Композитор, певец. Автор музыки более чем к 40 художественным фильмам, нескольким десяткам документальных и мультипликационных фильмов.
Выпустил более 15 долгиграющих дисков, автор нескольких рок-опер и рок-балетов, множества песен.
– Александр Борисович, почему вы всегда ругаетесь с журналистами?
– Я не ругаюсь с ними. С чего вы взяли это?
– Из тех интервью, что читал перед нашей встречей. Взять хотя бы ваше интервью в «Совершенно секретно», где вы с журналисткой разговаривали на повышенных тонах.
– Когда человек говорит глупости, даже если это женщина… Вообще-то я ее знаю, она принадлежит к числу журналисток-провокаторов. Есть у нас такая Дарья Арсланова, и эта вот такая же. Она очень милая дама, красивая такая девушка, я ее хорошо знаю. Но каждый журналист выбирает для себя манеру общения с тем, с кем он хочет общаться. И вот есть такие журналисты, которые выбирают провокационную манеру, то есть заведомо идиотский вопрос, и ждут, как на него ответят. Если отвечают в резкой, острой форме, то это как раз то, что было нужно журналисту. Тут идея состоит в том, чтобы не за счет интеллекта или знания выделиться журналисту, а за счет чистой глупости.
Иногда я и мои коллеги допускают возможность такой игры вместо того, чтобы сказать: «До свидания. Уходите». Что же касается конкретно того интервью, которое вы упомянули, то мне просто хотелось поиграть, узнать, что же получится. В результате, кем я был, тем я в общем-то и остался на страницах газеты.
Потом, у таких людей, как я, в общении очень четко проявляется знак Зодиака. А я Скорпион, и как со мной разговаривают, так я и отвечаю – чем мягче, тем я мягче, чем острее, тем я острее. Можно, конечно, по-разному реагировать, можно водой или соком плескаться, а можно так отбрить, что человек навсегда забудет к тебе дорогу. Я предпочитаю второе.
– Почему вас практически не видно и не слышно сейчас?
– Меня всегда не было видно и слышно. На телевидении, на радио, в средствах массовой информации на мой счет была чуть ли не разблюдовка. То есть, в каком количестве давать информацию обо мне.
Это было и при коммунистах, да и сейчас то же самое происходит. Потому что везде остались те же коммунисты, только сегодня у них нет партийного билета. Да, да, это те же самые люди, с тем же воображением, с той же долей профессионализма. Один культурный работник жаловался Сталину, дескать, трудно работать с писателями. Сталин сказал ему: «У меня для вас нет других писателей, работайте с этими». Такое же положение и у меня – у меня нет других редакторов, от которых зависит мое присутствие в эфире.
– Чем же вы им так не понравились?
– Все объясняется очень просто. Без лишнего хвастовства, без ложной скромности на сегодняшний день я считаю себя, к несчастью, единственным профессиональным человеком в том, что называется современной музыкой. Это так и есть. К несчастью.
Я еще раз повторю, что это не хвастовство, потому что по мне было бы лучше, если бы нас было десять, двадцать, тридцать, сорок. В этом случае у меня был бы стимул работать над собой, стараться быть лучше, стараться не потеряться на фоне других хороших исполнителей, о которых я как о друзьях-соперниках могу только мечтать. А я иногда позволяю себе лениться. Заранее знаю, что какой бы ни был концерт, мне не составит труда выйти и «убрать» другого исполнителя. Любой сборный концерт – подспудное соревнование, оно какое-то внутреннее, его не показывают публике. Это такая хитрая игра, но актер так устроен, иначе быть не может.
– Так все-таки, чем же вы так не нравились той власти? Тем, что спели о чем-то «на ижевском лесоповале»?
