Композитор. В 1970 году окончил теоретико-композиторский факультет Московской консерватории по классу композиции; ученик Т.Н.Хренникова. Широкую известность ему принесли мюзиклы "Тили-тили-тесто…", "Емелино счастье", "Три мушкетера", "Дети капитана Гранта" и музыка к кинофильмам. Композитор сочинил музыку более чем к тридцати картинам, среди которых – "Автомобиль, скрипка и собака клякса", "Карнавал", "Ах, водевиль, водевиль", "Трест, который лопнул", "Зеленый фургон", "Мэри Поппинс, до свидания!", "Подземелье ведьм", "Ребенок к ноябрю", "Рыцарский роман". Огромной зрительской любовью до сих пор пользуется музыкальная картина "Д`Артаньян и три мушкетера", снятая Г.Юнгвальд-Хилькевичем по мюзиклу Максима Дунаевского. Кроме того, композитор написал концерт для оркестра, кантату для хора а cappella "Старые корабли"; камерно-инструментальные ансамбли; сонаты, циклы романсов, хоры.
– Максим Исаакович, в одном журнале написали, что в вас есть что-то раблезианское. С чего это они взяли?
– Во мне нет ничего раблезианского, хотя я люблю жизнь в нормальных её проявлениях без всяких преувеличений: если поесть, то нормально, по-человечески, не обжираясь, выпить то же самое. В человеческих взаимоотношениях тоже предпочитаю соблюдать меру.
– Какой вы по характеру?
– Кто-то из мудрецов сказал, что человеческий характер делится на две категории – на яйца и персики. У яиц скорлупка твёрдая, но когда её сломаешь, яйцо всё вытекает. Персик же можно долго жать, он такой мягкий, но когда доходишь до косточки, то разгрызть её невозможно. У меня характер, скорее, как у персика.
– По происхождению вы, как раньше бы сказали, из благородных.
– Имея отцом выдающегося композитора, вошедшего в историю, и маму, очень талантливую балерину, то да, это может называться хорошим происхождением. Я называю это хорошей детской. Она дала мне возможность нормально развиваться.
– О вашей маме мало что известно.
– Она закончила хореографическое училище Большого театра и была танцовщицей в различных ансамблях, в том числе и в Александровском, и в ансамбле железнодорожников, которым руководил отец. Закончила она карьеру в театре оперетты ведущей солисткой.
– Можно ли сказать, что вы относились к так называемой золотой молодёжи?
– Это, скорее, период моего старшего брата. Золотая молодёжь – это дети генералов, высокопоставленных чиновников и членов ЦК партии. В моё время это уже по-другому называлось, клановости уже не было. Для моего отца это было неприемлемо, поэтому я учился в нормальной школе и общался с нормальными детьми, совершенно разными по происхождению. Но жили мы в престижном композиторском доме в Газетном переулке.
– В сравнении с хрущёвками Черёмушек…
– В сравнении, конечно, да. Но всё равно это очень старый сталинский дом. Организатором его строительства и председателем кооператива был мой отец. Он делал это потому, что нам нужно было где-то жить. Мы же очень долго слонялись по съёмным квартирам, а ему нужно было где-то жить и работать. Самое ужасное, что он не дожил полгода до того, как мы получили эту прекрасную квартиру.
– В вашем дворе были хулиганы?
– Центр, в котором мы жили, был довольно-таки благополучным в сравнении с окраинами. Но у нас тоже были и хулиганы, и хулиганчики. Но что интересно – они меня уважали. Наверное, потому что я был демократичен. Вот вы сказали про золотую молодёжь. А я никогда не любил её, у меня друзья были из нормальных семей. С теми же хулиганами я играл в футбол и бегал во дворе. Они были постарше и всегда защищали меня.
– Но всё равно чувствовалось же, что вы другой. Вы по-другому одевались, другое ели.
– Да, я был обеспеченный, но ещё до школы и уж тем более, когда я стал учиться, мне было запрещено превозносить себя за счёт отца. Кичиться именем отца было табу. Мне было сказано: «Все люди равны и своё имя зарабатывают сами».
