Олег Иванович Янковский держится, как звезда. Не вчера взошедшая, не на один день зажженная, не дутая, не мыльная, а настоящая такая звезда. Чуть настороженный, немного отстраненный, он сочетает в своем облике и манере деловитость с богемностью, вежливость с жесткой дистанцией, холодком в общении. Рядом с ним хочется выпрямить спину и быть умнее, чем есть на самом деле. Это интервью планировалось посвятить 80-летию «Ленкома» – театра, где Янковский служит уже 31-й год. Однако разговор зашел не о торжествах, а о том, как жить в актерской профессии. Не выживать, не существовать, а именно жить.
– Вы как-то рассказывали, что когда снимались в фильме «Щит и меч», то относились к себе как к величайшей драгоценности и по пять раз оглядывались, прежде чем перейти дорогу. Сейчас так же?
– Не то чтобы как к драгоценности, но я тогда так хотел попасть в кино, что очень берег себя. Может быть, не зря берег.
– Сейчас тоже бережете?
– Ну, сейчас это трепет другого порядка. Конечно же, берегу себя, стараюсь беречь, но того трогательного момента уже не испытываю. Все же возраст. Тем не менее это такая профессия, которая связана главным образом со здоровьем. В актерстве надо быть в хорошей форме, так что надо заботиться о себе.
– Когда вы перестали в какой-то момент сниматься в кино…
– Перестал? Такого момента не было.
– Но в начале 90-х новых фильмов с вашим участием практически не было.
– Наверное, в начале 90-х был момент, когда совсем все было плохо в кино, несмотря на то, что картин снималось огромное количество – более четырехсот в год! Но они были ужасающего качества, и, безусловно, нельзя было соглашаться. Тем не менее я попал в несколько картин, не буду называть их, за которые мне неловко.
– Не было у вас тогда страха, что забудут? Или когда известность такая, как у вас, о страхе быть забытым вообще нельзя говорить?
– Нет, этот страх всегда остается. Такая профессия, в которой все время надо что-то новое в топку бросать. Если останавливаешься – смерть, конец. Для любого актера. Тем более для актера в возрасте, когда понимаешь, что времени осталось все меньше, а возрастных ролей совсем мало, и у нас, к сожалению, редко пишут роли «на актеров»… Так что упаси Бог успокоиться.
– А что такое конец для актера? В чем это выражается? Почему вчера еще интересно было смотреть на актера, а сегодня – уже нет?
– Ну, это загадка, в которой мы с вами не разберемся. Это тайна профессии, когда вчера был интересен, и вдруг как будто что-то перегорает. Никто не знает, почему это происходит и когда. Это может в 40 лет случиться, а бывает, божий огонь в тебе горит и горит. И Евгений Павлович Леонов в день своей смерти собирался играть «Поминальную молитву» и до последней минуты был интересен, загадочен. Есть много других примеров, таких же. Так что не могу я ответить на ваш вопрос, не знаю я этой разгадки. И, честно говоря, не хотелось бы, чтобы я когда-нибудь ее узнал.
– Много говорят, что профессия актера катастрофически зависима, однако часто на это списывают много собственных несовершенств. А когда всматриваешься более пристально, понятно, что и в актерстве, как и везде, много зависит от самого человека, от того, в какой форме, грубо говоря, он себя держит. Или не держит. И насколько он занимается своим духовным, что ли, ростом. Это так или я ошибаюсь?
– Нет, не ошибаетесь. Но есть какой-то момент, который можно проглядеть, к большому сожалению, упустить самого себя. В этой профессии какую-то возможность тебе судьба дает почти всегда. А вот воспользоваться ею и тем более задержаться там, куда забрался, – вот это сложно. И это от актера зависит, от того, как себя содержишь. Потому что, например, в отношениях наших со зрителем тайна должна быть. Когда рассекречиваешь себя совершенно, совсем грустно становится, и не хочется идти за таким актером, партнером. Это ведь тоже политика актера, его образ, помимо дарования, которое дает Бог, и мастерства. В остальном, конечно, это зависимая профессия – от режиссуры, от литературного материала. Я вот смотрю на сегодняшний поток молодых – среди них есть очень талантливые люди. Но их и осуждать нельзя, что они лишь бы как, абы чего, только бы засветиться, а уж в каком материале снимаются – только руками развести. И жалко их, а с другой стороны, понимаешь, что куда им идти? Не так много хорошей режиссуры, не так много хорошего материала… И иногда смотришь на талантливого человека на экране и понимаешь, что все, на этом уровне он и останется.
– А это всегда чувствуется, творческий потолок?
– Да.
– То есть получается, что вы, ваше поколение – счастливчики, которым, несмотря на все цензурные запреты и советские козни, повезло в искусстве?
– Конечно. Тогда, в 60-е, в 70-е, даже еще в 80-е, был литературный бум, а ведь именно литература определяет и уровень режиссуры, и какие-то идеи, ну, и нашу актерскую игру. Хотя мы в этой цепочке значимостей третичны: сначала литература, потом режиссура, и потом только актеры.
– Все-таки сначала литература, а не режиссура?
