Известный российский политик, вице-спикер государственной думы рассказал почему он после краха КПСС не вступил в КПРФ: "«Я был в другой партии и из неё не выходил. Она умерла, а в другую я вступать не буду». Не менее интересными были его признания о чтении запрещенных в советское время Цветаевой и Солженицына. Также он рассказал почему решил отказаться от алкоголя, для чего поступал на отделение "Научного коммунизма" в казанском университетеи что ему нравилось в работах Ленина.
– Олег Викторович, вы четыре раза избирались по одномандатному округу. Нынешнее законодательство разрешает участвовать в выборах только по партийным спискам. Не жалеете, что на следующих выборах придётся быть в списках?
– Для меня это сложный вопрос, потому что я всегда отстаивал идею избрания депутатов по округам. Но сейчас идёт глобальная реформа политической системы, и это воля нашей партии, воля нашего президента. Поэтому я подчиняюсь. Но с другой стороны, когда появился законопроект президента о выборах по партийным спискам, я предложил поправку, которая отчасти снимает мою ностальгию по одномандатному округу.
Согласно этой поправке, партийный список будет очень близко привязан к избирательному округу.
– Но всё равно избираться по партийным спискам и бороться за депутатский мандат с соперниками – немного разные вещи.
– Это понятно, но в данном случае для меня важнее, не в какой форме я участвую в выборах, а то, что у меня есть и будет свой избиратель. Это – конкретный избиратель, который будет голосовать не только за «Единую Россию», но и за Олега Морозова или иного конкретного представителя партии. При этом избиратель будет голосовать не за абстрактный список из 500 человек, который идёт по всей стране. Это будет, например, абсолютно татарстанский список, где кандидатов будет не очень большое количество. Надеюсь, что в нём будет и моё имя. И вот тут самое важное. Избиратели будут иметь возможность голосовать за меня, потому что я уже, будучи депутатом от Татарстана, отчитываюсь перед ними в округе, я с ними регулярно встречаюсь и на вопрос «Кто сегодня ваш депутат?» они отвечают: «Олег Морозов». Таким образом, для меня проблема перехода от выборов по одномандатному округу к выборам по партийному списку снимается.
– Три раза вы избирались в казанском округе. В прошлые выборы вы неожиданно для всех меняете его на Набережные Челны. Не связано ли это с тем, что вы давно дружите с генеральным директором КамАЗа Когогиным?
– Очень связано. (улыбается) Расскажу вам об этом впервые. Если честно, эта идея родилась как шутка. Где-то за полтора года до выборов я был в Челнах, это была неформальная поездка. Собралась очень тёплая компания – мой друг, генеральный директор КамАЗа Когогин, тогдашний глава города Хамадиев и премьер-министр республики Минниханов. Мы ехали в автобусе, и вдруг Когогин говорит: «Олег, давай на следующих выборах избираться в думу у нас на КамАЗе. Мы уже столько лет с тобой сотрудничаем, КамАЗ ты знаешь, знаешь его проблемы. Нам нужен в думе человек, который профессионально лоббировал бы интересы КамАЗа.
Честно говоря, я не ожидал такого предложения: «Ты что, мне зла желаешь? У меня же есть уже наезженный округ, я в нём три раза избирался. Там меня все знают, я всех знаю. Понятно, что как татарстанский житель я не чужой для Челнов, но всё равно родом я из Казани и избирался я там, потому что это моя родина. В Челнах, когда я работал в обкоме, бывал десятки раз, присутствовал и при выпуске первого «КамАЗа», и первой «Оки». Но всё равно избиратель привык делить на своих и не своих. В общем, предложение Когонина прозвучало как шутка.
К тому же, надо сказать, что все предыдущие выборы в самих Челнах никогда не побеждал официальный кандидат, то есть тот, кого поддерживала власть. Он выигрывал в целом в округе, но в самом городе проигрывал. Эти кандидаты занимали второе и третье, а как-то раз даже четвёртое место.
