"Я вообще пришел к выводу, что сейчас в искусстве время двоечников и троечников",- утверждает мэтр советской эстрады. Также он рассказал о своем отношении к славе, почему после консерватории пошел на эстраду и что Петербург не русский город.
– Одна из статей о вас называлась «Баловень судьбы». Вас на самом деле можно так назвать?
– Ну раз назвали баловнем, значит, баловень..(улыбается). Иногда жизнь меня очень баловала. Особенно во время войны. Во время эвакуации попал в детский дом, почти потерял родителей. Когда нас, детей, вывозили из Смоленска, они остались там, им нельзя было уезжать, это считалось дезертирством и каралось вплоть до расстрела. Только начальство уезжало на машинах. Бежали, как крысы с тонущего корабля.
Вывозили из города только детей и раненых. Наш детский сад вывозили чуть ли не в последнем составе, вагон подцепили к составу с ранеными. Немцы очень сильно бомбили нас в дороге. До сих пор помню, что в то лето было очень много земляники и она была в крови раненых. Помню как немецкие самолеты бомбили наш поезд, они очень низко летели и я хорошо видел их металлический блеск. Наши солдаты ничего не могли сделать, у них была одна винтовка на десять человек. Каждый день в дороге хоронили убитых – и бойцов, и детей.
Сначала нас привезли в Пензенскую область, там нас поселили в доме священника. Рядом был госпиталь и мне, семилетнему мальчишке, запомнилось огромное количество раненных.
Конечно, я баловень судьбы. Все, что я видел в жизни, потом претворял в песни. Мне не надо было чего-то искать, я уже все видел – и как умирали раненные, и как мучились другие, оставшиеся без рук и ног. Мы помогали медсестрам – кормили бойцов. Потом наш детский дом перевезли в Башкирию.
Очень хорошо запомнилось, что много было раненых из средней Азии, многие даже не знали русского языка. Взяли их в армию где-то в ауле, и вот они погибали в боях. А сколько молодых музыкантов из ленинградской консерватории погибло под Ленинградом в первые дни войны.
Знаете, может поэтому в моем репертуаре очень много жизнерадостных песен. Как потом я стал понимать, они не жизнерадостные, это я их так исполнял. От того, что в жизни было столько негативного, и в противовес этому, чтобы выжить, сохранить нервную систему, старался во всем самом плохом видеть хорошее. Даже в смерти. Как-то я прочитал у Евтушенко: «Чувства жизни нет без чувства смерти. Мы уйдем не как в песок вода. Но живые, те, что мертвых сменят, не заменят мертвых никогда». Это сказано в десятку. Сейчас людей воспитывают так, что они живут одним днем. Особенно это ощущается в шоу-бизнесе. Откуда столько веселья?
Почему в деревнях люди такие цельные? Человек там видит как рождается теленок, как появляются цыплята, с ним не надо разговаривать на сексуальные темы, он все это видел сам. Он видел как умирали его прадедушка, потом дедушка. Он видит настоящую жизнь каждый день.
Как-то одна женщина рассказала мне как она рожала в 53 года. Пошла жать ячмень и у нее начались роды. Она сама их приняла, серпом перерезала пуповину, обмыла ребеночка в ручье и накрыла тряпочкой, чтобы комары не кусали. А вечером принесла домой. Вот такие живут люди в деревне. Они живут на природе и у них все натуральное, ничего импортного нет и никакой химии. Кому сейчас нужны наши огромные урожаи? Половина того что мы едим – химия. Почему человек сейчас у нас такой хлипкий стал и в физическом, и в психическом, и нервном отношении? Россия всегда получала больше всех наград на Олимпийских играх, и трудно было представить, что наши спортсмены могли проиграть. А сейчас молодежь не хочет заниматься спортом. С другой стороны, футболисты получают миллионы, а ученые сводят концы с концами.
Особенно актеры моего возраста имеют маленькие пенсии. Тут некоторые умники предложили мне: «Ты сдай свою квартиру на Рубинштейна и сними однокомнатную. Вот и будут тебе хорошие деньги». Но у меня семья из шести человек. Почему я должен с ней ютиться с однокомнатной? Я что, за 55 лет работы не заслужил своей квартиры? Но я не только про себя хочу сказать, а про тех, кто находится еще в более плачевном состоянии.
