Известный композитор считает, что музыку можно услышать и в обычной жизни. О том, как резидент советской разведки в США написал стихи к его песне, критиках Михалкова, и насколько интересно ему чужое мнение он рассказал в интервью.
– Вы больше известны, как автор музыки к фильмам, хотя у вас есть и симфонии и концерты для фортепьяно. Не обидно, что эта музыка малоизвестна?
– Нет. Меня даже это не очень волнует. Пожаловаться, что моя музыка не исполняется не могу. В принципе, все что написал, исполнялось или есть в записи.
– Получается, что пишите в стол?
– Нет. Мои многочисленные симфонические произведения были сыграны в концертах в разное время. Мне грех жаловаться. Другое дело, что многое у меня не закончено.
– Опера «Преступление и наказание» тоже исполнялась?
– Она записана, вышла на двух дисках, всего две тысячи экземпляров. Причем, записана на «Мосфильме» и не изменена ни одна нота.
Сценическая судьба неизвестна, так как авторские права я отдал спонсору на десять лет. Были попытки договориться с театром Станиславского, но грянул кризис 2008 года, и все рухнуло.
– Как вы решили «замахнуться» на Достоевского?
– Этот проект придумал Андрей Кончаловский двадцать дет назад. Он и довел его до конца – буквально заставил меня написать, и терпеливо ждал.
– Опера предполагает стихотворное либретто. Не могу представить, как Достоевский будет в стихах…
– В моей опере подлинный текст. Либретто писал Юрий Ряшенцев.. Он делал минимальные вкрапления, находил внутренние рифмы и ритм. Может, два-три слова вставлял. Его работа просто виртуозная.
Вообще у Достоевского очень тяжелый язык.
– Вы сами довольны?
– Очень. Как композитор, я реализовался без ограничений. Все, что хотел и умел, было дозволено.
– Музыка в опере только симфоническая или вы экспериментировали?
– Это такой фьюджен, как говорят сегодня. Соединение симфонической музыки с рок-, и поп-музыкой.
Я долго к этому приспосабливался, потому что проект начинался как рок-опера. Но что-то не получалось, искал стилистику. У Достоевского в романе написано, что действие происходит на Сенной площади. С одной стороны, бабы и мужики пляшут, а с другой – интеллектуал Раскольников, возомнивший себя Наполеоном. Следующий пласт – Сонечка, религиозные идеи.
Я стал брать стилистику, исходя из ситуации. Поэтому получилось смешение стилей.
– Удивительно, что москвич сумел почувствовать Петербург.
– Мне было приятно, когда говорили, что получилась питерская опера. Мне кажется, большую роль сыграла мощь гения Достоевского. Это очень организовывало.
– В написании симфонической музыки вы больше свободны, чем в музыке для кино?
– Конечно, тут я свободен от режиссеров. Сейчас появилась еще зависимость от продюсеров. Они сейчас диктуют свои правила, выбирают и композитора, и режиссера. У нас в России еще есть некий паритет в отношениях музыканта и продюсера, но на западе хозяин положения – продюсер. Я работал в Голливуде, написал музыку к девяти фильмам, знаю, что говорю.
– Как вам удавалось поймать настроение режиссеров, когда писали музыку для кино?
– Когда начинал, то брался за любую работу, писал для всех фильмов, где предлагали. Для радио тоже писал. Только лет через десять стал выбирать.
Мне всегда было любопытно решать новые задачи. Кроме того, в советском кино деньги не играли никакой роли. Бюджеты у фильмов были, немаленькие, кстати, но они были фиксированы неофициально, и поэтому для записи музыки можно было использовать оркестры, хор, и все, что хочешь. Единственное, что от тебя требовалось: написать экспликацию от руки в доказательство того, что тебе нужно именно то-то и то-то. Бухгалтерия подписывала это без проволочек.
– Вот вам и авторитарный режим.
– Ну да. Давали все возможности.
Работа в кино была для меня колоссальной школой. Всему научился благодаря кино.
– Сокуров признался, что настоящее искусство может существовать только при тоталитарном режиме.
– Получается так. Авторское кино при нашей демократии мало кому нужно. Или вообще не нужно.