Ну, пошутили-пошутили и ладно. Потом эта шутка стала обрастать какими-то разговорами, и идея, что я меняю округ, стала обсуждаться помимо меня. Всем на подобные вопросы я отвечал, что остаюсь в своём округе. Дело дошло до того, что у меня был разговор с Шаймиевым, и он тоже спросил меня: «Правда, что ты собираешься сменить округ?» «Нет, ничего я менять не собираюсь», – ответил я. На что Шаймиев вдруг сказал: «А, по-моему, эта идея здравая. Нам нужен депутат, который занимался бы проблемами КамАЗа, ЕлАЗа, там проблем много. Ты и так ими занимаешься». Так что, он меня не заставлял, и это была не его идея. Более того, он сказал мне: «Имей в виду, не я это предложил тебе, и я тебя не заставляю». А я сказал: «Так тому и быть».
– Вы только что назвали политическую реформу «волей партии», «волей президента». Для вас это равнозначно?
– Я имел в виду другое. Я имел в виду, что реформы проводит президент Путин и их поддерживает партия «Единая Россия». Поскольку я член этой партии, член этой большой команды, то я не могу свои личные представления о том, какая избирательная система лучше, ставить выше, чем программа преобразования общества. Реформа избирательной системы – это часть политической реформы, которую проводит Путин. Идея выборов по партийным спискам продолжает другую идею – необходимость существенно поднять роль политических партий. Я всегда говорю, что нет идеальных избирательных систем. Избирательная система всегда встроена в какую-то конструкцию. Система одномандатных округов была встроена в конструкцию, когда не было эффективных политических партий, чего, кстати, до недавнего времени не было в России. На выборах конкурировали личности и пиар-технологии. Если мы переходим к системе, когда речь идёт о серьёзных массовых и долгоиграющих федеральных политических партиях, то конкурировать начинают программы партий, их идеологии, а не Морозовы и Хабибуллины. В этом случае переход на выборы по партийным спискам совершенно оправдан.
Поэтому я и сказал, что есть курс президента и этот курс поддержала партия. Просто смешно было бы, если бы в этой ситуации Морозов сказал бы: «Знаете, а я не согласен с этим курсом. Я не согласен с тем, что делает партия». Вернее, он может это сделать, но для этого ему нужно выйти из партии «Единая Россия» и вступить в другую партию, или вообще уйти из политики.
– Ваш политический опыт делится на две части: советский период – это работа в Татарском обкоме КПСС и ЦК КПСС, и российский – четыре раза вы избирались депутатом Госдумы. Какой опыт вам больше всего пригодился?
– Я до сих пор считаю, что опыт моей работы в партийных органах создал фундамент моего политического профессионализма. Другое дело, не знаю, насколько вам это известно, но я попал в партийные органы нетрафаретно – из доцентов казанского университета сразу в заведующие идеологическим отделом обкома.
– Насколько мне известно, вы были ещё и в парткоме университета.
– Ну, это так, маленькая деталь. Это всё равно, что я носил сержантские партийные погоны, будучи заместителем секретаря парткома университета, и потом сразу получил генеральские, начав работать в обкоме. Но я должен сказать, что опыт работы в обкоме и ЦК партии – это фантастическая по классу школа. Это культура работы с документами и вообще с текстами, это исполнительская дисциплина, понимание того, как принимается решение, и процесс его выполнения, работа с людьми. Мой отдел в обкоме был один из самых больших, у меня в подчинении вместе с районными структурами было человек триста. Причём, это были как минимум завотделами пропаганды райкома или горкома. Это всё были люди, прошедшие большую жизненную школу и школу партийной работы. Понятно, что, не имея опыта партийной работы, я не смог бы и шагу сделать в политической жизни в 90-е годы. Аппаратным навыкам партийная школа ЦК КПСС учила так, как сегодня, на мой взгляд, не учит ни одна другая школа.
Вообще я считаю, что сегодня одна из больших проблем в любой партии, включая «Единую Россию», это работа с кадрами, обучение кадров, работа с теми, кто не является публичным политиком, потому что публичный политик – это дар. Если его у тебя нет, то ты его никогда не приобретешь. А вот аппаратной работе можно научить, если человек имеет к этому предрасположенность.
– А чему вы научились в думе?
– Это совсем другая школа. Можно сказать так, что школа КПСС – это потрясающая школа и навыки партийной работы, а думская школа – это школа политического выживания.
