репетировали, и я почувствовал, что Фокин заметил во мне какую-то мягкость, я даже сам не замечал ее в себе. Потом процесс пошел настолько плодотворно, что я стал понимать режиссера с полуслова. Он почувствовал мою индивидуальность, и у нас городничий получился трогательный, комический, некий симбиоз состояний.
– Часто у вас бывает, когда режиссер идет от актера?
– Режиссер чаше диктатор.
– Но получается, что вы со своей мягкостью стали руководить режиссером.
– Ни в коем случае. Я никем не руководил. У нас просто появилась такая сцепка. Фокин смотрел мои спектакли – «Свои люди – сочтемся», «Колпаки-бубенчики» – и, видимо, решил, что Городничий должен быть неординарным.
Мой городничий выходит в тапочках, с опушенными помочами, только что помывший голову и сделавший зарядку. Он приглашает подчиненных, они приходят все пьяные, а скоро должен приехать ревизор. Что ему делать? Как с ними работать? Откуда ему взять других почтмейстеров, судей?
Режиссеры по своей природе диктаторы, и когда они приходят ставить спектакль, то уже знают как его ставить от и до.
Есть режиссеры, которые мучаются сами и мучают актеров. Они ищут. Иногда до самой премьеры. У нас было такое, когда с «Колпаком с бубенчиками», ставил его покойный Владимир Егорович Воробьев. Выдающийся режиссер был.
– Может, он сам не знал?
– Вроде бы все хорошо было, но приходит он на следующий день и говорит: «Давайте-ка, переделаем».
Это творческий процесс. Фокин тоже репетирует, пробует, процесс идет даже когда спектакль выпущен. Иногда результат достигается на пятом спектакле. Это, знаете, как затянутое тучами небо открывается , и появляется луч. Так и тут. Вдруг все становится понятным. У меня такое было два раза: не идет роль, я маюсь, не знаю что делать, и вдруг – что-то открывается, и понял как надо играть. Этот процесс живой, мертвечины в нашей профессии не должно быть.
Но, знаете, процесс живой, хотя неблагодарный.
– Почему?
– Профессия сама по себе неблагодарная.
– Как же почет, уважение публики?
– Я на это внимания мало обращаю. Мне очень грустно от того, как наше государство относится к нашей профессии. Я не только про свой театр говорю, а вообще про культуру.
В советское время государство культуру больше финансировало, чем сейчас. Вот есть закон 83-й. Такое ощущение, что его принимали люди, которые не учли пожелания деятелей СТД . В нем есть и про финансирование театров. Например, «финансирование театров в 2010 году остается на уровне 2009 года, или – может быть уменьшено». Как это понимать? Если оно осталось на уровне прошлого года, то оно уже меньше, ведь есть же инфляция.
В советское время культуру финансировали, если верить цифрам, на три десятых, то сейчас на ноль, ноль, ноль десятых. Как это можно понять? Понимаю, что театр дело убыточное, мы не производим материальных ценностей, декорации и костюмы стоят больших денег, но мы можем повлиять на человека, на его мировоззрение, чувства.
Например, приедет человек в большой город, из тундры, и, может быть, получится так, что он больше никогда в него не приедет. Он приходит в театр, увидит что-то такое, что заставит его после спектакля задуматься над тем как он живет. Вдруг у него начнется переоценка всего, что есть вокруг, и, может быть, даже самого себя? Вдруг спектакль возбудит в нем такой костерок, который будет гореть в нем всю жизнь?
Как-то знакомые привели к моей супруге на спектакль парня, а у него вся семья погибла в Спитаки во время землетрясения, он остался один и даже хотел наложить на себя руки. Ему просто не хотелось жить. После спектакля он пришел к супруге за кулисы: «Знаете, я понял почему судьба оставила меня живым. Я должен прожить оставшуюся жизнь так, как они хотели бы прожить». Представляете, он вернулся к жизни! Вот что может сделать театр.
Любое общество судят прежде всего, по культуре и театру.
– Чиновникам это малопонятно.