– Конечно. Гамлета делать или Сидорова-Петрова? А вот потом уже очень много зависит от артиста. Задерживается, запоминается тот актер, кто может какие-то открытия делать, – вместе с режиссером. Даже при том, что кино очень использует, эксплуатирует индивидуальность, но и в этих рамках можно что-то новое открывать, привнести то, что и режиссер не подскажет.
– А откуда это брать? Эту способность к открытиям?
– У каждого по-своему. Интуиция, талант, не знаю, что еще, все вместе.
– Вы как-то сказали года три-четыре назад, что российский кинематограф находится на пятом-шестом месяце беременности и вот-вот разродится. Вы угадали тогда. Сейчас наше кино находится на большой подъеме, на взлете… Что тогда сработало – опыт, интуиция?
– Может быть, до идеального момента в кино еще далеко, но тем не менее да, некий подъем есть. Может быть, тогда просто обстоятельства так сложились в моей жизни, что я с Марком Рудинштейном стоял у истоков «Кинотавра», мы руководили этим фестивалем, и была возможность смотреть, что происходит. Были совсем печальные периоды в киноиндустрии, но мы успокаивали себя тем, что не может такая великая страна, как Россия, с такой историей кино (теперь-то мы понимаем, что у нас были действительно замечательные картины – и актеры, и литературный материал), так вот мы понимали, что это не может уйти в никуда, что должен быть какой-то взрыв. Вот эти наблюдения дали основания предполагать, что какой-то взрыв будет. До взрыва сейчас, конечно, еще далеко. Сегодня все-таки еще не хватает литературного материала. Вот появятся хорошие сценарии, тогда что-то произойдет. Это и театра касается современного. Пока все тормозит отсутствие литературы.
– Вы как-то очень смешно рассказали, как шли на «Кинотавре» с вашим внуком за кулисами и поздоровались с Певцовым, а внук зашелся от восторга, что вы знаете самого Певцова. Вам от этого как стало – смешно, обидно?
– Ну, нет, не обидно. Я же понимаю, что для моего внука Дима Певцов – звезда, герой его любимого сериала, а я – дед, который всегда рядом. Так что это было достаточно естественно с его стороны – именно так отреагировать.
– Чтобы закончить киношную тему, спрошу, что с «Анной Карениной» Соловьева, где вы сыграли Каренина, когда выйдет фильм?
– Полный метр должен выйти в феврале месяце, а где-то через год появится телевизионный пятисерийный вариант. Я очень жду эту картину. По слухам, там что-то произошло, что-то сложилось в этом фильме. Надеюсь на это.
– Уже давно, но особенно с 90-х, принято ругать публику, упадок вкусов и так далее. Вы же работаете в «Ленкоме», который ни на один день не переставал быть тем, что называется «модным». У вас какое отношение к публике?
– Конечно, хорошая публика, она осталась. Другое дело, что тем людям, которые 30 лет назад к нам приходили, сегодня не на что пойти в театр, и зал заполняет другой зритель. Был тяжелый период в 90-е, когда произошел слом, появилось большое количество разных развлечений, казино, шоу-бизнес и прочее, и тогда люди, которые правдами и неправдами стали зарабатывать, к нам в театр пришли.
– И стали диктовать свое?
– Нет, конечно. Уважающий себя театр (а «Ленком» всегда уважал себя) делал то, что считал нужным. Но тогда, в 90-е, холодком веяло из зала. Сейчас изменилась ситуация. Публика очень достойная.
– Люди приходят на ваши спектакли с неким ожиданием увидеть того самого Янковского, которого они знают по фильмам, и вам, скорее всего, надо переломить этот их настрой. Это легко?
– В этой профессии ничего не бывает легко. Чем больше я работаю, тем сложнее удивить зрителя. Вот сейчас мы выпускаем «Женитьбу» Гоголя, где столько звезд заняты – и Броневой, и Чурикова, и Збруев, и я там принимаю участие. Надеемся, что и Саша Абдулов вернется после болезни. И расчет Марка Захарова на то, что каждый из нас чем-то удивит зал, и, если это органично будет сделано, зритель с радостью отзовется на наши эксперименты, ну, и мы порадуемся.
– Вы вот сказали, что в спектакле заняты звезды, а себя к ним вы причисляете? Вы про себя думаете: «Я – достояние театра»?
– Ну, нет!.. Хотя цену я себе знаю. Но это необходимое условие для того, чтобы хорошо, честно работать в профессии. Как и самоуважение. И какое-то тщеславие. И самоанализ. С одной стороны, чтобы не участвовать абы в чем, с другой – чтобы совсем уж не заносило.
– А вас когда-нибудь заносило?
– Знаете, у меня поступательно так все шло. То ли воспитание, то ли еще что-то сработало, но я на многое не рассчитывал.
– Правда?
– Да. Ну, смотрите. Родился в Джезказгане в Казахстане. Учился в Саратове. В Минске в театре работал… А молодому артисту из провинции вырваться в ведущие актеры кино и одного из лучших московских театров – об этом же и мечтать невозможно! Так что знание, что мне очень повезло и что очень возможен, реален был совсем другой вариант моей судьбы, оно спасает. И охраняет. И дает понимание, что ты ответствен за то, что дает судьба.
И что надо каждый день благодарить за это. Вставать с благодарностью и ложиться с благодарностью. А как иначе?
Дата интервью: 2007-10-01