– Слово-то какое суровое. Сразу джунгли вспоминаются…
– Да, это похоже на программу «Последний герой». В думу приходят 450 человек, все они со своим жизненным опытом, среди них есть и бывшие министры, и крупные республиканские начальники, были в думе и бывшие премьер-министры России. После того, как они пришли в думу, начинается нечто вроде «санпропускника» – все снимают свои генеральские мундиры, оставляют регалии в стороне и заходят в этот «пропускник» в одних семейных трусах. Оказываясь в такой компании, где в таких же трусах ещё 450 человек, трудно понять, кто есть кто теперь. Тут уже нет ни премьеров, ни министров, нет ни первых, ни вторых – все начинают работать с чистого листа.
Не буду называть фамилию одного очень известного человека, но я очень хорошо помню его жизненную драму, когда он, оказавшись в думе, всё время оставался в стороне. До этого он был известным и востребованным человеком, а в думе постоянно сидел на задней скамейке. Для него это было потрясение: «Почему так происходит?» Он предпринимал несколько попыток, но ему всё время говорили: «Посиди пока там, мы тут без тебя всё решим». Дума – это жуткая штука. Может быть, тут происходит самый жестокий естественный отбор. В этом смысле дума и есть школа политического выживания.
– На своём официальном сайте вы пишете, что в российскую политику вас призвал в 1993 году Шаймиев. Если он вас призвал, значит, доверял. Сколько же тогда в вашей деятельности личной инициативы, и насколько вы зависимы от Казанского кремля?
– Тогда вот вам ещё одно откровение. На самом деле всё было иначе. Я уехал в Москву на работу в ЦК. Шаймиев тогда уже был лидером республики и в этой ипостаси дважды предлагал мне вернуться в Казань на очень высокие должности, фактически на должность второго лица республики. В силу разных причин я отказывался. Честно говоря, после моих отказов у меня сложилось ощущение, что путь в Казань теперь мне заказан.
Инициатором моего избрания в первую думу был не Шаймиев. Это идея моей команды – сотрудников бывшего идеологического отдела обкома. «Мы поможем тебе, мы поддержим тебя»,– сказали они мне. На это я им ответил: «Ребята, в Татарстане такие импровизации не проходят». Дело не в том, что там особая зона. В личном плане мне было бы нелепо делать такой шаг, не поставив в известность своего старшего доброго товарища, с которым меня связывает совместная политическая жизнь в обкоме. Я сказал команде, что обязательно должен поехать к Шаймиеву и сказать ему об этом. Когда же я приехал к нему и рассказал об этой идее, то его одобрение было стопроцентным. Он сказал мне, что давно искал путь для моего возвращения в Татарстан. Так что не он был инициатором идеи, но он поддержал меня и сказал: «Вперёд!»
Теперь про соотношение, о котором вы спрашиваете. Я не зря привёл вам пример Челнов, где кандидат, на которого показывал Шаймиев, трижды проигрывал в Челнах. Это означает, что любой ресурс – личный он или административный – конечен. Да, он имеет огромное значение, но он не беспределен. В связи с этим есть и другой пример. Дважды в казанском округе выигрывал Шашурин. Против него работал весь административный ресурс, а он всё равно выигрывал.
Мои отношения с Шаймиевым, безусловно, товарищеские, дружеские, я бы даже сказал доверительные. Я могу сказать ему то, что не скажет другой, и он мне может сказать то, что не скажет мне никто другой. Когда мы с ним обсуждаем какую-то проблему «один на один», то мы абсолютно откровенны. Я очень ценю моё право откровенно разговаривать со столь масштабным человеком, каким является Шаймиев.
В то же время нельзя представить мою политическую биографию, используя образ куклы и кукловода. Мои отношения с Шаймиевым – это отношения старшего товарища с младшим. Это партнёрские отношения и, конечно, это отношения огромной поддержки и политической элиты республики, и лично Шаймиева.
– А как складывались отношения с московским Кремлем?
– Это очень сложная история. Моя сегодняшняя дружба с московским Кремлём по возрасту равна годам пребывания в Кремле Владимира Владимировича Путина. Все мои предыдущие отношения с московским Кремлем – это, скорее, явный или скрытый конфликт, дружбой это никак назвать нельзя.
– Вы голосовали за импичмент президенту Ельцину. Это было ваше личное решение или вы учли и мнение Шаймева?