– Назовите мне хотя бы одного чиновника, который радел бы о своем народе? Кому из них было бы обидно за державу? Власти предержащие занимаются бизнесом, им наплевать на народ.
Помните, показывали по телевизору, как в государственной думе сидят чуть ли не два человека, и нажимают за всех кнопки. Да что же это такое? Они делают бизнес, покупают самолеты, строят огромные виллы… А посмотрите на наших ветеранов. Это же стыдно. Сколько времени прошло после окончания войны, а им теперь, да не всем, а какой-то сотне-двум дают квартиры. Известны случаи, когда их переселяли в более худшее жилье, а чиновники чуть ли не открыто говорят: нам наплевать на распоряжения президента и премьер-министра.
– А нас, то есть электорат, учат толерантности.
– Вот именно. Еще призывают к толерантности по отношению к другим конфессиям, национальностям, к тем же самым гастарбайтеров.
Вы посмотрите что происходит во Франции, Германии, той же Финляндии, которая стала пускать к себе иммигрантов? Что происходит у нас? Где-то прочитал, что люди не смогли устроиться на работу, потому что не знают китайского или узбекского языка. И это у нас – в Ленинграде! Почему наши бизнесмены не хотят платить своим соотечественникам достойную зарплату? Им проще заплатить копейки гастарбайтерам. Они не понимают чем все это может кончиться. Да если бы нашим строителям платили достойную зарплату, разве они не смогли бы строить нормальное жилье?
– И ведь строили. В советское время.
– Архитекторов приглашали, но воплощали в жизнь наши строители. Мне горько и обидно за державу. Как бы пафосно это звучало, я очень люблю Петербург, хотя родом не отсюда, но я уже не могу без этого города. Уезжаю на съемки, проходит два-три дня, и я больше не могу – хочу домой. В Москве ощущаю дискомфорт, как и в других местах, даже самых наикрасивейших. Только здесь, в Петербурге успокаиваюсь душевно. Не знаю почему, аура, наверное, такая. Но когда видишь, что происходит вокруг, то руки опускаются…
– Вот вы сказали: «За державу обидно». Значит, вы патриот? А что такое вообще сегодня, по-вашему, патриотизм?
– Это слово было в девяностые ненормативным, как мат. Если человек говорил, что он патриот, его могли облить грязью, подвергнуть унижениям в прессе.
– Тогда стало еще модным выражение «русские держиморды». Как будто держиморд нет, например, у немцев.
– Бирона при этом не вспоминают. Сталина не вспоминают. Или руководящий состав НКВД, который был нерусским, мягко говоря. А вспомните латышских стрелков. Сейчас в их музее в Риге сделали музей советской оккупации. Почему-то латыши сегодня не вспоминают, как те стрелки уничтожали русские деревни, которые восставали против большевиков.
– Вы родом из Эстонии…
– Из Котла-Ярве, шахтерский город. Мои родители приехали туда в 1948 году, когда по всему советскому союзу был клич, и из всех республик туда поехали люди работать на сланцевых шахтах.
– А что эстонцы, они не работали на них?
– Они работать на них не хотели. На шахте, на которой работал отец, был один эстонец, герой социалистического труда, но эстонцев там были единицы. Они в основном работали в сервисе, да и республика была аграрная.
Моя мать родом из Смоленской области, из города Рославль, а отец с Курско-Орловской дуги, из села Протасово. Там, в Эстонии, они и поженились в 1952 году. В Эстонии меня крестил будущий патриарх Алексий Второй, он родом из Таллина.
В 1969 году, после школы я приехал в Ленинград. Сомневался: поступать в театральное или в институт физкультуры имени Лесгафта? Я был разносторонний парень. Мало того, что гонял с ребятами по улицам, еще успевал на футбольных воротах стоять, в баскетбол играть и в театральный кружок ходить.
– Как после футбола и баскетбола попали в него?