– Ваши родители всю войну оставались в оккупированном Смоленске?
– Да, и мама пряталась от немцев в лесу. Ей было 26 лет, а немцы молодых здоровых женщин и мужчин угоняли на работу в Германию. Хорошо, что они жили в деревне и могли прятаться в лесу, недалеко от нее. Но были случаи, когда ночью неизвестные стучали в окно и спрашивали: ты за кого – за советскую власть или за фашистов? Вот вы как бы ответили?.. Ответишь, что за фашистов, а вдруг это партизаны спрашивали? А скажешь, что за советскую власть, а там – полицаи? Мой дед говорил, что он сам за себя. Он старый был, воевал на японской, потом в Первую мировую. После строительства Беломорканала вернулся без глаза. Можете себе представить, как он относился к этой власти.
– А вы потом пели на партийных концертах…
– Так вы же сказали, что я баловень судьбы. Что такое артист? От артиста требовалось одно: «Прикинься!». Самое главное было одно – прикидываться.
– И вы прикидывались?
– А как же! Артист должен уметь все, он должен все пройти через все унижения. Я даже не знаю хорошо это или плохо.
Вот раньше у нас все были едины, а потом появилось столько партий, и я не понял, как это могло случиться. Кто-то был таким ярым коммунистом, а сейчас, смотришь, он совсем в другой партии.
– Тоже прикидывались.
– Вот я вам и говорю: они прикидывались. А завтра будет другой строй или другая партия придет к власти, и они снова будут прикидываться. Это вот такой сорт людей есть. Но есть артисты, которые не хотят жить по таким законам.
– Получается, что раньше вы жили по таким законам, а теперь не хотите?
– Я вообще рассуждаю, что есть такие люди, которые не хотят так жить, но не знают как жить.
– И часто вас мучили такие противоречия: где-то прикидывались, а дома были настоящим?
– Все время были противоречия. Нам говорили, что народ и партия едины, а мы видели совсем другое.
У нас в консерватории по политическим дисциплинам была некая Мария Ивановна. Как-то она сказала про единство партии и народа, а Леша Догмаш, окончивший семинарию, спросил: «Как же так? А прихвостень Берия?». Мария Ивановна не растерялась: «Зато у нас нищих нет». Леша тоже не растерялся: «Только что ехал на трамвае и видел много нищих без рук, без ног». Время было послевоенное и в Ленинграде было очень много нищих участников войны.
Вот видите, противоречия были всегда. Но что должен был делать человек? Идти на площадь и протестовать? Так ведь могли в Сибирь сослать или расстрелять.
– И что вы делали?
– Я думал, что социалистический строй просуществует еще лет сто пятьдесят. А получилось так, что вышел человек на танк, как Ленин на броневик в семнадцатом. Я думал, что его убьют, но не нашлось ни одного человека, посмевшего это сделать. Никто не тронул Ельцина тогда в августе 91-го, никто не мог его сломать.. А ведь там была армия!
– Вы сегодня смотрите музыкальные передачи по телевидению?
– Смотрю, мне надо смотреть, чтобы быть в курсе событий. Иногда вижу интересных исполнителей, но, в основном, всё фальшивое. Понимаете, любой западный артист, приезжающий к нам на гастроли, везёт с собой или ансамбль, или оркестр, и поёт только «живьем». Наши привыкли петь под фонограмму.
– Пение под фонограмму было и в ваше время.
– Было. На телевидении и в кино все пели под фонограмму. А потом кто-то придумал: «Почему бы не попробовать петь под фонограмму и на концертах?». И попробовали. Оказалось, что пипл хавает. Когда сейчас пытаешься объяснить молодым, что вот такой-то певец поет под фонограмму, они говорят: «А нам наплевать. Лишь бы песня была хорошая».
Дума приняла закон о запрете фонограмм. Но что делать, если у певца перед концертом пропал голос? Отменять концерт? Есть же фонограмма…
Некоторые еще дальше пошли: они просто открывают рот под фонограмму, а ее записал совсем другой певец. Вот эта фальшь везде. В оперных театрах установили микрофоны, а это тоже фальшь.