– Накануне этого голосования мне позвонил Шаймиев и сказал: «Не голосуй за импичмент». И я ему ответил: «Не могу, Минтимер Шарипович». Тогда я был не просто Олегом Морозовым, а лидером фракции «Регионы России». Тогда большинство фракций голосовали за импичмент, в частности, по вопросу Чечни. Шаймиев никогда, ни разу в жизни не позволил себе навязать мне свою точку зрения. В лучшем случае он мог сказать: «Я вот так считаю…». Вот вам пример, когда Шаймиев не просто сказал, а попросил меня не голосовать, а я отказался.
– Странно, ведь именно Ельцин подписал с Шаймиевым договор о разграничении полномочий.
– Ну и что? Это была моя позиция. Я, конечно, представитель республики, но нельзя ведь так спрямлённо понимать мою позицию в думе. Я миллион раз вступал в конфликт со всей думой, когда речь шла об интересах Татарстана.
– Что-то не припомню, чтобы вы что-то говорили в думе о необходимости приведения татарстанского законодательства в соответствие с федеральным. И почему-то не припоминается, как вы защищали в думе русскоязычное население в Татарии.
– Что касается приведения законов в соответствие, то работа политика не всегда должна быть публичной. Представьте себе, что я беру слово на пленарном заседании и говорю: «Что-то мне не нравится, как генеральная прокуратура ведет себя по отношению к Татарстану. Не так надо решать проблемы приведения законов в соответствие федеральным». Меня тут же затопают и засвистят. Совсем другое дело, когда я был участником переговоров, на которых вырабатывалась технология приведения татарстанского законодательства в соответствие с федеральными – как это сделать, какими темпами, делать это как везде или какими-то особыми путями? Я был участником этих процессов, и это необязательно должно было быть публичной работой.
Что касается защиты русскоязычного населения, то я бы сформулировал вопрос по-другому: «А оно что, действительно нуждается в защите инструментами думского законодателя?» Не думаю, что это так. Что касается вопросов кадровой политики, то я неоднократно говорил Шаймиеву о своей определённой обеспокоенности. Некоторые мне говорили в республике: «Тут есть проблема. Мы её видим».
Мне кажется, что в данном случае сработал закон маятника. Когда началась перестройка, я был заведующим идеологическим отделом Татарского обкома. В то время в миллионной Казани была всего одна татарская школа. Это нормально для республики, где половина населения татароязычные? Это ненормально. Когда шлюз был открыт, стали печататься татарские книги, учебники, стали готовиться кадры для татарских школ. Была большая тяга к языку, культуре, это был настоящий взрыв. И, как любой взрыв, он породил массу осколков. Маятник резко качнулся в сторону пробуждения национального самосознания. Это привело к перекосам в кадровой политике.
Сегодня возникает другая тема. Я слышал, как в республике говорят: «Чёрт, нам же русского на эту позицию надо!» А машина уже прошлась катком… В 1993 году меня обеспокоенно спросили о том, что в республике идёт национальный перекос. И тогда я показал список депутатов от Татарстана – из шестерых пятеро были русскими.
– Вас не шокировали кадры в «Вестях», как в Казани татарские националисты сжигали российский флаг, другую российскую символику, и за всем этим мирно наблюдала местная милиция, у которой на фуражках была та же самая символика?
– Меня это коробит. В таких случаях я говорю: «В суд! Это глумление над государственными символами! Это должно караться законом».
– В том-то и дело, что никого так и не осудили.
– И это плохо. Меня, как русского – но русского не по крови, а как гражданина России – такие действия коробят, вызывают у меня протест. Но реакция на это, я считаю, должна быть не эмоциональная, а рациональная, правовая.
– Почти все мы не только родились в Советском Союзе, но и готовились жить в нём. Насколько я понимаю, вы, закончив отделение научного коммунизма Казанского университета, собирались ещё и служить тому строю, и служили, работая в обкоме и ЦК. Когда не стало СССР и КПСС, вы перешли на службу другому строю. Тому, с которым боролись, будучи членом компартии. Насколько для вас была болезненна метаморфоза и переход из одного качества в другое?
– Одно маленькое уточнение – я бы не стал говорить, что это переход из одного качества в другое.