– У меня был долгий конфликт с нашим классным руководителем Ириной Павловной, она вела литературу. То он переходил в нормальные, дружеские отношения, то снова разрастался как вулкан. Мне казалось, что она придирается ко мне: то сочинение не так написал, то стихи не так прочитал. Как-то я дома сорвал листок календаря, на его обратной стороне были напечатаны стихи Межелайтиса, как сейчас помню назывались они «Скрижали памяти». Содержание уже не помню, но тогда выучил их наизусть, и на уроке сказал, что хочу прочитать стихи. Ирина Павловна удивилась, но разрешила. Я начал читать, и вижу, что класс затих. Я так был зол на нее, считал, что она относится ко мне несправедливо, и читал с каким-то особенным чувством. Закончил. Она долго молчала. Думал, что поставит мне «пятерку». Не поставила: «Ладно. Садись».
В школе была драматическая студия, вела ее блокадница из Ленинграда Сан Сановна, из этой студии вышло несколько хороших артистов. На следующем уроке Ирина Павловна попросила еще раз прочитать меня стихи. Вышел, читаю, и вижу, что в приоткрытой двери стоит Сан Сановна, это ее Ирина Павловна пригласила послушать меня. После урока Сан Сановна, с папироской, она курила только папиросы, приглашает меня в студию. «И чтобы без разговоров», – добавила в конце.
С тех пор я метался между соревнованиями и театральным кружком. В Ленинграде выбрал все-таки театральный, и поступил на курс Василия Васильевича Меркурьева и Ирины Всеволодовны Мейерхольд. Когда я поступал конкурс был большой – 250 человек на место! С ума сойти. Помню, еще Карагодский набирал.
Не понимаю, почему сейчас так много молодых людей хотят поступать в театральный институт. Их манит совершенно неверное восприятие жизни актера. Они видят тусовки, глянцевые журналы с фотографиями, фотосессиями. Там красивая жизнь. Конечно, красивая, если посмотреть на Пенелопу Круз или Брюса Уильяса. Они не понимают, насколько тяжела жизнь актера, насколько профессия может быть неблагодарной.
У вас умер близкий человек, или у вас радикулит, но вам делают блокаду, и идете играть. Сколько раз я снимал гипс и шел на сцену. Потом рука не влезала в гипс. Но отменить спектакль нельзя, замены нет, а зритель купил билеты. Температура 39, выходишь на сцену и она падает до 36,6, но кто это оценит? Зритель не знает что у тебя температура, и что ты снял гипс. Или у тебя похороны матери, а ты не можешь уехать, потому что опять-таки надо играть, тебя некому заменить, а приехала какая-то важная делегация. У тебя несмыкание связок, но ты играешь, понимая, что можешь навсегда потерять голос.
– У вас было такое?
– Три раза. Приезжали какие-то важные правительственные делегации. Наша профессия – жестокая. Актер не может дать детям того, что он должен дать как отец. Уходишь рано, приходишь – они спят. Ладно, есть выходные. Эти минуты с детьми кажутся алмазными и хрустальными.
Потом, сколько получают актеры? Девочки и мальчики, которые поступают в театральное, понятия об этом не имеют.
– После института вы сразу знали, что будете служить в Александринке?
– Меня звали в Москву, в театр имени Ермоловой. Первым кто меня пригласил, был театр на Литейном, приглашали в ТЮЗ, в театр Комиссаржевской. Позвал и Товстоногов, и я должен был идти в БДТ. Но Георгий Александрович уехал, меня попросили придти через неделю, после его возвращения. Но накануне было распределение, и мне надо было решать.
Когда мы играли «Последнюю жертву» в Александринке, и вдруг по трансляции после спектакля передают: «Артист Паршин зайдите в кабинет директора, к Илье Николаевичу». Илья Николаевич Кисилев бывший директор «Ленфильма», сидевший по «ленинградскому делу», был колоритным человеком. При небольшом росте он был похож на вулкан. Илья Николаевич был дружен с Толубеевым, тот видел меня в театре, и они предложили мне идти в Александринку. Так я и остался, хотя потом звали и в БДТ, и в Комиссаржевку.
– Какая атмосфера была в ленинградских театрах в семидесятые?
– Не берусь судить о других театрах, но тогда гремел БДТ.
– Но какое-то соревнование между театрами было?