– Вы были внебрачным сыном. Ощущали на себе внимание общественности по этому поводу?
– Конечно, но позже. Ребёнком я этого не понимал. Потом прежняя семья подала в суд на признание меня недействительным.
– Это как?
– Ну нет меня на свете! В свидетельстве о рождении в графе «отец» был прочерк. Но благодаря стараниям Союза композиторов и Тихона Хренникова, которые знали, что наша семья давно существует, и что мама – гражданская жена, появилось постановление Совета министров СССР о признании меня полноправным наследником, имеющим право носить фамилию отца. Потом был суд, который присудил мне долю в наследстве отца наравне с братом.
– Как к вам относились в прежней семье отца?
– Судя по тому, что они решили вычеркнуть меня из жизни и подали в суд, сначала плохо. Потом как-то всё сложилось, и мы с братом поддерживали отношения, хотя они были неровными. Но представьте себе состояние мальчика, который узнаёт, что у его отца есть ещё одна семья. Мне кажется, что он пронёс эту ревность через всю жизнь.
– Говорят, что у Исаака Дунаевского было много романов.
– Это я сейчас только стал узнавать, поскольку они стали открываться. Кто-то стал публиковать воспоминания, кто-то стал рассказывать. Это стало возможным, потому что пресса сегодня уделяет много внимания личной жизни. В прежние времена это было не принято, любого человека за это могли смешать с грязью.
– Лидия Смирнова опубликовала не только свои воспоминания о своём бурном романе с вашим отцом, но и его письма к ней. Как вы отнеслись к этому?
– Она поступила хорошо, столько лет пронести в себе всё это! Мне трудно сказать, что правда, а что нет. Да это и не имеет значения. Она имеет на это право. Она замечательная актриса, прожившая долгую, огромную жизнь. Роман этот был, и никто его не отрицает. В конце концов, он родил на свет замечательный фильм и замечательную песню «Моя любовь». К таким вещам нужно относиться как к жизни – философски. Жизнь любого человека, тем более людей творческих изобилует самыми неожиданными поворотами.
– Почему вокруг вашего отца в последние годы его жизни сложилась такая враждебная обстановка? Чем это было вызвано – завистью или было что-то другое?
– Других причин почти не было.
– Почти?
– Может быть, они и были, я о них не знаю. Я думаю, что он им очень надоел.
– Кому – им?
– Тем, кто спровоцировал всю эту травлю, а в последние годы была именно травля – фельетоны и разгромные статьи в газетах, письма в правительство. Как ни странно, первое «возмущённое» письмо было из горьковской консерватории. Это как всегда у нас – кто-то должен был начать, «коллектив такого-то завода возмущён…». Это письмо и развязало руки. Мой брат тоже попал в эту мясорубку, был причислен к «золотой молодёжи». Он, правда, общался с детьми высокопоставленных работников, но ничего противоправного, что ему приписывали, не делал.
Но и после смерти отца эти люди не могли успокоиться. Они распустили сплетню, что отец покончил самоубийством. Это было сделано специально, в советское время это было страшно. Помните, как пытались убрать из истории самоубийство Фадеева или Маяковского. Не может советский деятель искусства, воспевающий светлое коммунистическое будущее, покончить самоубийством! Отчего он это сделал? Какие такие причины? Поэтому самое страшное, что могли отцу сделать после смерти, – распустить эту сплетню. Умер он от сердечного приступа, будучи дома один, и некому было оказать ему элементарную первую помощь. Ни о каком самоубийстве он, конечно, не помышлял: у него было много творческих планов и работы.
Незадолго до смерти он был с концертами в Риге. Кто-то узнал его, и вскоре вокруг него собрался весь вокзал, люди пели его песни. Настолько он был популярен. Сейчас так популярна может быть только звезда, которую каждый день показывают по телевизору. Его же при отсутствии телевидения узнавали на улицах. У него было невероятное количество концертов…
– И при этом гнобили.
