Известный режиссер считает, что немое кино было настоящим. В интервью он рассказывает о своем отношении кпродюссерам, своем уходе из театра на Таганке и почему решил снимать "Вишневый сад".
– Сергей Михайлович, вы как-то говорили, что настоящее кино – немое кино. Неужели современное кино, с его техническими возможностями уступает немому?
– В истории кино был момент, когда кино развивалось по своему сценарию, у него вырабатывался свой язык. Потом произошел некий щелчок, и коммерческое кино повернулось в сторону говорильни, радио.
У больших мастеров были попытки вернуть кино свой язык. Тарковский произвел революцию своими фильмами. Они заставляют относиться к кино как к отдельному виду искусств, а не к так называемому «синтетическому». Я учился у Тарковского на Высших режиссерских курсах, помню, как на лекциях он иронично говорил «синтитическое искусство». Все знают, что синтетическую одежду носить вредно, так и синтетическое искусство может быть вредным.
В эпоху немого кино были поиски. Понимаете, фильм можно снять без слов, на одних междометиях.
– Ваши фильмы очень ироничны…
– Это горькая ирония. Мне понравилось, как определили немцы юмор в моих фильмах – юмор висельника. В Европе есть такая разновидность юмора.
– В «Оно» смешно только в первой половине…
– Этот фильм, как книжка – на левой странице цари, на правой – вожди. Вас не смущает, что все носы, бородавки, лозунги совпадают? Не важно как называется главный – царем, вождем, князем, президентом, – все совпадает. Это говорит о том, что бюрократия – это отдельный народ.
– Только в России?
– Во всем мире. Знаете, есть такой язык, как эсперанто? Вот так и бюрократы – у них свой язык, одно и то же поведение, одни и те же жесты, одни законы.
– Вам лично тоже свойственен юмор висельника?
– Чувство юмора в России помогает выживать и не сойти с ума. Если всерьез относиться ко всему, что у нас происходит, можно сойти с ума.
Главный смысл моей «Барабаниады» – выжить, смеясь над тем, что происходит.
– Над чем смеетесь сегодня?
– Честно говоря, мне смешно никогда не было. Мой юмор направлен не на осмеяние, а внутрь себя. Это как витаминный укол, возможность не поддаваться психозу.
Я преподаю и стараюсь, чтобы на моих занятиях было много юмора. Я хочу, чтобы у моих учеников, когда они будут делать даже самые серьезные или трагические несмешные вещи, был юмор в жизни. Первое условие – надо уметь смеяться над собой, над другими смеяться не надо.
– Судя по вашим фильмам, у вас потрясающие чутье на актеров, они у вас все на своем месте и трудно представить кого-то другого. Вы сами занимаетесь подбором или помогает ассистент?
– Ассистент всегда есть, но я стараюсь принимать активное участие, потому что потом мне с этими артистами работать. В первую очередь выбираю по принципу, чтобы человек был хороший. Есть люди с большим самомнением, завышенной самооценкой, манией величия, тяжелые по характеру. С такими работать невозможно, они могут многое погубить и погубили в моих фильмах. Я как огня боюсь таких артистов, не могу снимать случайных людей. Поэтому я проверяю их на пробах, в состоянии они идти на компромисс или нет. Считается, что половина сделанного фильма – это правильно подобранный ансамбль артистов.
Всегда когда ассистенты приводят артиста, кажется, что это то что надо, но мне все-таки всегда нужны пробы, для меня это важно. После них я показываю своим начальникам тот вариант, за который отвечаю.
Артистов мне приводят, кого-то я предлагаю сам, для кого-то специально пишу сценарий. Есть артисты, которых я видел всего три секунды на афише. Именно так я нашел актрису на роль Раневской в «Вишневом саде». Мне показали афишу театра имени Комиссаржевской. На ней была фотография, где актриса смотрела на кого-то молча, и я сразу понял, что мне нужна именно она.
– А что с фильмом?
– Пока он существует в полуторачасовой версии.
– Он выйдет на экраны?
– Не выйдет, потому что нужны деньги, чтобы сделать полную четырехчасовую версию. А денег не будет…
Есть прокатная полуторачасовая версия, она называется «Сад». «Вишневым садом» я назвал полную четырехчасовую версию.
– В интернете есть первая версия в очень ужасной копии…
– Продюсеры специально портили копию, чтобы ее не украли пираты, и этим наносят вред фильму. Потому что все судят о фильме именно по этой копии.
У меня было тяжелое потрясение, когда я увидел эту копию на московском кинофестивале. К сожалению, никак не могу повлиять на это. Да пусть пираты крадут нормальную копию, чем эту дурную.
– Как вы выбрали Леонида Куравлева на роль Александра I в «Левше»?
– Куравлев – удивительный артист. Мы гримировали его и под Николая Первого, и Александра, и он везде был похож, мы были потрясены сходством. У него лицо настоящего актера. Его можно гримировать под кого угодно и будет портретное сходство.
– Почему он в «Левше» получился эдаким певуном?
– Это режиссерское решение. Прежде чем начинать съемки, я вижу всю концепцию фильма, и с артистами обсуждаю его стилистику. Почему он пел? У Лескова произведение написано как вранье, это народное балагурство. То, что происходит в «Левше», в жизни было с точностью до наоборот. Это не Платов манил царя обратно, а царь Платова. Платов пользовался бешенной популярностью на западе. Это наша первая суперзвезда, именно так принимали его в Европе. Лондонские театры заключали с ним договоры только для того, чтобы он просто выходил в ложу. За это ему платили. Он еле успевал между театрами курсировать, об этом я читал в записках его секретаря.