– Оно всегда есть. Это зависть. Все почему-то приписывают зависть людям творческим, как будто ее не может быть у космонавтов или врачей. Я знал, что это есть в нашем театре. Когда я пришел в него, труппа была 120 человек, больше, чем в Малом театре. Одну роль играли по три человека, в очередь. Тогдашнее руководство брало на работу всех, кого хотело, и кто-то годами не играл, просто получал зарплату. Обстановка была такая, что на сцену выходили (показывает на горло указательным пальцем. – А.М.). Как-то смотрел один спектакль, на финальной сцене вышли все актеры на сцену на поклон, а последние три ряда еле стояли на ногах.
Я знаю с кем в компании могу выпить, люблю застолья, но профессия обязывает: вечером ты в компании, и не важно до какого часа ты пьешь, а утром в одиннадцать ты должен быть в форме.
Сейчас у нас в театре с этим строго. Раньше было можно засидеться до утра в буфете, потом собирали деньги на такси буфетчице, и разъезжались по домам. Сейчас этого нет.
Соревнование между театрами существует, и я не видел ни одного режиссера, который положительно бы относился бы к работе своих коллег из других театров. Не видел. Ни одного.
Среди актеров существует зависть. Я вот не знаю кому сказать спасибо – родителям или богу – за то, что у меня совершенно отсутствует чувство зависти. Я не завидую. Считаю, что есть, то и есть, так и должно быть. Я никогда не завидовал тем, кто играл Гамлета, никогда не хотел его играть.
– А кого вы хотели сыграть и не получилось?
– Очень хотел сыграть Макара Нагульного. Когда читал «Поднятую целину» знал, как его надо играть.
– А дядей Ваней довольны?
– Я столько «Дядей Вань» смотрел – и со Смоктуновским, и с Басилашвили, но все они были – над. Они философствовали: «Мы еще увидим небо в алмазах». А в нашей постановке эта сцена, как молитва. И думаешь: что же с ними будет дальше? Не было еще такого дяди Вани.
Сейчас я читаю книгу Рейфилда про Чехова, он был допущен к документам, которые от нас скрывала цензура. У меня есть друзья среди врачей, Чехов тоже был врачом, и я могу представить каким он был. Он был нормальным человеком со своими минусами и плюсами. Как и Александр Сергеевич Пушкин. И дядя Ваня тоже нормальный человек, который смотрит на Елену Андреевну, и видит какая она: «Посмотрите на себя со стороны, что вы делаете?». Он видит, что что-то не то, но все равно любит. Он человек, который ходит по земле, может напиться, не жалеет себя, не боится быть комичным, жалким, быть в разных состояниях. Но он не манекен. Это живой человек, как и Чехов. Я не понимаю, когда из героев Чехова сегодня делают лесбиянок, геев, и еще черт знает кого…
– Какие имена были совсем недавно в питерских театрах – Товстоногов, Акимов, Карагодский, Горбачев… Почему сейчас нет таких имен среди режиссеров?
– (задумывается). Время перемен, перепутье. Я не знаю, закончится это время или продлится. Время советское называют застойным, а такие были имена…
– Парадокс.
– А какие были пьесы! Я вот из современных драматургов могу назвать братьев Пресняковых и Коляду. Время какое-то нехорошее. Вроде бы в науке и технике происходят прогрессивные явления, прогресс на месте не стоит, а в театре мало, очень мало современных пьес.
– Ходите в другие театры?
– Мне по статусу положено. Я же в комиссию по присуждению «Золотого софита» вхожу.
– И как? Радуют коллеги?
– Есть, есть имена. Додин. Фокин. Из последних потрясений – спектакль Анджея Бубена в театре «На Васильевском». Там новый режиссер, он учился у Красовского. Он взял высокую планку, создал актерский ансамбль. Я смотрел у него «Русское варенье» и «Даниэль Штайн. Переводчик», за него они получили «Золотой софит» и выдвинуты на госпремию.