– Да. Но остановить его не могли, могли только вот так, исподтишка. Но я не думаю, что это было правительственное решение. Хотя в 48-м году, когда было постановление партии «Об опере Мурадели «Великая дружба», отцу тоже досталось. Это был год Страшного суда для советской музыки. На самом деле постановление было очень поверхностным, но этим всех выдающихся музыкантов того времени поставили на место, чтобы они не очень распускались и не заглядывались на Запад, знали своё место и делали, что прикажет партия. Тогда Тихон Хренников очень много сделал для того, чтобы сберечь композиторов – ни один не был репрессирован.
– Правда ли, что песня «Широка страна моя родная» могла стать гимном Советского Союза? Но якобы Сталину не понравилась фамилия композитора.
– Я думаю, что это легенда. Это же не задокументировано нигде. Но я знаю два других факта относительно Сталина. Например, историю о том, как «Весёлые ребята» попали на экран. В то время ни один фильм не выходил без «высокой» цензуры. Сталину показывали фильм с опаской. Ну, как же – сценарий почти голливудский, да и режиссёр только что приехал из Голливуда, Дунаевский, мюзикхольщики какие-то. Но ему картина понравилась, и она поехала на Венецианский фестиваль, где получила главный приз.
Кстати, отец никогда не встречался со Сталиным, хотя ему и приписывают придворность. Придворных Сталин всегда приближал, приглашал на обеды в Кремль. Дунаевский умер народным артистом РСФСР. Если бы он был придворным, то в 50 лет получил бы звание «народного» СССР. Сталин, как известно, мог присвоить любое звание кому захотел бы без всяких ступеней.
Так вот, однажды Сталин поинтересовался: «Почему у популярного композитора Дунаевского нет песен о Сталине?» Это сообщили Исааку, и он срочно – это прозвучало как приказ – написал песню. Она была исполнена всеми солистами, оркестрами, звучала по радио. Сталин послушал её и сказал: «Несмотря ни на что, Дунаевский – хороший композитор». У меня есть оригинал этой песни, честно говоря, она неважнецкая.
– Почему после фильма отношения Дунаевского и Утёсова стали напряжёнными?
– Не знаю, насколько они были напряжёнными, но горячей дружбы между ними не было точно. У отца был очень широкий круг общения, и в доме я видел много артистов, писателей. У него были тесные взаимоотношения с Булгаковым, они даже хотели написать вместе оперу «Рашель». К сожалению, это не состоялось. Но Утёсова в нашем доме не было. Я тоже часто задавал себе вопрос: почему? Я с ним общался всего один раз, когда он был уже старенький, он всё кричал тогда: «Смотрите, кто у нас гостях! Это Дунин сын!» После его смерти я руководил его оркестром. Такая вот ирония.
После «Весёлых ребят» они перестали работать вместе. Это о чём-то говорит. Мне кажется, что у Утёсова была обида на отца. Не могу сказать, что это была зависть, ему нечему было завидовать – он был самодостаточный человек. Но, по-моему, была обида. Это же он привёл отца в кино, отец стал популярным, «Весёлые ребята» прославили его. Утёсов, наверное, считал, что отец не воздал ему всех почестей за это: «Леонид Иосифович, вы столько сделали для меня! Вы – мой учитель, вы – мой проводник!» Отец был нормальным, воспитанным человеком и, конечно, благодарным. Но он никогда ни перед кем не преклонялся.
– Такие же отношения были и с Любовью Орловой и Александровым?
– У них не было дружбы, были рабочие отношения. После фильма Александрова «Глинка» отец написал жутко разгромную статью. После этого отношения у них совсем испортились. Отец стал работать с Пырьевым, их сотрудничество родило несколько замечательных картин, в том числе и «Кубанские казаки».
Но, знаете, это нормальная жизнь. У меня тоже так же: встретился с одним режиссёром, подружился, а потом что-то не получилось, и мы расстались.
– Странно, почему-то творческие люди не умеют дружить.