– Ну что значит не нравился власти? Я не могу сказать, что так уж ей не нравился… Хотя в моих песнях было много неприличного, в кавычках конечно, то есть неприемлемого. Во всяком случае, при всей моей любви к Володе Высоцкому, при всем почтении, которое испытываю к нему, я считаю, что он был куда ближе к властям, чем я. Он разговаривал на очень понятном языке, его песни были, так сказать, ясные. Просто форма, в которой делал это все Владимир, могла не устраивать начальство, но сюжеты песен и тематика были им близки. Мы знаем примеры, когда члены Политбюро, их дочери и внучата слушали его музыку на своих дачах.
Когда я пел «Здесь охотно венчают героев, но в могилу сперва упекут», то это никому не могло понравиться. В этом смысле у меня совершенно четко есть предшественник – Галич. С одной стороны, он был как бы камерным человеком и обладал далеко не большим голосом и серьезными музыкальными способностями, но с другой – он был замечательнейшим поэтом. Слово в России всегда много значило. Так что, если я не был до такой степени, как Галич, остр, то достаточно остр для того, чтобы меня не очень хотели видеть в средствах массовой информации.
Также играли роль и манеры исполнения. У Володи манера была актерская, известный хриплый голос. К нему можно было придраться, если кто-то этого хотел – дескать, он не особо музыкальный, орет все время. Хотя все это чушь дикая. У него есть замечательные музыкальные находки, о которых редко говорят. Есть два человека, которые считают его выдающимся музыкантом. Один из них – я.
– А кто второй?
– Шнитке. Альфред как-то сказал мне: «Песни Высоцкого – мелодика выдающегося музыканта». У него есть фантастические песни. Все остальные отмечают его актерское начало, его стихи.
Но если вернуться к вашему вопросу, то я скажу так: если раньше редактор относился к тебе хорошо, если он считал, что такая музыка должна быть, то он мог, рискуя своей карьерой, скрытно поставить ее в какую-нибудь программу. Теперь, когда за все нужно платить, это сделать вообще невозможно. Парадокс, но при тогдашнем идиотском режиме я еще как-то мог появляться в эфире, сегодня же это практически невозможно.
На самом деле это политика и она объясняется очень просто – это продолжающаяся линия на оглупление людей, на попытку отбить у них вкус ко всему качественному. Это можно сравнить с китайским суррогатом из дерьма. Когда нам рассказывают о китайском скачке, обо всех их достижениях, меня просто от смеха колотит. Потому что более некачественных продуктов, чем китайские, трудно себе представить. Возьми любую шмотку, любые ботинки, любую их еду, все это – дерьмо. У них массовое производства говна. И все это очень дешево, потому что рабочая сила там дешевая, ведь китайцу достаточно в день плошки риса и чашки чая. Русскому человеку этого никогда не понять. Смешно, когда о китайском пути кричат коммунисты. Так и хочется сказать товарищу Зюганову: «С этого времени вы едите плошку риса в день и чашку чая. А еще по десять часов будете стоять у станка и попробуйте отойти от него на пять минут». Надо же разбираться в менталитете страны, когда говоришь о таких вещах.
Что касается музыки, то здесь происходит оболванивание, выравнивание. И вдруг появляется такой человек, как я. Есть два способа – попытаться дотянуть всех остальных до моего профессионального уровня и составить мне конкуренцию. Или – делать вид, что меня нет. Тогда все будут хорошими ребятами. Ну, может быть, где-нибудь будут выпирать Пугачева, Киркоров, может быть, Гребенщиков, Макаревич, «Наутилус», но это все не так, не сильно, чуть-чуть. И выбрали именно этот путь, потому что так проще, чем дотягивать всю эту шоблу до такого артиста, который смог что-то сделать и который не стыдится выступать со своими программами в Нью-Йорке или Токио.
– Вам не жалко людей, слушающих эту, как вы сказали, «китайскую» музыку?
– Мне очень жалко. Но, во-первых, то, что я сейчас говорю, уже достаточно нескромно, но я уж привык говорить то, что думаю, и поэтому вынужден так говорить. Я думаю, что именно поэтому ко мне хорошо относятся люди, потому что я говорю то, что думаю. К сожалению, мне кажется, что все это правда. С кем ни общаюсь, все со мной соглашаются, но потихонечку принимают в этом участие. Боюсь кого-нибудь обидеть и называть конкретные имена, этого мне не хочется. Значит, я тоже в какой-то степени участвую в этом общественном идиотизме. Я достаточно откровенен для того, чтобы сказать об этом, но недостаточно откровенен для того, чтобы кому-то прямо сказать: «Ты плохой музыкант». Не хочется обижать людей лишний раз.