Есть Молодежный театр Спивака. Это стабильный театр. Недавно смотрел у него «Дни Турбинных», и «Позднюю любовь» в постановке Туманова. Хороший, крепкий спектакль с прекрасными актерскими работами. Спивак замечательный режиссер, а какая у него афиша! У него есть своя публика, много молодежи. Недавно его театр получил новое здание, теперь у него две площадки. Даже у Александринки нет двух площадок. Им предстоит большое дело – намолить, надышать сцену.
Таких имен, как Товстоногов, Акимов, больше нет, но постоянно что-то происходит, есть чем похвастаться, на что обратить внимание. Например, появился Руслан Кудашов, очень талантливый человек.
– Премии, как «Золотой софит» очень важны для актеров? Были ли такие премии до революции?
– Тогда актерам делали подарки. Император мог наградить актера портсигаром, или играли бенефис, вся выручка от него шла в пользу бенефицианта. Кстати, были и звания, такие, как «заслуженный артист императорских театров».
– А премии как «Золотая маска» были?
– Были льготы. Могли сани дров дать бесплатно, отопление тогда было печное. Или отрез ткани прислать.
Сейчас наступило время, когда звание обесценились, но премию получить труднее. Особенно сейчас. Есть премия правительства, есть премия президента, они считаются государственными. Наш театр был последним, кто получил Государственную премию в области искусства и литературы за «Ревизора». Сейчас будут премии президента и правительства. Они уже другие, и по расценкам тоже.
– Разбогатели, когда получили Госпремию?
– Нас объединили с Малым театром, и премию в итоге поделили на двенадцать человек. Я получил 24 тысячи.
– А золотой значок лауреата?
– Он и правда, золотой, на нем даже проба стоит. Благодаря премии будет прибавка к пенсии.
Раньше народный артист имел право на медобслуживание в «Свердловке», на загородный домик. Приглашали в обком и говорили: «Вот вам дача на побережье». Она оставалась за артистом, пока он был жив. Сейчас всего это нет, ну и бог с ним. Но в прежнее время хоть какое-то внимание проявлялось к актерам. Оно девальвировалось, как и звание «академический театр». Скажите, где сейчас нет академических театров? Я еще понимаю Большой, Малый, Вахтанговский, Мариинка, но когда в провинции все театры стали академическими… Не понимаю этого, не понимаю.
Я спокойно отношусь к званиям, и не прыгал от радости, когда получил его. Никакой радости не было. Оценило мою работу государство, дали орден Почета, ну, и слава богу. Мне хотелось бы, чтобы думали обо всех актерах. Если взять в количественном соотношении, то получится, что их не так уж и много. Если бы можно было повысить им зарплату хоть на чуть-чуть, то было бы уже лучше.
– Артисты в вашем театре, наверное не бедствуют?
– У нас президентский грант, мы немного на особом положении, а средняя ставка артиста в театрах около восьми тясяч, за звание добавляют, еще за что-то.
Какие-то театры находят спонсоров, но не все. Почему сейчас молодые актеры, как только им предлагают роли в сериалах, убегают из театра? Да потому что на свою зарплату не только себя, но и семью прокормить не могут. Но они не понимают, что сегодня кино есть, а завтра его не будет. А театр на все времена.
– У каждого театра есть своя история, и как говорят, свое предназначение. У Малого театра в Москве – это сохранение традиций русского театра, МХТ – это Чехов, современный театр, как и «Современник». Есть ли оно у Александринки?
– Наш театр хоть и был изначально императорским, был и новаторским. На его сцене играли и классические пьесы, и реформаторские, в постановке того же Мейерхольда. Наш театр был чуть-чуть впереди других театров и по времени, и по создаваемым спектаклям. Это был первый государственный театр.
– После императорского он стал еще при коммунистах и официальным…
– Он еще и «датским» был. А какой, простите, в советское время театр не был официальным?
В то же время возникали спектакли, такие как «Зеленая птичка» и «Вишневый сад» в постановке Ростаслава Горяева. Он гремел по всему союзу. После него Горяева забрали в театр Советской Армии, а спектакль закрыли.
А как играли в нашем театре Бруно Фрейндлих, Нина Ургант, Родионов! Несмотря на то, что спектакли ставили к каждой дате и каждому съезду, были и хорошие спектакли.