Начнём с отделения научного коммунизма. Можно верить или не верить, но я пошёл на эту специальность по одной простой причине. Я посмотрел список предметов, которые там будут преподавать, и понял, что ничего более интересного с точки зрения набора предметов я не найду нигде. В том списке были и история экономических учений, история политических учений, история философии, истории общественной мысли народов России и Татарии, там была и высшая математика. Я пошёл на научный коммунизм не по идеологическим соображениям, мне показался интересным набор дисциплин на нём.
Я до сих пор считаю, что меня там великолепно учили извлекать знания. Казанский университет – это потрясающая школа. Научный коммунизм в переводе на сегодняшний язык можно назвать обществоведением. Вот история КПСС или философия как предметы не были таковыми. На научном коммунизме можно было изучать реальную политическую жизнь, реальный политический процесс, а это мне было крайне интересно. Хотя предмет и назывался таким неблагозвучным сегодня названием.
Моя партийная карьера носила в высшей степени случайный характер. На партийную работу я пришёл в январе 1987 года, до развала великой державы оставалось всего ничего. Тогда это была уже другая партия и велась другая партийная работа и я, скорее всего, не служил строю, а служил тем переменам, которые тогда происходили, они казались мне правильными. Другое дело, что я, как и все, имел иллюзию, что эти перемены может осуществить сама партия.
– Правда, что вы писали новую программу КПСС?
– Да, я участвовал в этом процессе, уже будучи сотрудником ЦК КПСС. Другими словами, я никогда не был зашоренным, ударенным мешком по голове партийцем, для которого есть только догмы. Кстати, я и марксизм изучал с огромным интересом, потому что видел в нём очень много противоречивого. Мне было страшно интересно наблюдать, как Ленин «подкладывал» Маркса под реальную политическую практику. Я прекрасно понимал, что он не столько развивал Маркса, сколько утилизировал его под конкретную практическую задачу. Я был не такой слепой, чтобы не понимать это.
– То есть вы не были согласны с тем, что сделал с Марксом Ленин?
– Я просто понимал, что он сделал. Ленинское развитие марксизма – это процесс утилизации марксизма под решение конкретной проблемы.
– Или проще – извращение учения Маркса?
– Нет, это его приспособление под конкретную действительность. Как видите, я не был клиническим идиотом, зашоренным на все отверстия для того, чтобы просто брать под козырёк и делать, что говорят.
Поэтому я болезненно – исключительно только поэтому – перенёс процесс гибели СССР, и гораздо в меньшей степени болезнен был для меня процесс гибели КПСС. Она гибла на моих глазах и понятно от чего – от абсурдности своего на тот момент устройства, от собственного догматизма.
– Но вы же могли выйти из неё или сжечь партбилет, как это делали другие?
– Мне кажется, что это было с их стороны не по-мужски. К тому же я был в системе и пытался в меру того, что мне было позволено, изнутри влиять на все эти процессы.
Уж, не знаю, известно ли вам, но когда я стал заведующим идеологическим отделом обкома, за мной тянулся шлейф нестандартного партийного работника. Я полностью изменил лицо партийного журнала «Блокнот агитатора», в нём стали появляться дискуссионные материалы. Именно в нём была опубликована программа ТОЦ (Татарский общественный центр. – А.М.). Представляете, программа оппозиционной организации выходит в официальном журнале обкома партии! При мне стали выходить новые русские и татарские журналы. До сих пор выходит первый татарский детский журнал «Салават купере». Его издание было инициативой русского завотдела обкома. Была масса и других предложений от меня.
Можно вспомнить и первые социологические исследования рейтинга партийных работников. Секретари горкомов и райкомов были готовы убить меня, когда им показывали, что на самом деле думают о них люди. Мы были первыми, кто ввел ежемесячные оценочные суждения членов партии и беспартийных о тех, кто занимал высокие должности.
– Почему вы не пошли после развала КПСС в КПРФ?
– Я понимал, что если КПСС не перестроится и не найдет в себе силы реально измениться внутренне и идеологически, если она не сменит вектор в сторону классической европейской социал-демократии, то она будет обречена. Когда её не стало и появилась КПРФ, то я сказал: «Я был в другой партии и из неё не выходил. Она умерла, а в другую я вступать не буду».