Недавно я был в жюри конкурса семейных ансамблей. Вы не представляете, сколько у нас одаренных людей. Были номера лучше тех, которые нам показывает шоу-бизнес. У нас все есть – и голоса, и музыканты, – только им так трудно пробиться, потому что все стоит очень больших денег. А на нашей эстраде – старые песни о главном, новые песни о главном, еще одна старая песня о главном. Сколько это может продолжаться? В провинции такие голоса можно встретить, там такие артисты есть! Мы же ничего в итоге этого не слышим, будем слушать то, что нам показывает телевидение.
– В начале вашей карьеры был полиграфический техникум. Почему именно полиграфический?
– Я приехал в Ленинград в 1949 году поступать в мухинское училище, так как немного рисовал в школе. Свои рисунки посылал своему дяде в Ленинград, он был полиграфистом. Он и сказал, что мне надо учиться. Но выяснилось, что учиться надо семь лет. «Я столько не смогу тебя тянуть, – сказал он мне.- Поступай в полиграфическое, в полиграфии тоже надо рисовать и уметь различать краски». Учился я на литофсетчика и работал в типографии. Потом поступил в консерваторию.
– Каким был город, когда вы приехали?
– Было много разбомбленных домов. Все школьники с пятого класса и студенты институтов занимались озеленением, деревьев не было – их все спилили во время блокады. Мы сажали деревья в парке Победы, на Московском проспекте, строили стадион имени Кирова. По субботам и воскресеньям туда приходили тысячи людей с носилками и лопатами.
– Вам довелось общаться с теми кто пережил блокаду?
– Конечно. Кое-что рассказывал мой дядя. Его на фронт не взяли, потому что он был токарем высочайшего класса, делал снаряды для «Катюш». Как-то в начале девяностых я попал на завод имени Карла Маркса. Там есть доска почета, и на ней я увидел фотографию своего дяди – Александра Павловича Хиля. А я даже не знал, что он работал на таком секретном заводе.
Когда я уже учился в полиграфическом училище, у меня прорезался голос. Наверное, сначала он был неправильный, в консерватории мне его поправляли педагоги. Человек сам по себе, без образования мало что может. Должен быть кто-то кто передаст тебе свой опыт, подтолкнет.
– Вам повезло с педагогами?
– Очень. Когда я пришел в консерваторию, пел басовые партии, а меня приняли как баритона. Я запротестовал: «Не хочу петь баритоном!». Мой педагог Ольховский рассмеялся: «Ты чего? Баритон – это лучшие партии. Это и Онегин, и Ленский, и Томский. А ты не хочешь».
Все, чему я учился, пригодилось мне потом. В начале своей карьеры я пел в концертах классическую музыку – романсы Чайковского, Даргомыжского, Глинки, Шуберта, Бетховена, Моцарта.
Потом постепенно перешел к песням, но их было мало, репертуара не было. это потом композиторы стали специально для меня писать песни. Когда я получил премию на конкурсе артистов эстрады мне сказали: «Теперь ты должен петь песни».
– Простите, как же после консерватории, после серьезного репертуара, вы пошли на эстраду, которая считалась легким жанром?
– Это дураки считают, что эстрада легкий жанр. Многие и сегодня думают, что шоу-бизнес это легко. Все это очень трудно.
Я несколько раз принимал участие в нынешних концертах и видел как артисты подсиживают друг друга. Вы даже не представляете на какие ухищрения они идут, чтобы завалить того или другого певца. И не только артисты, но и продюсеры.
Взять, к примеру, пародии. На первый взгляд, все хорошо, весело, смешно. Один может быть, и выдержит, а у другого артиста сердце может схватить.
– Так вы сделали выбор в пользу эстрады только потому что вам подсказали?
– Дело ни в том, что мне сказали умные люди. Дело в том, получается или нет? Я знаю великолепных певцов с большими голосами, но когда они начинают петь песни, то получается как в опере. Петь на эстраде надо уметь. Не каждый кто поет в опере сможет петь песни.