– Я тоже не очень дружу с артистами, тем более с музыкантами. Хотя со всеми в прекрасных взаимоотношениях. Мы чудно встречаемся, лобызаемся, говорим друг другу прекрасные слова, но дружбы нет. Единственный человек, с которым меня связывает огромная, более тридцати лет дружба – Николай Караченцев. С ним мы и творим – записываем пластинки и песни для фильмов, но дружба наша замешана не на этом, а на человеческих отношениях. Ещё, несмотря на то, что мы живём в разных городах, прекрасно дружим с Мишей Боярским.
– Песни вашего отца пела вся страна, ваши песни тоже пела и поёт вся страна. Писать шлягеры – это наследственное?
– Наверное. Видимо, генетика срабатывает. Но я не обещал стать музыкантом. Музыкой стал заниматься только после смерти отца. Считается, что это поздновато, ребёнка надо учить музыке раньше. Тем не менее, что-то получилось.
– Вы где-то рассказывали, что «Пора-порадуемся» написали на спор. С кем спорили и на что?
– Это был не совсем спор. На меня воздействовали слова Добрынина, которые он сказал моему соавтору, автору многих стихов к моим песням Леониду Дербенёву: «Максим – очень хороший композитор, но вот хита написать не может». Это меня задело, а потом – прорвало. Хотя к хитам я относился, как музыкальный сноб. Считал, что шлягер – это что-то ресторанное. Я же занимался серьёзной музыкой, закончил консерваторию как симфонист. Мне казалось, что написать шлягер – это дешёвка.
– В консерватории вы учились у Тихона Хренникова…
– Он замечательный, очень бережный и тонкий педагог. Он совсем не довлеет над учениками. Консерватория мне очень много дала. Там были и другие педагоги, которые мне дали всё, дали мне в руки профессию. Я могу всё!
– Я могу понять, что человека можно научить писать, считать, слагать в рифму. Но объясните: как можно научить писать мелодии? Или правду говорят, что и зайца можно научить курить?
– Научить сочинять мелодию нельзя, как и вообще писать музыку. Сейчас её пишут все, кому не лень. Есть компьютер, и с его помощью можно написать песню, похожую на десятки других.
Вообще-то, каждый образованный человек мог писать музыку и в средние века, потому что тогда учили азам – полифонии, гармонии. Омар Хайям был не только замечательным поэтом, но и физиком, математиком и композитором. Он мог сочинить музыку, но считал, что это не музыка. Он умел сконструировать, компилировать. То, что мы имеем сегодня, на 90 процентов компиляция. Творчеством можно назвать только то, что понравится не только широкой публике, но и профессионалам. Для меня очень важно, чтобы моё творчество оценили профессионалы, не только толпа.
Но научить этому нельзя. Мои педагоги – Хренников, Кабалевский, Эшпай – не учили меня сочинять. Они направляли, очищали, содействовали развитию моего вкуса, учили, как правильно работать над произведением, ведь сочинение музыки не просто сочинение мелодии.
– Меня удивило, что вы часто сетуете на то, что не умеете сочинять современные шлягеры. Может быть, вы не умеете раскручивать свои песни?
– Это всё далеко от меня. Я не желаю делать то, что сегодня навязывается публике. Любому молодому аранжировщику можно дать мелодический рисунок, и он сделает из него клубный танцевальный хит. Это говорит о том, что всё это ерунда. Творчество ли это? Хочется ли мне это делать?
– Но это же деньги.
– Деньги я тоже зарабатываю. Когда меня просят написать красивую песню, я пишу её с удовольствием. Но не примите мои слова как старческое брюзжание.
Я почти десять лет прожил в США и хорошо знаю их музыкальный мир. Там есть клубная танцевальная музыка, её пишут всякие мальчики. Есть такие монстры, как Сантана, он делает мировые хиты. Есть великие исполнители – Хьюстон, Марайа Керри, они имеют свою нишу в мелодической музыке. Есть мелодический рок, а есть рок, который бьёт по ушам. Всё имеет свою нишу. У нас же ничего этого нет. У нас какой-то один смешанный мутный поток.