– Ваша супруга рассказывала в интервью одному журналу, что когда вы были молодой, то читали ей стихи Пастернака, Цветаевой, Ахматовой. Откуда же в доме полковника КГБ, которым был ваш отец, были книги запрещённых тогда поэтов? И как ваш отец относился к вашему увлечению такими поэтами?
– Он был образованнейший человек и к моим увлечениям относился нормально. В КГБ он попал в конце 60-х, до этого был партийным работником. Он сам очень много читал и поощрял мой интерес к поэзии. Отец не был поклонником поэтов, которые нравились мне. Ему не нравились ни Пастернак, ни Ахматова, ни Цветаева, ни Мандельштам. А мне они нравились. Мне вообще нравится поэзия, и могу сказать, что я неплохо знаю мировую поэзию. Тогда все эти поэты казались чем-то новым. Из запасников появились первые сборники Ахматовой, Цветаевой. Я покупал эти книги на чёрном рынке, с переплатой.
Я и «Архипелаг ГУЛАГ», и «Раковый корпус» прочитал гораздо раньше, чем другие. Отец работал в КГБ и приносил домой рукописные их издания, которые изымались. Кстати, «Архипелаг ГУЛАГ» мне не понравился. С одной стороны, это было смело и ново. С другой стороны, у меня был какой-то внутренний протест на объективистский взгляд на власовцев.
«Один день Ивана Денисовича» – это очень сильная литература. «Архипелаг» – это, скорее, политизированная документалистика с заведомо чёткой позицией автора. Но одно дело «Архипелаг ГУЛАГ», и совсем другое дело, когда сидел твой дед. Мой дед провёл 15 месяцев в хабаровском «централе» в 1937 году, я от него знаю, что это такое ГУЛаг. От него же я узнал о бериевской амнистии, под которую он попал. Оказывается, в первые два месяца, когда Берия сменил Ежова, была скрытая амнистия. Я не хочу давать Берии никаких оценок и тем более обелять его, но я знаю о факте проведенной им амнистии, под которую попал мой дед.
– Вы до сих пор так и остались кандидатом философских наук? Почему докторскую не написали?
– Да скучно мне это кажется. Проблема не в том, чтобы получить саму докторскую степень.
– Тему кандидатской помните?
– Конечно, прекрасно помню. «Критический анализ буржуазных интерпретаций теории и практики социалистического интернационализма». У меня была очень интересная диссертация, потому что она была целиком построена на западногерманских источниках. Тогда ведь не было возможности читать то, что пишут о нас на Западе. Всё это я читал в спецфонде в Москве в Ленинской библиотеке, в «Иностранке», и всё это было очень интересно. Моя диссертация была посвящена тому, что западная политология говорит о мировой системе социализма, и что можно возразить на это. Я понимаю, что идеологическая ценность моей диссертации нулевая, а вот эвристическая – процесс противопоставления – интересна.
– Как кандидат философских наук, как вы относитесь к словам Канта о «звёздах над головой и нравственном законе внутри нас»?
– Знаете, всегда очень интересен спор двух людей. Например, один говорит второму: «Я тебя не уважаю, потому что я был коммунистом и остался им». Это он рассматривает как нравственный императив, по его мнению, это порядочно и правильно.
Мне кажется, что это неправильно. Хотя бы потому, что я могу неоднократно ошибаться в жизни. Любой человек может ошибаться и менять свою позицию. Нравственность – это совсем другое. Это – «Не убий», «Не укради», это нормы морали и порядочности. Если друг, с которым мы дружим 30 лет, скажет мне: «Ты поступил непорядочно, и я не подам тебе руки», то меня это убьёт наповал. А что касается длинной жизни в политике, в освоении каких-то идей, то здесь есть и возможность ошибки, и право на изменение позиций. Это нормально и не имеет отношения к нравственности.
– Вы некоторое время были колумнистом газеты «Республика Татарстан», даже получили «Хрустальное перо» от татарского Союза журналистов. Сейчас есть время для журналистики?