– Вы написали замечательные вокальные циклы на стихи Саши Черного, Рубцова, Пастернака, Маяковского. Это от вашей тяги к настоящей поэзии?
– К тому времени, когда стал этим заниматься, я созрел как человек, который хочет высказаться в сюитной форме. Ведь вокальный цикл, сюитный цикл – это более широкое полотно, нежели песня. Все это от образования, которое меня располагало к тому, чтобы думать о более крупных формах, чем песня. Хотя и в песне можно добиться фантастических успехов, и поэтому она является трудным жанром.
– Почему вы выбирали таких сложных поэтов?
– Дело в том, что я не считал себя человеком, который пишет хорошие стихи. А поэзия этих людей – многослойная и многозначительная – мне всегда была очень близка. Стихи Саши Черного я взял потому, что они написаны, как говорится, про сегодняшний день. Надо сказать, что мои проблемы с властями начались не только с моих стихов, но и с песен на стихи Саши Черного. Вот послушайте: «Семья ералаша, знакомые нытики, смешной карнавал мелюзги. От службы, от дружбы, от прелой политики безмерно устали мозги». Эти стихи написаны 90 лет назад. А у нас до сих пор то же самое. Большая поэзия абсолютно ассоциативна на любое российское время.
«Гучковы, Дума, слякоть, тьма, морошка. Мой близкий, вас не тянет из окошка об мостовую брякнуть шалой головой? Не тянет, правда? Что же дальше, Боже мой?» А дальше вопрос – «Где наше близкое, милое, кровное? Где наше свое бесконечно любовное?» Вот она, эта тоска по исконно русскому, исконно российскому, если хотите, пониманию искусства, жизни как таковой, по спокойному осмыслению этой жизни.
Когда же я стал понимать, что какие-то мелодии возникают у меня отдельно от того, чтобы их применять к чьим-то стихам, тогда стал писать стихи сам. Но когда я был вынужден их писать, то уже имел опыт общения с хорошей поэзией, и мои стихи стали лучше прежних. Тогда я стал позволять себе писать стихи постоянно. Но этот период кончился у меня в 86-87 годах.
– Больше вы не пишете стихов?
– Нет, больше не пишу песен на чужие стихи.
– Вы были первым, кто написал музыку к стихам Маяковского?
– Не думаю. На Набокова, точно первым.
– Сложно было работать со стихами Маяковского?
– Да нет… Самое главное – найти ритмику стиха. Но я почему-то сразу придумал себе, что Маяковский очень рок-н-роллен, очень откровенен, лозунгов. Стихи Кинчева и Цоя – это тоже чистые лозунги, с неважной поэзией, по сути, это просто кричалки спартаковские. А стихи Маяковского тоже как бы кричалки, но с очень большой поэзией.
– Да уж, трудно назвать кричалкой или лозунгом такие его строки: «Мария! Тело твое я буду беречь, как солдат, обрубленный войною, не нужный, ничей бережет свою единственную ногу. Имя твое я боюсь забыть, как поэт боится забыть в муках ночей рожденное слово, величием равное Богу».