– Трактирная музыка?
– Она опять пришла в трактир, потому что большинство наших исполнителей работают в клубах, больше негде. На огромную аудиторию нужен хит, который поднял бы людей в зале, чтобы они встали со свечками, пели вместе с тобой.
– Но ведь ходят же тысячи на Баскова.
– Коля – чудный парень, он очень творческий. Я немного с ним поработал. Но все эти пиар-кампании по раскрутке просто уничтожают творчество. Это моё мнение. Я ничего не хочу изменять. Время всё равно своё скажет и всё расставит по местам.
Вот было небольшое время «Тату», попытка интеграции нашей поп-музыки в мировую. У них была приличная музыка, классно написанная и также классно сделанная. Без этого «класса», поверьте, ни одна фиговина на Западе не пройдёт.
– Вы нравится «Тату»?
– Сознанием понимаю, что там всё хорошо сделано. Может быть, это было случайно. Но это был первый шаг! Это же был первый мировой психоз по поводу нашей группы! За ним нужно было немедленно идти другим. Почему-то этого не происходит, какой-то тормоз срабатывает. Никто не пошёл за ними, опять всё упёрлось в нашу «частушку» внутреннего потребления.
– Вас не смущает, что наша эстрада практически безголосая? Тот же Моисеев признаёт, что у него нет голоса, и при этом говорит, что голоса не было у Утёсова и Бернеса.
– Знаете, я с ним согласен, не обязательно быть обладателем роскошного вокала. В поп-музыке я считаю главным тембральность, узнаваемость. Это гораздо важнее. Утёсова можно узнать из тысячи. Марк Бернес – это вообще самодеятельное пение, костровое, под гитарку. Но как только он начинал петь, все сразу узнавали его и узнают до сих пор. Разве у Бьорк есть голос? Нет. Но она узнаваема.
– Значит, важна энергетика?
– Вот вы правильно сказали – энергетика. Нужна узнаваемость, характерность. Это важнее. Ну и, конечно, музыкальность. Чтобы стать хорошим исполнителем, в поп-музыке иметь голос не главное. Но петь надо обязательно без фонограммы. Какая к чёрту может быть энергетика, когда поют под плюсовую фонограмму? Многих исполнителей я зауважал только после того, как побывал на их концертах и услышал их «живьём».
Представьте, я не любил Элтона Джона до того, пока не услышал его на концерте. После живого концерта Эрик Клэптон стал для меня лучшим музыкантом. Но всё это после их концертов, когда я почувствовал их энергетику.
– Сейчас в Москву приезжают звёзды мирового класса. Вы ходите на их концерты?
– Как правило, я хожу не здесь, потому что концерты проходят или в «Олимпийском», или во дворце спорта, или в кремлёвском дворце. В них я концерты не воспринимаю, музыка там грохочет, а по сцене бегают маленькие человечки. Концерт должен проходить в нормальном концертном зале. У нас для этого более или менее приспособлен зал «Россия». Всех этих исполнителей я стараюсь слушать на Западе, в нормальном концертном зале, где исполнение доходит до самого последнего ряда и даже тихую музыку можно услышать и прочувствовать. К тому же, на Западе это на порядок дешевле, чем у нас. В Лос-Анджелесе я ходил на концерт Элтона Джона за 50 долларов. Там был очень хороший акустический зал.
– В будущем году вам исполнится 60 лет. За такой короткий период вы успели шесть раз жениться. Не многовато ли?
– Согласен. Многовато. Но что делать, так сложилась судьба. Мы говорили о романах отца, а в то время очень трудно было жениться-разводиться. За это могли предать анафеме, «облико морале»! А я живу в то время, когда это не предосудительно. Но это, скорее, мой недостаток, чем достоинство. Наверное, я хотел, чтобы было по-другому, но не получилось. Каждый раз молодые порывы мешали мне сделать брак устойчивым. Надеюсь, что последний брак будет последним.