– Как журналист я уже ничего не пишу. Это очень просто объясняется. Я работал в жанре политического обозревателя. Политобозреватель – это тот, кто анализирует и оценивает происходящие политические и социальные процессы. Конечно, он может занимать какую-то позицию, но он должен быть максимально объективен. В роли одного из лидеров политической партии и госдумы быть отстраненным аналитиком невозможно. А писать эссе на тему творчества Ремарка или Пастернака не совсем мой жанр. Хотя у меня есть несколько портретов политической элиты 90-х годов. Может быть, когда-нибудь я их соберу и опубликую. Правда, один персонаж как-то обиделся на меня, ему показалось, что я написал карикатуру на него, хотя я старался быть объективным.
Аналитический жанр сейчас для меня невозможен, хотя последняя моя большая статья, вышедшая в «Республике Татарстан», предваряла «Манифест «Единой России». Основные идеи манифеста партии были изложены в ней, но сделал я это как мировоззренческое кредо.
– Насколько, кстати, программа «Единой России» сегодня соответствует тем задачам, которые стоят перед страной?
– Если бы я досконально знал всё, что нужно сделать в России, и знал также все задачи, которые перед ней стоят, то мне надо было бы срочно дать парочку Нобелевских премий и увековечить моё имя возле кремлёвской стены.
Процесс познания собственной страны и её перспектив, выбора пути её развития, мне кажется, понятен, вариантов тут может быть миллион. Мне кажется, что мировоззренческое кредо «Единой России» полагает несколько вещей, которые просто жизненно необходимы для России. Например, идея гражданского мира и согласия. При всей тривиальности этого тезиса хочу заметить, что ни одна политическая партия не стоит сегодня на позициях гражданского мира и согласия, все они – и СПС, и «Яблоко», и КПРФ – формулируют классовую идеологию. Это идеологии определённых социальных групп, идеологии доминирования какой-то идеи. Например, у СПС идея свободы и равных возможностей для всех превыше всего, а то, что не каждый человек может в таких условиях защитить себя и иметь достойное существование, для них второстепенно. Получается, что это идея классового конфликта, потому что тот, кому предоставили свободу жить в нищете, просит кусок хлеба. Равно, как и наоборот, когда говорят: «Давайте всё отберём и поделим, и у нас будет равенство в нищете или полунищете, но все будут равны».
Проблема не в том, чтобы в стране не было богатых, а в том, чтобы не было бедных. Это абсолютно разные философии. Идея гражданской солидарности состоит в том, что Россия может выжить только совместными усилиями самых разных групп общества.
– Парадокс получается. «Единая Россия» получила все ключевые позиции в думе, а другие партии остались на обочине.
– Не путайте партии и расклад в госдуме. К тому же, мы победили на выборах и таким образом получили конституционное большинство в думе. Через два года его не будет.
– Будет.
– Не будет. Его не может быть по определению. Выборы по партийным спискам практически исключают возможность получить по итогам выборов конституционное большинство. Вряд ли кто-то может представить себе победу даже такой партии, как «Единая Россия», с результатом в 70 процентов. Даже если мы повторим блистательный результат прошедших выборов, мы не получим конституционного большинства.
– Павловский говорит, что «Единая Россия» – это партия, поддерживающая Путина. Как же эта партия принимает законы, которые подрывают не только рейтинг, но и авторитет президента?
– Есть не нами отмеченный парадокс. Он проявился и в 1917 году, и вообще в революциях. Революции никогда не начинаются тогда, когда основные массы доведены до полного отчаяния своим беспросветным существованием, когда им нечего есть и пить. Почему-то принято считать, что именно тогда массы выходят на улицы и делают революции. Чушь! История показывает, что революции начинаются тогда, когда гниёт правящий класс.
Вот вам и другой парадокс. Почему люди не выходили на улицы, когда им не платили зарплату или пенсии по 8-10 месяцев? Ведь были же периоды, когда целые города в глубинке жили за счёт того, что работающие занимали деньги у пенсионеров. Но тогда никто не перегораживал дороги, никто не выходил на улицы! Всё это я говорю не к тому, чтобы защитить Путина – он не нуждается в этом, – или Олега Морозова.
За последние пять лет в России появилось уникальное, неведомое неразвитым странам явление – очередь за иномарками. В России в разы возросли вклады граждан в банках, значит, люди стали доверять национальной валюте. В России наконец-то появился экономический рост, и это не только нефтедоллары. Это значит, что пусть слабо, но уже работает реальный сектор экономики.