– Да. Но никогда не надо забывать, что было два разных Маяковских: Маяковский, смиряющий себя, становящийся на горло собственной песне, и Маяковский – излишне романтизированный, эдакий лирик с экспрессией, я бы даже сказал, иногда с лжеэкспрессией. В юношеском возрасте я страшно увлекался этой лжеэкспрессией, считал, что это настоящая поэзия. Как это у Маяковского?.. «Какому небесному Гофману ты выдумалась, проклятая?» Когда я стал постарше, то понял, что женщины не любят таких мужчин. Они не любят тех, кто ради них пытается что-то такое вырвать из груди у себя или у нее, или врет, что снимет чего-нибудь с неба, и не снимает. Если бы он на самом деле что-то снимал с неба, то тогда это действительно может завести женщину как-то. Но на самом деле это было просто вранье, пыль и поднимание вокруг себя гравия, не более того. Женщины любят очень сдержанных мужчин, с глубокой внутренней силой, типа Бориса Пастернака. Именно поэтому свои циклы на стихи Пастернака и Маяковского я поставил на одной пластинке. Это как бы мой собственный, мужской переход от взрывной лжелирики к глубинной лирике Пастернака, к внутреннему пожиранию этой любви внутри самого человека.
– Ваша опера «Стадион» незаслуженно забыта и обойдена критикой.
– А критикой вообще все обойдено. Нет критики на мои произведения. Вот вы пришли ко мне, сели напротив, задаете мне вопросы, а я на них отвечаю. А критика – это когда вы же, не приходя ко мне, берете ту или иную мою работу, слушаете ее и сами о ней пишете. Такой критики нет. В основном, все хотят услышать, что я сам скажу о своих работах. Думаю, что все образумится, когда я помру. Вот тогда разговаривать будет не с кем, и люди, наконец-то, будут писать не обо мне, а о моих песнях.
– Вы долго писали «Стадион»? Какова история создания этой оперы?
– История очень простая. Многие ее примеривают на события в Чили. Эмоционально это действительно так и есть, но чисто эмоционально. Буквально через пару месяцев, как с Маргаритой Пушкиной стали писать либретто, мы выросли из этой темы, из темы Чили.
Либретто мы писали два с лишним года. Потом года полтора я писал партитуру. Потом мы начали пытаться ее ставить, но все оказалось невозможным. И только в 83-м году я получил возможность записать ее.
– Как вам удалось собрать на запись такой звездный коллектив – Алла Пугачева, Макаревич, Кобзон, даже Андрей Миронов спел маленькую, почти трехминутную арию?
– Да, да, это было главной задачей, потому что никакие другие певцы не смогли бы спеть так, как я этого хотел. Поэтому мне приходилось приглашать ну самых что ни на есть одаренных людей. Тогда, на запись этой оперы, был собран весь букет эстрадных и актерских знаменитостей, которые были в то время, в 84-85 годах. Причем певцы очень разных жанров – Елена Камбурова, Макаревич, Кузьмин, Мазенков, Боярский, Миронов, конечно, Алла Пугачева, там даже Ярмольник прокричал несколько фраз.
Кстати, в записи принимал участие Юрий Шахназаров, который впоследствии отошел от музыки. Но мало кто знает, что он был одним из основателей группы «Аракс», группы, которая практически все сделала для Марка Захарова. Марк Захаров редко об этом вспоминает, но на самом деле «Юнона и Авось», «Звезда и смерть Хоакина Мурьетты» и «Автоград» были сделаны группой «Аракс». То есть, вся та музыка, которая потом создала Ленком как музыкальный театр, устроила дикий ажиотаж вокруг него, все это было сделано на основе музыкальных спектаклей. Конечно, заслуга Марка Захарова в театральном деле огромная, но не надо забывать, что мой бывший бас-гитарист основал группу «Аракс», сделавшую аранжировки к этим трем суперспектаклям Ленкома.
– Помнится, было объявлено, что будет снят фильм на основе «Стадиона»?
– Да, много было разных попыток – и фильм снимать, и просто поставить. Но не удалось. Я даже рад, что это не получилось. Я понял, что лучшая форма воплощения таких крупных форм – это запись. Это самая идеальная форма. Запись, как книжка – ты слушаешь, ты читаешь, ты воображаешь. Все – в фантазии. Как только начинают снимать фильм по какой-нибудь книге, то в 99 случаях из 100 он оказывается недостойным этой книги.
– А вы лично присутствуете в роли Певца?
– Я лично?.. Конечно. В «Стадионе» я присутствую в каждой партии. Даже в женских партиях. Я уверен, что Бизе писал партию Кармен исходя из того, что он знал о женщинах, или из того, что он про них знал.