– Правда, что со всеми бывшими жёнами вы поддерживаете отношения?
– Да. Это говорит о том, что никакой большой ошибки не было. Ведь бывает, что люди расходятся и видеть друг друга не хотят.
– Или имущество делят.
– Мы тоже делили. Но добровольно. Я оставлял и квартиры, и машины, и т.д. Но это я делал в знак благодарности, а не потому, что было решение суда.
– И всё начинали с нуля?
– Да, каждый раз почти с нуля начинал жизнь. Но, подчёркиваю, что делал это добровольно, и мне было хорошо, что я не обездолил человека. Думаю, что это оценено, и со всеми мы остались хорошими друзьями.
– Самый громкий брак был у вас с Натальей Андрейченко. Чьё решение было расстаться?
– Это было обоюдное решение. Но оно было двояким. Нам было трудно жить вдвоём. Мы оба – люди, сильно заряженные энергетически. Это высекало искры.
– Были скандалы?
– Не то что бы скандалы. Но конфликтность была. Тем не менее, мы смогли прожить вместе достаточно долго, и, может быть, всё бы пообтесалось, пообтёрлось. Но я сомневаюсь в этом. Наташа до сих пор очень взрывная, темпераментная женщина. Я теперь стал спокойнее, а она такой же и осталась.
Мне это не мешало, наверное, это можно было принять. У нас и творчество совместное было неплохое. Но, как я говорю в таких случаях: «Боливар не вынес двоих»!
– Как вы относитесь к тому, что пишет о похождениях Андрейченко жёлтая пресса, например, что она часто посещает дамский клуб «Красная шапочка»?
– На самом деле я не читаю такую прессу. Но она имеет право вести жизнь, которая ей нравится. Она же много работает, снимается в кино.
– В 1991 году вы уехали в США, потому что тут всё надоело?
– Мне здесь не надоело. Просто в то время тут всё заглохло. Нужно было что-то делать. Никакого самовыражения не было, если говорить о творчестве. Да и деньги тоже нужно было зарабатывать, а тут зарабатывать было не на чем. Поскольку я человек решительный и, поворачивая свою жизнь, никогда не жду милостей от природы.
– То есть вы уезжали без мысли там остаться?
– Я поехал посмотреть, что там и как, надеялся что-то там сделать. У меня был маленький контрактик вместе с Леонидом Дербенёвым. Какие-то денежки мы там заработали, а потом я решил попробовать писать музыку для кино, были какие-то продюсерские проекты. Без дела я там не сидел, но сказать, что там прижился – нельзя. Это исключено. Некоторые наши режиссёры, актёры или композиторы говорят, что там они стали о-о! И что контрактов у них там много, и что Голливуд – их родное место. По-моему, это неправда. Мы можем там только краем зацепиться.
Но постепенно в России стали возрождаться кино, театр. Возник интерес к профессионалам. Кино стали снимать режиссёры, а не осветители, музыку писать композиторы, а не звукоинженеры. Понимаете, мне хорошо там, где я могу самовыражаться, могу заниматься своей профессией, где меня понимают, где я нужен.
– В Америке вас поняли?
– Там очень многим нравилась «Мэри Поппинс». Музыка, вообще, более интернациональна, чем какое другое искусство. Если бы возникла ситуация и нужно было бы обрубить тут все концы и вписаться в американскую жизнь, то я бы вписался. Официантом или ресторанным музыкантом я точно не был бы, занимался бы своей профессией.
– Как же ментальность? Вам тогда уже 45 лет было, и менять её в таком возрасте очень трудно.
– Вы правильно сказали – трудно. Туда лучше попасть ребёнком или родиться там. Но я знаю людей, которые и после сорока вписались в их жизнь, но это люди не творческих профессий.
– Ваш сын живёт в Нью-Йорке, дочь – в Париже. Они не хотят жить в России?
– Нет. Хотя они очень любят Россию, часто приезжают в гости. Но они сформировались там, они совсем не наши. Они многое понимают и делают по-другому.
Дата интервью: 2004-09-12