Я не буду говорить, что у нас всё замечательно и просто рай. К тому, что появились такие, кто перегораживает дороги, я отношусь как к нормальному явлению. Как только человек начинает жить нормально, уровень его ожиданий становится совершенно иным – качественным. Ругать тех, кто перегораживал улицы, просто не за что. Они требовали от власти нормальной в их понимании жизни.
Если мы не хотим вернуться в середину 90-х, когда месяцами не платили зарплату и когда ничего не работало, то надо проводить закон о монетизации. Без него мы медленно, но неуклонно довели бы страну до экономического коллапса. Те, кто голосовал против закона о монетизации, вольно или невольно вели дело к тому, чтобы через год или два встал общественный транспорт, полностью развалилась система ЖКХ. Может быть, потом они пришли бы и сказали: «Ребята, вот видите, до чего довели страну. А теперь дайте мы порулим». Что же это за страна, что же это за система, когда в стране льготников больше, чем нельготников, то есть тех, кто своими не очень большими зарплатами оплачивают льготы, которые потом разворовываются чиновниками через различные схемы? Монетизация – непопулярная мера? Конечно, непопулярная. Но непопулярная она в том смысле, что людей приучили за 70 лет жить по одной системе, все считали, что так и должно быть, что это норма. Мы же сказали, что это не норма. Нормой будет другое, когда вы будете доставать кошелек и брать оттуда деньги, покупать билет или оплачивать услуги. Пускай только этих денег у людей будет больше.
– В той системе, к которой привыкли люди, были и бесплатное образование, и бесплатная медицина. Сейчас этого уже почти нет. Говорят, даже закроют женские консультации.
– Сначала одна маленькая поправка. Не было бесплатного образования. Не было бесплатной медицины. Бесплатное образование появлялось потому, что колхозник получал пенсию 30 рублей, а некоторое время вообще ничего не получал и жил без паспорта, и был привязан к месту как крепостной, где получал свои трудодни.
Я согласен, что тезис бесплатного образования должен быть написан на знаменах «Единой России», и мы будем сохранять систему бесплатного образования на всех уровнях, включая высшее. Но в то же время мы должны понимать, что если потребности в получении высшего образования гражданина будут больше, чем та доля бесплатного образования, которое может дать общество, то надо дать возможность предоставить и платное образование. Должна быть система заказов, которые оплачивать должен тот, кто заказывает. Например, государство заказывает две тысячи нефтяников, оно же платит и за обучение. Так же надо поступать и с математиками, и строителями. Нужны корпорациям специалисты? Заказывайте и платите вузу за обучение.
Всё остальное – частное дело человека. В Бонне я знал одного владельца сети пивных. Будучи уже взрослым человеком, он учился у доктора Якобсона в Боннском университете за свои деньги на факультете политологии. На мой вопрос: «Зачем тебе это надо?» он отвечал: «Это моё частное дело. Я хочу стать политологом».
Сегодня по закону об образовании мы имеем 170 бюджетных мест в системе высшего образования на 10 тысяч человек, и эта цифра считается обоснованной. Даю руку на отсечение, что пока есть «Единая Россия», ни одно бюджетное место не будет сокращено. Но если придут другие и будут изменять это, я буду возражать. Кстати, на самом деле у нас сегодня не 170, а порядка двухсот с лишним бюджетных мест в системе высшего образования.
Другое дело, что за 90-е годы эту систему извратили, коррумпировали, продали-перепродали до невозможности. Утверждаю это как вузовский, в прошлом, работник.
– Вы, наверное, помните слова Маркса о том, что «история повторяется дважды – сначала как трагедия, потом как фарс»? Можно ли это утверждение отнести к «Единой России», которая уж очень напоминает КПСС и по численности, и по монолитности?
– Нет, я думаю, что нельзя. Мы – молодая партия. Причём партия, которая возникала не как партия, а как политическая машина, которая потом медленно стала превращаться в партию, перейдя к принципу индивидуального членства, создавая первичные организации. Она стала партией, когда стала бороться за победу на выборах в каждом регионе, а теперь и в каждом муниципалитете.
– Но партия создавалась не снизу, а сверху.
– Она создавалась ка
Дата интервью: 2005-06-24