– Вам, как никому другому, на российской эстраде присуща гражданственность, причем не слащавая и не показушная.
– Конечно, я – патриот. Причем очень активный патриот, я был им даже тогда, когда им нельзя было быть. И христианином я стал задолго до того, как церковь опять стала похожа на государственный институт. Одновременно я и демократ и не понимаю, как патриот не может быть недемократом или наоборот. У меня есть один знакомый – довольно известный человек, не буду его называть, – называющий себя демократом, при этом он позволяет себе говорить, что Россия ему совершенно до фени. Когда он так говорит, я думаю, что он или дурака валяет, или ничего не понимает, или просто подтверждает то, что часто говорят о демократах патриоты. Лично я не понимаю, как можно разъединять патриотизм и демократию. Демократия – это власть народа, патриотизм – любовное отношение к месту своего рождения или проживания, постоянная защита интересов этого места, интересов людей, среди которых живешь. Демократия – всего лишь способ правления.
– России нужна демократия?
– Я уверен, что нашему народу именно она и нужна. Вы посмотрите телевидение, когда берут интервью у людей на улицах. Какая разница между сейчас и тем, что было десять лет назад? Люди гораздо свободнее говорят, свободнее мыслят, у них совершенно другие лица. Кто-то очень замечательно сказал: «Ценность демократии начинаешь понимать тогда, когда ее теряешь». Любая автократия подразумевает отказ от свободы выражения своих мыслей, от свободы поведения. И люди, вкусившие демократии, возможности судить обо всем и не быть за это повешенным, расстрелянным или посаженным в тюрьму, начинают это понимать. Сейчас, впервые за всю историю российского государства есть возможность достаточно свободно высказываться. Люди, вкусившие это полной мерой, молодые люди – огромная социальная база для демократического государства. Те, кто призывает к автократии, монархии, к диктату какой-то одной партии, даже не представляют, какое сопротивление они получают со стороны молодых.
Я часто предсказывал развитие событий, даже угадывал их очень часто. Так вот, по всем данным, молодежь достаточно прохладно относится к любым выборам. В основном на выборы ходят люди среднего и пожилого возраста, потому что они понимают свою ответственность за принятие решений. Молодежь же считает, что кого бы ни выбрали, все равно все будет так же, как и было. И я с ней солидарен. Мы сейчас идем по такому пути, что даже если завтра президентом России выберут Зюганова, то ничего не изменится. Как только компартия потребует от Зюганова действий по приводу к власти компартии, то он тут же эту партию разгонит к чертовой матери. Создается ситуация, когда страной нельзя управлять иначе, чем сейчас.
– Ну, а как же негативные явления, которые возникли при демократии – проституция, наркомания и тому подобное?
– А что, этого не было раньше? Просто раньше это никому не было известно. И потом, у людей не было денег. Как только появились деньги, сразу же появились люди, которые хотят их отнять и перераспределить как избыток средств.
Когда все жили на 120 рублей и кто-то приворовывал, уносил с работы гвозди или веники, то все было нормально, все были на равных. Но вдруг выяснилось, что кто-то талантливей, кто-то работоспособен, а кто-то ленивей. Поэтому и появились те десять процентов населения с большими деньгами. Но ужасно не это, а ужасно то, что люди почему-то считают это ненормальным. Может быть, можно было сделать что-то по-другому, но только не сразу, а лет через 20, 30, 40. А наши люди хотят все получить сразу. Они забывают, что этот процесс был долгим даже в странах с развитой демократией.
Я не идиот-оптимист, скорее пессимист, приверженец критического реализма, но скажу, что нам повезло. Тот путь, который Англия прошла за 400 лет, а США за 200, мы пройдем за 40 лет.
– Это ваше предсказание?
– Да. Через 40 лет Россия будет неузнаваема. Сегодняшние молодые никому не позволят изменить то, что мы имеем сегодня.
– У вас не было желания уехать из страны?
