Известный кинорежиссер уверен, что кино должны снимать зрелые люди, а не вчерашние школьники. О том к чему может привести индивидуализм, наступлении идеологии потребления в искусстве он рассказал в интервью.
– Вадим Юсупович, когда беседуешь с педагогами, преподающими в киновузах, возникает стойкое ощущение, что, рассчитывая на вчерашних и сегодняшних студентов, прорыва в отечественном кинематографе ждать не приходится.
– Естественно. Мало того, что, раз в пять лет набирая режиссерскую мастерскую, я каждый раз вынужден снижать рамку требований к абитуриентам – настолько слабее и слабее становится общекультурная подготовка молодежи. Но это ладно, в конце концов, мы своих студентов пытаемся образовывать. Но главная проблема в другом – в том, что наш кинематограф становится все более инфантильным. Совсем молодых людей статистически становится все больше и больше по той простой причине, что нынешняя власть отсекает взрослых людей от получения второго образования, заставляя платить огромные деньги за него. И сколько раз мы, я имею в виду мастеров не только ВГИКа, но и театральных вузов, просили во всевозможных министерствах, чтобы хотя бы на две концептуально-образующие специальности сделали поблажку, – как об стенку горох! И как ни странно, единственный человек на пространстве СНГ, который понял эту проблему, – президент Белоруссии Лукашенко. И вот эта инфантилизация нашего кино мне очень не нравится.
– Почему так происходит? Ведь именно от молодых ждешь больше азарта и того максимализма, который приводит к чему-то новому в искусстве.
– В том-то и дело, что ждешь. Действительно, прерогатива этого возраста – заявка самого себя вплоть до каких-то хулиганских поступков, желания сказать что-то новое. А на деле я вижу работы таких ловких, бодреньких старичков, копирующих то, что уже было и что востребовано. Вот это и наводит грусть на меня – мне не хватает молодости в молодых.
– А что вы, кстати, скажете о скандальном сериале «Школа», который сняла совсем молодая Гай Германика?
– У нее не отнимешь одного – она умеет работать с типажами, она точно находит актеров и умеет создать общую динамику в кадре. Но это все, что касается «Школы». В математике есть понятие «дурная бесконечность». Этот сериал – как раз такая «дурная бесконечность». В нем нет сюжета, нет развития характеров, одни функции: вот такой мальчик, вот такая девочка, вот такая учительница. Этот сериал можно продолжать до бесконечности, потому что вот эта девочка переспит с этим, потом с тем, потом с третьим, четвертым, этот мальчик начнет колоться, а тот не будет. И т. д., и т. п. С таким же успехом можно снять сериал «Детский сад», «Казармы»…
Вот поэтому я и уверен, что в кино должны приходить зрелые люди, а не вчерашние школьники. А я смотрю работы молодых ребят – они могут быть сделаны искренне и даже талантливо, но мне не интересно их подростковое осознание окружающего мира.
– Простите, но причем здесь вы? Они же могут работать на свое поколение.
– Сомневаюсь. Редко когда в этом возрасте поколение работает на свое же поколение. Если мне 14 лет, что мне даст опыт такого же 14-летнего мальчишки? Гораздо интереснее, что говорит взрослый мужчина о девушках, о деньгах, о политике. Естественно, подростки тянутся к старшим, иначе бы жизнь не развивалась.
– И в то же время они отрицают опыт старших.
– Ну правильно, на то они и подростки, чтобы отрицать все и вся. А поскольку жизнь сегодня гораздо более инфантильна, нежели раньше, то молодежь в инфантильном состоянии пребывает и в 25 лет, и позже. И что хуже всего – молодой человек во многом обесточен, выходя в жизнь, он уже лишен какого-либо интереса к ней. Вот что страшно. Беда ведь еще в том, что я, к примеру, в аудитории рисую перед студентом некую систему координат, эстетических, этических, которая перед этим самым студентом моментально разрушается вне стен аудитории. Государство сейчас работает против художников, под видом масскульта порождая двусмысленность.
О каких идеалах мы можем говорить со студентами, если в конце концов место национальной идеи сегодня заняли три кита: накопительство, индивидуализм и некая мифическая удача.
– Но страна так долго жила коллективно и во имя коллектива, что понятно стремление к индивидуализму.
– Да, но провозглашать индивидуализм в качестве национальной идеи – это тупиковый путь. Мы же не на необитаемом острове живем, а в коллективе.