– Как вы думаете, Горбачеву было легко делать такой театр или он все-таки ломал себя под идеологию?
– Как-то он поставил володинскую пьесу «Назначение». Причем, пьесу в это время репетировалась в театре Комедии, но Володин, увидев репетицию Горбачева в Пушкинском театре, сказал, что ставить будет ее только Горбачев.
День сдачи спектакля. Комиссия из райкома и горкома партии. Все ждут Горбачева. Его срочно вызвали в обком. Ждали полдня. Он приезжает. «В общем, – говорит, – спектакля не будет. Будем ставить «Платона Кречета».
Человека сломали. Не знаю, что с ним делали в обкоме, о чем там с ним говорили, но после этого он стал делегатом чуть ли не всех следующих съездов партии, и на него посыпались награды.
Человека не стало. В театре возникали интересные спектакли, он их снимал. Про мертвых плохо не говорят, но, знаете, театр был в таком состоянии, что это может присниться только в кошмарном сне: на сцене народу было больше, чем в зрительном зале.
– А сейчас зрители не уходят?
– В каждом театре уходят. В антракте. Некоторые уходят, потому что надо успеть на поезд. Потом еще спектакли стали ставить без антракта. У нас «Гамлет» идет час сорок без антракта.
– А как же буфет?
– Они сетуют на это, но Фокин непримирим.
– В 2006 году, на юбилей театр освятил митрополит. Это дань моде?
– Я присутствовал при этом. Квартиры тоже освящают.
– То квартиры, еще можно понять. Лет сто назад церковь актеров за людей не считала, и вот…
– Я знаю, что Фокин ездил к митрополиту, тот сначала не соглашался. Фокин у нас верующий, православный, к Ксении блаженной часто ездит, в монастырь, и митрополит его духовник. Видимо, ему удалось уговорить его.
Мало того, когда набрал курс, пошел отцу Константину, к своему духовнику в храме Спаса Нерукотворного, попросил благословения, он благословил. Отец Константин наш бывший артист, он учился на одном курсе вместе с Колей Караченцевым. Он настоящий подвижник.
Когда ему дали приход, пришел к нему в храм, сел на скамейку, посмотрел на разруху и спросил: «Как же ты все это будешь восстанавливать?». Там ничего не было. Ни иконостаса, его изрубили еще до войны, ни колоколов, пол весь был сломан. Там был клуб НКВД. Представляете, он все восстановил. Вернул малые колокола, люстру из адмиралтейства, отремонтировал полы, сделал новый иконостас. Входишь в храм, как в янтарную комнату. Это настоящий гражданский подвиг.
– Как нынешняя власть относится к Александринке? Матвиенко бывает на спектаклях?
– Она и на спектаклях бывает, и с юбилеем нас поздравила. Она смотрела несколько спектаклей, причем не просто посидела и ушла, а смотрела до конца. У нее нормальные отношения с худруком Фокиным, и это полезно для театра. Мы не обижены. Губернатор помогла нам с малой сценой и с капитальным ремонтом.
– Вы и.о. председателя питерского отделения СТД… Должность почти генеральская…
– Это общественная работа. Раньше СТД мог больше делать для актеров, например, содействовал в получении квартир.
– Раньше – это при старом режиме?
– Не только. И при Матвиенко, еще лет пять-семь назад. Например, с ее помощью СТД выделили место для строительства дома. Мы нашли подрядчика, он построил дом с условием, что 25 квартир будет отдано СТД. Мы отдали их актерам. Бесплатно. Сейчас получить такое место сложно. А сколько у нас молодых актеров без квартир… Раньше театр был обязан предоставлять актерам жилплощадь. Сейчас мы оплачиваем какую-то часть актерам, которые снимают квартиру. Своего общежития у нашего театра, как у БДТ, нет, а получить место для строительства нового дома невозможно, за каждый метр идет война. Но мы помогаем ветеранам, доплачиваем им немного к пенсии, поздравляем их с праздникам, в общем, больше социальной работы.
– Вы давно уже занимаетесь озвучением иностранных фильмов?