– Но ведь Басков пел Ленского в Большом.
– Пел. Он очень хороший эстрадный певец. У него хороший голос.
– Вы считаете, Басков – хороший певец?
– Да. У него хорошее образование, он владеет голосом. Ему очень трудно и легко петь в мире безголосицы. Он – король на эстраде. Вместе со мной начинали петь на эстраде Кобзон, Богатиков, Гуляев, выдающиеся были голоса. Все были индивидуальности и могли петь без микрофона. Сейчас без микрофона может спеть только Басков. Я считаю, что ему очень трудно, ему постоянно вставляют палки в колеса, но он молодец, держится.
– Вас тоже подсиживали?
– Да, но другими методами. Например, когда я в первый раз приехал в Москву с концертом, мои «друзья» выпустили на сцену кошку. Я не знал что мне делать: замечать ее или нет? И я просто наклонился к ней, и стал гладить, продолжая петь: «Вода, вода… Кругом вода».
– Это больше похоже на шутку.
– Кроме шуток еще соседи писали доносы, когда мы жили в коммуналке: «Его голос звучит каждый день по радио, а он приходит домой и ругается матом при маленьких». Правда, потом, когда их вызвали для разбирательства, они отказались от своих слов.
Бывали и другие случаи. Чтобы записать песню, надо не один пуд соли съесть. Не каждая песня удается с первого захода – и в концертах ее поешь, и записываешь по несколько раз, пробуешь делать разные оркестровки. После записи песни ее мог услышать другой певец, и она ему могла так понравиться, что он решил петь ее сам. Он мог попросить редактора уничтожить мою запись. За деньги, конечно. И редактор плеснет на пленку кислотой, вот тебе и брак.
– У вас были такие случаи?
– Сплошь и рядом.
– И вы знаете тех кто воровал ваши песни?
– Он до сих пор поет. В его репертуаре есть и мои песни, и песни Магомаева, Гуляева, Мулермана, Богатикова. Но имени вам называть не буду.
– Вы простили?
– А что делать? Не стрелять же!
– В чем, по-вашему, принципиальное отличие нынешней эстрады от эстрады вашего времени?
– Если судить профессионально, то раньше солистов можно было по пальцам пересчитать. В репертуаре певцов моего времени были песни Андрея Петрова, Пахмутовой, Фрадкина, Соловьева-Седого, Дунаевского. Мы все учились в консерватории, знаем, что такое сольфеджио, гармония, нас учили этому. Сейчас на эстраду может выйти человек без всякого образования. У него может быть приятная внешность и всего одна песня.
У нас до сих пор жив Исаак Шварц. Мне кажется большим упущением со стороны наших властей, которые руководят отделами культуры, что они не прислушиваются к таким людям. Мне кажется, что такие люди могут многое рассказать, показать. Это вам не мальчики, которые сами написали музыку, слова, сами аранжировали, и если бы не богатый дядя, то сами бы и слушали то, что он написали.
Я вообще пришел к выводу, что сейчас в искусстве время двоечников и троечников. Вот вам и ответ на вопрос: чем отличается нынешняя эстрада от советской?
Я думаю, что если поставить рядом современного молодого певца и артиста прошлых лет, то через пять минут станет ясно кто есть кто. Это станет ясно и по поведению на сцене, и по исполнительству. Сегодня на искусство смотрят как на развлечение. Для тех, кто владеет телеканалами, самое страшное слово – рейтинг. Кто делает рейтинг? Девочки по 16 лет. А хозяева каналов по отзывам на их песенки создают рейтинг. Ведь это страшно. Девочек самих надо еще воспитывать, ведь музыка должна воспитывать. Не только Чайковский, Глинка, Даргомыжский, но и современные композиторы должны воспитывать.
– В восьмидесятые в Ленинграде появился рок-клуб, музыка Цоя и Гребенщикова были очень популярны среди молодежи. Вы знали что-нибудь об этом?
– Знал, и очень хорошо что они появились. Я всегда говорю, что должен быть и рок, и джаз, не только попса. Сейчас везде только одна попса.