У моего поколения жизнь была сложнее, труднее. И благотворнее для творчества. В 1961 году мне было 16 лет. В это время появился Окуджава, запел Высоцкий, Галич, в 1964-м, по-моему, был напечатан «Один день Ивана Денисовича» Солженицына, появились книги Платонова, Кафки, в кино мы открыли итальянский неореализм, в Москве впервые прошла выставка Пикассо. И то, что этот ренессанс «оттепели» совпал с максимально важным в жизни молодого человека периодом, – удивительное счастье, которое мои дети, к примеру, не испытали. Впрочем, может быть, инфантилизм является скрытой формой сопротивления?
– Сопротивления чему?
– Я не знаю. Я знаю только, что на самом деле молодой человек сегодня находится в очень сложной ситуации. Прессинг масскульта, полный релятивизм в этических координатах, когда уже непонятно, что «плохо», а что «хорошо». Поэтому ждать какого-то позитивного результата, мне кажется, пока рановато. А дальше зависит от того, сработает ли в нас инстинкт самосохранения.
Да о чем мы говорим, если мы уже четверть века сами себе не можем ответить: для чего мы живем, куда идем. И государство не способно объяснить людям, ради чего они работают, страдают, вообще живут. Мы только и видим, что нас обманывают, что при попустительстве властей творятся очень странные вещи. Как можно оценивать все эти разговоры о необходимости ввести платное среднее образование? И я порой думаю, может, государству выгодно иметь таких подростков – не очень образованных, не очень культурных?
– Вы все говорите о «нашем», но на дефицит свежих художественных идей сетуют во всем мире.
– Это правда. Но в России, которая всегда была этаким контрастным «проявителем», мировые процессы проявляются с большей рельефностью.
Происходит общемировой процесс наступления цивилизации, идеологии потребления на искусство, культуру. Искусство – это всегда индивидуализация всего: замысла в первую очередь, идеи, самостийности художника. Цивилизация же – это усреднение всего. И этот процесс происходит на общемировом уровне. Вы же видите, что происходит на «Оскаре». Все эти «Титаники» – детский лепет по сравнению с «Пролетая над гнездом кукушки» Милоша Формана или «Кабаре» Боба Фосса. Если я делаю какой-то продукт, он должен широко продаваться. Он не должен представлять из себя трудно пережевываемую пищу. Это должна быть пища универсальная – гамбургер. Гамбургер и в Москве, и в Питере, и в Токио – гамбургер. Так же и кино должно быть среднеарифметическим продуктом, который возможно продать не только в Штатах, но и в Киргизии, и в Норвегии. Следовательно, кинематограф должен оперировать универсальными сюжетами, образами.
– Но Шекспир универсален…
– Я сильно сомневаюсь, что он универсален. Я думаю, что понятность его несколько преувеличена. Другое дело, что сейчас работают мощные алгоритмы адаптации. Чтобы Шекспира, Толстого доводить до кондиции гамбургера. Вы видели американскую «Анну Каренину» с Софи Марсо? Вот типичный пример адаптации.
– Возможен ли сегодня феномен объединения в массовом порыве, как это случилось, со всеобщей любовью к «Чапаеву» Васильевых?
– Я не жил в те времена и не думаю, что все одинаково восторгались «Чапаевым». Во всяком случае, то, как, по-моему, Ахматова описывала легендарный фильм «Броненосец «Потемкин», свидетельствует, что не все ко всему относились одинаково. Да дело и не в этом. Масскульт все обволакивает и усредняет вкусы.
– Но масскульт был всегда. Английские крестьяне явно не творчеством Перселла наслаждались.
– Массовая культура была всегда, это объективно. Но дело в том, что сейчас у нее огромные технологические возможности. Я имею в виду в первую очередь телевидение, традиционный кинематограф, огромные тиражи определенной литературы. И дело в том, что в нормально развитом обществе всегда существовали механизмы поддержки исследований чего-то нового в искусстве, науке, технологиях, которые, может быть, не сегодня будут востребованы и даже не завтра, а лишь послепослезавтра. В России на сегодняшний день подобных механизмов нет. Каковые есть, например, во Франции. Под давлением общественного мнения государство было вынуждено издавать законы, работающие на сохранение самобытности французской культуры. Во Франции не увидишь надписи на английском языке, как сплошь и рядом у нас. Просто у нас нет общественного мнения.
Дата интервью: 2010-05-25