– Начал еще в конце семидесятых. Первый фильм «Федора», дублировал его.
– В этом больше актерского интереса или просто дополнительный заработок?
– Кому как. Мне нравится, как актерская работа. Я занимаюсь не только дубляжом, но и дикторским текстом. Столько американских и французских фильмов дублировал, и знаменитых сериалов. Помните, был такой «Просто Мария»? главный герой говорит моим голосом.
– Помните, как его звали?
– Конечно. Виктор.
– Кого из знаменитых актеров дублировали?
– Харисона, Стивена Сигала. Дублирвал фильмы «Дракула» и «Корпорация монстров».
– У вас была еще одна роль, которую помнят многие. В передаче «Сказка за сказкой».
– Знаете, до сих пор подходят и благодарят. Это было замечательное время. Была замечательная детская редакция на питерском телевидении. Какие детские передачи, какие сказки там ставились! Но этого телевидения больше нет, его можно забыть.
В той передаче я играл солдата Варежкина: «А теперь открываем сундук и посмотрим новую сказку». Письма приходили мешками, были даже из Англии и ближнего зарубежья, я отвечал на них.
Однажды был курьезный случай. Пошли с сыном на футбол, и перед матчем решили выпить пива. Болельщиков было много, и очереди в магазине были длинные. У ребят лет двадцати пяти попросил взять две бутылки без очереди, она заулыбались: «Конечно, у нас же у всех было детство». Узнали солдата Варежкина.
Как-то, в начале девяностых, купил на рынке около дома фруктов, и вдруг останавливается «Мерседес», из него выходит солидный господин, рядом с ним появляются два бугая, и он направляется ко мне. Я опешил, не пойму что случилось. Подходит. «Позвольте пожать вашу руку. Моя дочь очень любит вашу передачу. Спасибо вам за нее».
– Интересно, что в прежние времена самые известные артисты не гнушались участвовать в детских передачах. Та же Пугачева снималась в «Будильнике».
– Там не было никакого особого заработка. Дело вовсе не в деньгах, да и если все мерить ими, то надо уходить из профессии.
– Ваш сын пошел по вашим стопам с вашего согласия?
– Я не хотел этого.
– Боитесь?
– Нет, он достаточно взрослый, чтобы принимать решения. В театре он занят мало, постоянно снимается в кино. У него, как мне кажется, даже своя ниша появилась.
Но я не знал, что он поступил в театральный. После восьми классов он поступил в ПТУ, закончил, его должны были взять на завод имени Калинина. Вдруг на съемках фильма встречаю Льва Константиновича Дурова. «Привет. Я сейчас набираю курс, скажите, Ване Паршину пусть приезжает, я его возьму». Я не понимаю в чем дело. Звоню жене, оказывается, сын поступает в театральное. «Почему я узнаю об этом последний?» – спрашиваю ее. «Ты стал бы его третировать: то почитай, это почитай». В конце концов, Иван остался в Питере, и поступил на курс к Астрахану.
Но я был против его поступления в театральный. Потому что знаю что такое театр.
– Какие-нибудь секрета мастерства выдаете ему?
– Нет. Разве что делаю замечания. Иногда вижу, как он наблюдает за мной. Мы можем поговорить о спектаклях, других проблемах, но про профессию – нет. В училище могут научить каким-то профессиональным навыкам – дыханию, пению, танцам, но настоящая школа – театр, общение со старыми актерами. Только тогда приходит опыт, к кому-то раньше, к кому-то позже.
Не понимаю, когда люди поступают в театральный институт случайно, ничего не зная о нем. А если в театре нечего делать, потому что есть актера талантливее тебя? Или ушел режиссер, с которым ты работал, а вместо него пришел другой, и он не берет тебя в спектакль, не видит тебя в нем. ему нужен желтый оттенок, а ты – с красноватым. Общаться с коллегами приятно, но почему у режиссеров появляются симпатии к одним актерам и не симпатии к другим. Почему? «У него лоб потеет».
Я считаю, что если люди придя в театр, и почувствовав это, то у них есть время поменя
Дата интервью: 2010-08-22