– То есть поддержка государства нужна?
– Да. На Западе демократические режимы решили эту проблему с помощью грантов.
– Вы тоже их получаете?
– Нет. Я живу за счет кино.
– А проценты за исполнение музыки сегодня платят?
– Сейчас композиторам стали платить. Если, например, по телевидению исполняют музыку, или используют ее для мобильных телефонов. Это очень сильно поддерживает.
– Вы принципиально не писали песен для кино?
– Просто мне это не дано. То есть я могу написать, но это будет трудно.
– Однако, для фильма «Раба любви» все-таки написали…
– Это случайно получилось. Сначала написал музыку, потом Наталья Кончаловская написала слова.
У меня есть еще песни, может, около пятнадцати, но специально их не писал, просто было такое состояние.
Был такой фильм «Молчание доктора Ивенса», в нем тоже есть моя песня, ее Ободзинский спел. Когда директор студии «Мосфильм» Сизов послушал песню, то устроил разнос музыкальной редакции: почему они берут иностранную музыку? Но дело в том, что стихи к ней, на английском языке, написал бывший разведчик Эзра Басс, бывший резидент нашей разведки в Америке.
– Он был поэтом?
– Нет, просто разведчиком. Когда приехал в Россию, от нечего делать стал писать стихи, подрабатывал консультантом на фильмах.
Мы с ним познакомились в музыкальной редакции. Музыкальный редактор Нина Яковлевна Бланк сказала: «Давайте приглашу Эзра Басса, его родной язык английский». Он как раз в это время консультировал съемки фильма про войну. Разговорились, выяснилось, что он пишет стихи.
Чудный человек.
– Вы не только экспериментатор в музыке, но еще и хороший мелодист. Как такие противоположности совмещались у вас?
– Изначально, конечно, важна мелодия, хотя эксперименты мне не чужды, тем более в электронике. Для меня важна не мелодия, а тематический материал. В музыке важны эмоции, это самое сильное оружие в ней.
– Современная музыка, кажется, совсем остановилась на «бум-бум-бум», никакого особого прогресса не заметно. Это смертельно?
– Нет. Дело в том, что так устроена наша история – ничего из прошлого не отменяется и не забывается. Такие перекосы, упрощения, даже примитивизация существуют. Но это, наверное, такой этап.
Во всяком случае, действительно странно, что ритм ушел настолько далеко, что сам тематизм музыки превратился в две ноты. Думаю, что сильно повлияли рок и рэп, где важен смысл и говорение. Это даже не стихи, а ритмическое говорение под музыку. Это скорее стиль или направление, но это не основная стезя музыки. Это один из лучей музыки. Она едина и огромна, как река, а у нее есть течения.
-Кто-то и Игоря Крутого считает композитором…
– Конечно, но это на любителя. Я знаю, что есть масса любителей такой музыки.
– Никита Богословский говорил, что у него есть одна песня из которой он написал все остальные.
– Это можно сказать о любом композиторе. Всегда есть некое одно зерно. Возьмите романсы Чайковского. Если их глубоко исследовать, то можно найти одинаковые интонации. А как иначе? У каждого автора есть свое лицо, а это сумма приемов, предпочтений. У каждого автора есть основополагающие моменты, то самое зерно, из которого что-то вырастает.
– Следите за новинками музыки?
– Сейчас все меньше и меньше.
– Неинтересно или времени не хватает?
– Это, видимо, возраст. Мне уже семьдесят пять.
Да и времени не хватает. Хочется закончить то, что когда-то бросил. У меня много таких сочинений.
– В молодости вы увлекались Скрябиным. Он пытался соединить музыку и свет, но у вас вроде не было таких опытов?
– Нет. У него это, видимо, было врожденное качество. Я этого просто не вижу. Для меня свет в музыке не складывается в единое целое.
Скрябин недооценённая фигура до сих пор. Может быть, он один из главных композиторов-философов. Его музыка построена на философских постулатах, вплоть до мелочей.
– Многие ваши коллеги так или иначе участвуют в политической жизни. Вы, кажется, ее избегаете?
– Искусство не должно связываться с политикой. Совсем. Ни в коем случае.