– Нет, никогда. Если бы мне сейчас было 19 лет, я уехал бы работать. Сегодня я теряю много времени на борьбу с какими-то идиотами. Если бы мне сейчас было 19-20 лет, у меня могла бы быть совершенно другая карьера в мировом, если хотите, искусстве.
Когда стоял вопрос о моем отъезде, а он стоял передо мной, но не я сам ставил его, мне предложили…
– Кто, КГБ?
– Нет, Бог с вами! Мне предлагали контракт, жениться, в общем, все нормально. Очень серьезное предложение. Но я не сделал этого. Потому что тогда мой отъезд был бы отъездом навсегда. Я не мог себе этого позволить.
– Александр, мы уже говорили о вашей гражданственности в творчестве. Но если вспомнить ваши песни, то в них больше указывания на болячки общества, даже какой-то насмешки или иронии над нашей жизнью.
– Видите ли, задача певца – ни в коем случае не давать рецептов. Задача певца – показать болевые точки, назвать их.
– Цитата из вас: «Мы не справились с эпохою, потому что все нам… все равно».
– Но ведь это правда, это ведь объяснение того, почему мы с ней не справились. Надо, чтобы люди болели за свою страну, переживали за то, как мы живем. Понимаете, все знаменитые свершения 20-30 годов произошли от того, что у людей был энтузиазм, на самом деле был очень большой энтузиазм. Другое дело, что их обманули. Нельзя доверяться автократическому режиму и нельзя проявлять энтузиазм под воздействием тирана.
– Сегодня нас не обманывают?
– Нет, нас нельзя обмануть, сегодня другая форма правления. Сегодня мы сами ставим себе задачи и сами их решаем. В этом и суть демократии – никто никого никуда не тащит за уши.
А что было? Выходил товарищ Сталин на трибуну и говорил: «Впэред, таварыщи! Пастроим Бэламор-канал!» и все толпой с энтузиазмом бежали, руками, ногами, зубами строили этот канал. Думали: «Эх, сейчас построим и будет у нас шикарная жизнь!» Да ни хрена! Построили, а потом всех – кого в тюрягу, кого в лагеря.
Помните, как говорил Галич: «Бойтесь того, кто скажет «Я знаю, как надо». Товарищ Сталин не знал, как надо, он знал, как ему надо, а как для страны надо, он не знал. Хотя он был замечательной во всех отношениях личностью, как говорится, злым гением.
– Получается, и вы не можете сказать, как надо?
– Я и не должен этого говорить. Как только человек скажет, что он знает, как надо, то он для меня, грубо говоря, становится врагом. Значит, он считает людей глупее себя, раз объясняет им, как надо жить. Я не считаю людей глупее себя или умнее, отношусь к ним на равных. Но показываю им болевые точки, лишний раз напоминаю им о них. Более того, в большинстве случаев они и сами их знают, без меня.
– Есть у вас какая-нибудь мелодия или песня, которые вы часто вспоминаете?
– Своя? Почти нет. Правда, очень редко их вспоминаю. Я их все знаю, и мне они надоели. К своей музыке я отношусь достаточно критически. Когда ее разбираю, то вижу массу недостатков. Но если меня сравнивать с другими исполнителями, то мне, еще раз скажу, очень обидно, что нет у меня стимула к самосовершенствованию в последнее время.
– Вы хорошо обеспеченный человек?
– Я издаю пластинки, у меня очень много работы за границей.
– Что за работа у вас за границей?
– Там я тоже выпускаю свои пластинки. Вот скоро у меня будут сольные концерты в Токио, потом в Нью-Йорке. В Токио выходит третий лазерный диск, а концерт будет шестым или седьмым.
– И что вы поете японцам?
– Музыку. Классику, романсы, немного свои песни. Извините, японцы очень любят хорошую музыку. Они хорошо знают песни Окуджавы, Высоцкого, хорошо знают музыку Фрадкина. Они любят мелодичную музыку, хороший голос. Их совершенно не смущает то, что я чаще пою на русском, чем на английском. Они очень аккуратные люди, приходят на концерт с программкой, в которой есть переводы.