Как же я мог не знать о них, когда живу рядом с тем местом, где был рок-клуб – там где сейчас на Рубинштейна театр «Зазеркалье» раньше они собирались.
– Вы ходили на их концерты?
– Зачем мне ходить, если было достаточно открыть окно, их клуб был в нашем дворе. Я с ними и лично общался.
– И понимали их музыку?
– А что тут может быть непонятного? В Гребенщикове и Цое все понятно. Музыка не может быть только одного направления.
– Многим запомнилось ваше участие в шоу Курехина. Зачем вам это было нужно?
– Я всегда участвовал во всех капустниках в консерватории…
– Но ведь вас там выносили на сцену завернутого во что-то…
– Этого совершенно никто не ожидал. Курехин был очень интересный человек. Как-то он пришел ко мне и я дал ему послушать музыку Гаврилина. Он был поражен: неужели есть человек, который может писать такую музыку? А сейчас спросите у музыкантов кто такой Гаврилин? Никто не знает. Вот в чем ужас. Все затмила попса. А ведь народ у нас талантливый и достоин лучшего.
– Вы стали популярны, когда вам не было и тридцати.
– Мне было 27. когда я получил премию на конкурсе артистов эстрады, хотя готовился совсем к другому конкурсу – имени Мусоргского. Я ведь тогда мало песен пел. Это потом Свиридов, Пахмутова, Островский стали давать мне исполнять свои произведения. Островский вообще написал для меня огромное количество песен – и «Ах, море, море», и «Лунный камень», песни о любви «Как провожают пароходы»,
– И как пережили свалившуюся на вас славу?
– «Что слава? Яркая заплата на ветхом рубище поэта». Не могу сказать, что мне было неприятно, когда меня узнавали и дарили цветы. Но я понимал, что главное не это. Я понимал, что надо работать, искать что-то новое.
Популярность не главное для артиста, она очень быстро проходит, невозможно постоянно держаться на одном достигнутом уровне, тебя могут обойти справа и слева. Каждый год появляются новые исполнители, новые направления в музыке, мода на то или на другое. Вот только на классику моды нет – есть товар лицом. А на эстраде – мода.
– Как в советское время певцы получали песни от композиторов – в зависимости от хороших отношений или они специально писали для своих певцов?
– Они писали песни, представляя того или иного певца. Но не только писали, но и советовались. Я был удивлен, когда композиторы, люди старше меня на тридцать лет, советовались со мной как лучше сделать припев, например. Правда, они знали, что у меня за плечами ленинградская консерватория.
– Вам часто доверяли первое исполнение песни?
– Да, это были и песни Пахмутовой, Фрадкина, Соловьева-Седого, и особенного Островского, Петрова, Гаврилина.
– Вы сказали ленинградская консерватория, но говорите Петербург. Быстро привыкли к этой раздвоенности?
– Мы не привыкали, мы всегда называли Ленинград Питером. Я еще застал старую интеллигенцию, настоящих петербуржцев. Мой дядя знал многих из них. Многие из них, на первый взгляд, казались людьми не от мира сего. Вспомните историю с ученым из Питера, которому американцы дали премию в миллион долларов, а он отказался. Тогда по телевидению многие говорили: «Я его не понимаю!». Они не понимают! А для него не деньги счастье, он живет в другом измерении.
Если что мне не дает сойти сегодня с ума, так это старые песни и консерваторская закалка. Мне уже вот (приставляет руку к горлу. – А.М.) где вся эта попса! Мне приятно открывать ноты романсов Шуберта или Бетховена, Мусоргского, Чайковского, Свиридова, Гаврилина.
Я никого не хочу обижать, но то что сегодня звучит с эстрады – это не музыка. Это не воспитывающая музыка. Она не дает человеку положительного импульса. Нынешние певцы не поют, а кричат. А ведь музыка должна быть и успокаивающей, и философской, и нежной, и любовной. Все это можно найти только в классике. Она помогает мне сегодня выживать.
– Бывали случаи когда вы отказывались от песен?