– И это говорит человек, который жил при советской власти?
– Да. Я писал музыку для кино.
– Вы начинали в шестидесятые, когда были гонения на абстракционистов. У вас были проблемы с органами?
– Никогда. Хотя я занимался электроникой.
– И вас не обвиняли, что занимаетесь несоветской музыкой?
– Нет. Тут дело вот в чем. Коммунизм оказался слабой системой. Прежде всего, это была система ограничений. Власть была слабой и сама ни в чем не была уверенной. Ее и скинули через семьдесят лет потому, что у власти были неучи и недоучки. Ну, кончили они школу красных профессоров, и что? Вы знаете, что Сталин закончил только семинарию, Ленин экстерном сдавал экзамены, а дальше все мельче и мельче. К учению Маркса это никакого отношения не имеет. Я думаю, поэтому они и полетели в тартарары.
Вот Китай как был коммунистической державой, так ею и остался. Потому что у них есть основа – буддизм. Страна шесть тысяч лет буддисткая, так и осталась буддисткой. Когда в России начали революцию, уничтожили религию, то есть уничтожили себя. Потому что основа государственности – вера, на ней все основывается. Китай ничего не разрушал, у них разбирались с современниками, а Конфуций как был, так и остался. Осталась национальная основа, национальные традиции.
У нас все беды начались, когда стали уничтожать христианство.
– Вы так считаете?
– Конечно. На чем стоит государство? На вере.
– Разве это не культура?
– Как культура? Христианству две тысячи лет.
– Но России всего тысячу.
– Да, но коммунистический режим был всего семьдесят лет. Они устроили разрыв времен.
– Сейчас вроде бы ничто не мешает возрождению религии?
– Да, но поколения разорвало. Этот разрыв в семьдесят лет еще долго будет ощущаться, это страшная рана. Страна, которая девятьсот лет развивалась на христианской культуре, и вдруг – на те! Смещение произошло огромное.
– Но вам советская власть не мешала?
– Нет. Я объясню почему. Когда стал заниматься электроникой, она была очень востребовано в кино.
Кино – это искусство, основанное на половину на технике. Сначала это был просто технический трюк, потом неожиданно для самих братьев Люмьер он стал удивительно востребованным. Сейчас вот появилась технология 3D, телевидение перехватывает новое.
Когда появилась электроника, она тут же была схвачена.
Те, кто занимался ею в советское время, сказали, что это прикладная музыка, и в общем, не опасная. Власть решила: пусть занимаются.
– Повезло.
– Да, повезло. В Советском Союзе даже устраивали концерты электронной музыки. В общем, я избежал всяческих гонений.
– Любители классической музыки предпочитают слушать ее в концертах. Где лучше слушать электронную музыку?
– Раньше это было дорогое удовольствие. Поставить синтезатор недостаточно, нужна еще звуковая аппаратура. Сейчас это возможно.
Дело в том, не знаю, беда это или нет, но музыканты старой школы совершенно не замечают, что делается рядом, а это тоже мир человека. Это есть, ничего тут не поделаешь. Закрывать глаза на это нельзя. Есть рок-музыканты, которые считают, что акустическая музыка умерла. Нет, ничего не умерло и не умирает. Это единый поток.
Для меня самое главное – владеть всеми средствами. Это все звуковая среда. Музыка – звуковой феномен. Все, что звучит, можно использовать в музыке. Более того, музыка позволяет нам использовать технику. Для меня это истина, и я пытаюсь это делать в своих сочинениях. В моей «Олимпийской» кантате был и оркестр, и электроника, и шумы, и все прочее.
Я думаю, что сейчас все идет к мистерии, идет зарождение жанра религиозных мистерий. Даже не обязательно религиозных, скорее, это будет синтез всех жанров и стилей. Это искусство будет воздействовать на любого индивидуума. Но для этого нужны специальные залы, специальная аппаратура, большие средства. Все готово, нужны только люди, которые могли бы все это реализовать.