– Вы дружите с кем-нибудь из музыкантов?
– Пожалуй, нет. У меня практически со всеми хорошие отношения. Я достаточно близко знаком с теми, кто занимается рок-музыкой. А дружбы никакой. Неинтересно. Я дружу с людьми других профессий.
– Странно.
– Ничего странного. Музыканты – это сфера людей, замкнутых на себя.
– Вас называют патриархом отечественной рок-музыки.
– Это глупости, бред какой-то, чистой воды ярлыковщина. Я начал заниматься этой музыкой одним из первых в России, но как я могу быть патриархом, когда моложе очень многих? Это смешно.
В одно время со мной начали играть Юра Ермаков, Слава Черныш, Слава Атран, где-то в 64-65 годах. Они продолжают играть до сих пор. Например, Буйнов играл со мной в одной группе. Вот видите, вы сделали большие глаза… Вот такие метаморфозы происходят. Человек занимается тем, чем он считает нужным заниматься. Хотя когда в 66-м году Буйнов играл со мной в группе, он сочинял совершенно замечательные вещи в рок-стиле, был прекрасным музыкантом. Вот вы смотрите на меня и качаете головой, а я говорю – вот что происходит с человеком, как он меняется, когда уходит от одной музыки и переходит к другой. Я не говорю о том, плохо это или хорошо, просто, что вот такой парадокс. Никто в это не верит, но это так.
Таких примеров много. Тот же Володя Кузьмин начинал с активного рока, потом эстрады у него стало больше. Я ведь тоже меняюсь, не играю так, как играл раньше, и не пою так, как раньше. Просто у меня стилистика остается неизменной, остается мое отношение к слову, к музыке.
– Вы уже сказали, что для вас нет стимула к самосовершенствованию из-за уровня исполнителей. Но может, все-таки назовете кого-нибудь, равного себе?
– Да нет, это смешно. Просто смешно. Они ничего не умеют.
– Совсем никто?
– Практически никто. В поп-музыке работает достаточно много профессиональных музыкантов, которые смиряют себя и делают все это дерьмо. Тот же Володя Белоусов, Пресняков-старший, ну масса людей, которые являются великолепными музыкантами по своей сути, но занимаются совершенно примитивной музыкой.
Есть другие, очень большие музыканты, они занимаются сложной музыкой. Например, Володя Васильков, который много лет играл со мной. У него есть своя группа, они играют джаз, замечательную музыку, но она не популярна. То есть, понимаете, хорошие музыканты как бы разделились на две категории – одни занимаются явным дерьмом, чтобы выжить, а другие занимаются сложной и практически не популярной музыкой, чтобы, с одной стороны, как-то прожить и получить удовольствие от музыки. А посередине где-то – наверху, сбоку или снизу – нахожусь я, играю сложную музыку и при этом хорошо зарабатываю. В нашей ситуации это – анахронизм.
В Москве я пытаюсь сделать театр, музыкальный театр. Когда я сделаю его, то порву все свои заграничные контракты и буду работать только в России.
– Что это за идея с театром?
– Я чиновник, работаю в системе московского правительства уже почти девять лет. У меня есть здание бывшего кинотеатра, теперь занимаемся его реконструкцией. Думаю, что года через два-три мы откроемся.
– Александр, были у вас планы или какие-то идеи, которым не суждено было сбыться?
– Нет. Если что-то не сделано, то только по моей вине.
Вот уже восемнадцать лет пишу оперу по роману Булгакова «Мастер и Маргарита».
– А «Стадион» все-таки поставите, когда будет свой театр?
– Нет. Он останется в записи. Его невозможно поставить. Технически это сделать никто не сможет.
– Так, может быть, все-таки мы увидим «Мастера и Маргариту»?
– «Мастера» еще сложнее будет поставить. Это очень глубокая вещь, и вряд ли люди высидят в зале. Мы что-то другое поставим, более театральное.
Апрель 1998 г.
Дата интервью: 1998-04-15