– Бывало. Как-то Володя Шаинский написал песню «Не плачь, девчонка» для какой-то передачи, были такие в советское время – для тех, кто шел служить в армию и их родственников. Шаинский подошел ко мне и попросил ее записать: «Спой. Мы потом ее сотрем». И я записал ее буквально с листа. Через какое-то время приезжаю на концерт в Томск, и вдруг меня просят спеть эту песню, прямо из зала кричали: «Не плачь, девчонка!», а и слов-то не помню. Вечером я позвонил Шаинскому в Москву и попросил прислать мне телеграммой слова.
– Вы еще и про Ленина пели песни, кажется.
– Была у меня такая песня: «Я не знаю как это сделать, но прошу вас, товарищ ЦК, уберите Ленина с денег, так цена его высока!». Музыку написал Андрей Петров, он был тогда председателем союза композиторов Ленинграда. Это была целая оратория о Ленине на стихи Асеева, Рождественского, Евтушенко, Пастернака и Вознесенского. Мы приехали в Москву, где я должен был ее исполнить. Буквально перед самым моим выходом на сцену, ко мне подошел какой-то человек, показал красные корочки и сказал: «Вот эту часть, на стихи Вознесенского исполнять не надо». Когда оркестр дошел до этой части оратории, я сказал: «Стоп».
После выступления прибежал Андрей Петров, спрашивает: «Что случилось? Почему ты не исполнил эту часть?». Я рассказал ему про человека с красными корочками. На исполнении в Ленинграде история повторилась, правда, пятую часть оратории запретили уже по звонку из обкома партии.
– На вашем первом выступлении в ЦДРИ вас представлял Леонид Утесов. Как вы заслужили такого благословения?
– Представлять меня должен был Аркадий Ильич Островский, но он улетал в Лондон. «Я договорился с Утесовым, сам не смогу», – сказал Островский мне. Я был очень удивлен. Леонида Осиповича Утесова тогда называли маршалом советской эстрады. Мне было очень приятно, что меня представил такой выдающийся человек.
Утесов сказал про меня теплые слова, а я посвятил ему песню «Ах, море, море».
– Удивился, что среди ваших учеников такие разные исполнители как Олег Погудин и Евгений Дятлов.
– Да, они мои ученики. Я преподавал им в театральном. Дятлов хотел стать рок-музыкантом, как и Погудин. Когда не стало СССР, они собрались поехать в Америку, и Дятлову я предложил петь романсы Гаврилина и Мусоргского, а Погудину – русские романсы, он в этом очень силен. Дятлов фантастически пел романсы Гаврилина.
– Вам, наверное, много раз предлагали перебраться в Москву из Ленинграда?
– Несколько раз предлагали, у меня там много родственников живет, но я понял, что там лучше бывать гостем. Московские зрители помнят и любят меня, мои песни. В Москве люди более открытые, чем в Петербурге. В Петербурге мало русского населения, здесь есть потомки голландцев, шведов, финнов, немцев, французов. Они обрусели, но внутреннее состояние не позволяет им быть такими открытыми, как москвичи, они все равно скрытные. Знаете, возможно, благодаря этому ленинградцы так стойко перенесли блокаду.
Петербург – не русский город, я много спорил на эту тему с нашими архитекторами и художниками. Он и построен иностранцами. Это город Росси, Растрелли, Монферана, Фальконе.
– Было ли соперничество между московскими и ленинградскими артистами?
– Про это много писали, но не понимаю этого. Все были едины, песен хватало на всех.
– Про нынешнее время можно много говорить и плохого, и хорошего, но в нем есть то, чего не было в советские годы – свободы. Вам по-человечески не жаль, что лучшие годы вашей жизни пришлись на те, а не на эти времена?
– Я лично всегда был свободен. После того, что я видел в войну, мне ничего не было страшно. Я был для себя и редактором, и цензором, и, пройдя такую трудную школу, как свою, могу сказать, что был более свободен, чем нынешнее поколение певцов. Как ни парадоксально это звучит.
Если кто-то думает, что искусство создано для развлечения, то он ошибается, искусство должно воспитывать.
Да, сегодня есть свобода передвижения. Я могу поехать куда угодно, и не надо никакого парткома. Но другой не может. Поэтому, вся эта свобода – филькина грамота. Для кого она, эта свобода?
Дата интервью: 2008-12-21