Раньше, когда я был молодым, была претензия к инженерам – они не могли сделать то, что было нужно музыкантам, электроника была очень примитивная. Сейчас возможности превосходят любую фантазию человека. То есть композитор опять оказался у белого листа, и может реализовать все. Сейчас нет такого понятия «не может». Техника перепрыгнула наши фантазии.
– В обычной жизни можно услышать музыку?
– Почему нет? Записать нотами можно любой звук или зафиксировать его высоту. Не только нотами, но и на компьютере. Сегодня нет никаких пределов, настало время реализации. Нужно только сделать шаг. Но новое искусство – очень дорогое мероприятие.
– Вы еще писали музыку для мультфильмов. Не было опасения – как отнесутся к электронной музыке дети?
– Нет. Даже мысль такая не посещала. Страшно бывает, когда встречаешься с новым режиссером или сценаристом, неизвестно, чем дело кончится.
Реакция публики – совершенно непредсказуемая вещь.
Когда собираются режиссер, оператор, актеры, композитор, или рисовальщики, если говорить о мультфильмах, то никто не знает, что в итоге получится. Есть идея, которая всех объединяет.
Когда Гладков записывал «Бременских музыкантов», никто даже предположить не мог, что получится. Записали играючи.
– Вы много работали с Никитой Михалковым. Его последние фильмы просто пронизаны патриотизмом…
– Он патриотом стал.
– И за это его критикуют.
– Конечно. Это недруги или какие-то обиженные люди. Мало ли что может быть причиной критики? В России очень не любят успешных людей. Это наша печальная национальная черта. Многие воспитаны еще в крестьянском обществе, которое жило очень компактно, у них была общественная земля, и поэтому к лидерам относились негативно. В отличие от запада, где все построено на лидере – вокруг него собираются люди, начинается работа. С нас что взять? Чем меньше лидеров, тем лучше.
Мой приятель, рок-музыкант Юрий Чернавский, уехал в Лос-Анжелес. Очень успешный музыкант, мы с ним перезваниваемся. Он недавно сказал мне: «Как я оторвался от России. Самое ужасное в ней, что никто не дает развиваться талантам, не хотят, чтобы они зарабатывали. В Америке какая-то талантливая девочка выступала, стала миллионершей. Так вокруг нее крутится куча народа – продюсеры и так далее. Ее тащат всеми силами». А у нас – не дай бог, если выступит новый артист, а если кто-то прорвался, ну и бог с ним». Такая вот беда. Это вот такая крестьянская сущность.
– Вы интересуетесь историей музыки?
– Люблю читать житие композиторов.
– Чья жизнь впечатлила?
– Как личность – Петр Ильич Чайковский. Потрясающая личность. Еще могу назвать Рахманинова, Стравинского. Понравились воспоминания Прокофьева. Он сам их писал, не доверяя никому. Это очень помогает понять, что представляют его сочинения, как он вырос.
– С коллегами общаетесь?
– У меня есть друг Владимир Мартынов, он моложе меня, но у нас один учитель – Николай Сидельников. Он гениальный человек, и не просто композитор – гений. Феномен. Он тоже писал электронную музыку, мы вместе работали
Сейчас он занимается минимализмом этнической музыки, преподает философию в московском университете. На его лекции невозможно попасть.
– Вы были знакомы с Курехиным?
– Один раз с ним встречался в Питере, в бане. Это было за год до его смерти. До этого пару раз по телефону говорили.
Совершенно уникальный был человек, со своей стезей. Его мало интересовало, что о нем думают, и это самое главное.
– Вас тоже не интересует чужое мнение?
– Не совсем так. Меня не интересует чужое мнение, когда я делаю для себя. Когда пишу для кино, то мнение других важно. Но таких абсолютно свободных людей, как Курехин, мало.
– У вас было чувство зависти к коллегам?
– В молодости, может быть, и было, но постепенно это чувство прошло. Кроме удивления ничего не испытываю.
– У вас еще осталось способность удивляться?
– Это еще есть. Мало того, как-то снова услышал «Весну священную», и поразился, как Стравинский ее написал.
Можно удивляться не только чему-то новому, но и тому уже что есть. Когда на основании собственного опыта начинаешь понимать, насколько это бесценно и необъяснимо.
Дата интервью: 2012-12-11