Он не выглядел мужиком с носом-картошкой. У него был орлиный нос и древнегреческий профиль. Он был настоящий плейбой, половина фрейлин бегала за ним. Он был красавцем, а не казачиной, как некоторые считают. Это был аристократ высочайшего склада.Александр I обиделся на его популярность и уехал в Россию. Популярность Платова затмила его.
Когда я читал все это, понял, что в жизни все было наоборот, и сделал фильм в жанре мистификации.
Вообще я пишу книгу о своих экранизациях, в ней рассказываю какие ходы и способы использовал в разных фильмах. Так получилось, что у меня много экранизаций. Я очень далеко ухожу от произведения, чтобы понять автора и снова возвращаюсь к нему.
– Вы в основном снимаете русскую классику. Не хотелось бы ли вам замахнуться на «Гамлета»?
– С ним сложно. Гамлета играли и женщины, и толстые пузатые дядьки. Гамлет это очень сложное и абсолютно компьютерное произведение, в нем есть высшая математика драматургии.
У меня, кстати, есть свой сценарий «Гамлета». Про искусствоведа, который попадает в тюрьму, рассказывает сокамерникам Гамлета в лицах. Когда он заканчивает рассказ, то из «чушки» становится почти паханом, нужным человеком, настолько люди проникаются искусством. В студии Германа мне предложили снимать фильм по этому сценарию.
– Почему не сняли?
– Изучив тюрьму, был потрясен тем, что там происходит между людьми. Я встречался с писателями, которые сидели в тюрьме, надзирателями, записывал с ними интервью на видео, прочел много книг воспоминаний. Мне было очень тяжело пережить все это, и я снял «Барабаниаду».
– Сейчас очень модным стало понятие «формат-не формат». Вы сталкивались с этим?
– Довелось столкнуться, когда пытался делать телевизионный сериал. Он получался очень смешной, мне даже кажется, что фразы из него стали бы такими же крылатыми, как из «Кавказской пленницы». Но как выяснилось, это не формат, декорации сломали.
– Заметил, что у вас столько проблем с реализацией замыслов. Как же удается Герману или Сокурова снимать явно неформатное кино?
– Я думаю, что у них есть талант автоменеджерства. Они умеют раскручивать себя. По нашим временам это талантище.
У меня совсем обратная история – я могу только сопротивляться. Моя задача: лучше не снять, чем снять. Если я вижу, что люди, с которыми работаю, начинают гробить то, что мы делаем, я бросаю и ухожу.
– Были такие истории?
– Постоянно.
– Начинаете делать фильм и уходите, если считаете, что его кто-то портит?
– По разному бывает. Беда сейчас одна. Если бы у продюсеров на первом месте была фанатическая любовь к кино, а на втором – деньги, то все было бы наоборот. Но их фанатизм сегодня направлен в другую сторону.
– Как вы думаете, есть ли польза от российских кинофестивалей или это некая ярмарка тщеславия?
– Они все почему-то сейчас называются международными. Наверное, потому что в них есть западные программы. Есть фестивали, которые проходят в маленьких городах, но и они все равно международные.
Я много раз был в жюри. Есть много интересных фестивалей, например, в Екатеринбурге. На нем я заметил расслоение между нашей и западной анимацией. У нас превалирует в первую очередь содержание, а у них – форма. У нас больше фильмов, где есть равновесие формы и содержания, а в западных форма перевешивает. Они интересно начинают, но, как правило, финала нет, им важен сам процесс делания анимации.
У нас есть очень яркие работы. Взять, к примеру, цикл мульфильмов «Гора самоцветов» Татарского.
Появился очень интересный сериал «Маша и медвед». Он сделан талантливо, высокопрофессионально и озорно, с хорошим юмором.
– А формат 3D вам интересен?
– Очень. Мне нравится фильм Хомба??? Про какое-то розовое существо. Есть фильмы, снятые в этом формате очень живо, а есть 3D ради 3D.
Если же говорить про фестивали, то у нас их больше, чем фильмов. Сначала я относился к ним иронично, но сейчас считаю, что это очень важно. Они дают возможность встречаться людям, которые делают кино. Это здорово, когда встречаются кинематографисты, они понимают для чего они нужны в этой жизни. Нынешние фестивали – заменитель той кинематографической жизни, которая кипела раньше. Не будь их, была бы пустота. Они необходимы, как праздник кинематографии.
– Почему вы решили снять именно «Вишневый сад»? Это закономерность?
– Это закономерно. У меня есть сорок пунктов, по которым должно развиваться кино. Я долго искал материал, который позволил бы реализовать их. Потом вдруг, совершенно неожиданно у меня произошло озарение, что такое произведение есть, только кто-то от меня это скрывал, чтобы я подрос для него. Хорошо, что я не снял «Вишневый сад» раньше. Я понял, чтобы освоить эту пьесу, ее надо поставить не один раз. В ней космические глубины. Другого такого произведения я не знаю, разве что «Гамлет».
«Вишневый сад» породил огромное количество ответов. Нет писателя того времени, который полемически не ответил бы на это произведение. Чехов поднял большую волну интереса к «Вишневому саду».
Эта пьеса как слоеный пирог, сверхзадача этой истории в том, что душевность не очень положительных людей – в пьесе нет положительных героев, – стоит дороже, чем прагматичность и черствость положительных людей. У меня все герои душевные, а эта душевность сегодня нам необходима, она не материальна, но без нее никуда. Моя задача была: показать тонкочувствующих и яркочувствующих живых людей. Это один из смыслов этой пьесы. Это прощальное произведение Чехова, его завещание: «Будьте душевными».
Надо сказать, что жизнь удалась. Мне многое не удалось сделать, но когда вспоминаешь какие произведения экранизировал… Ведь «Историю одного города» никто кроме меня не снимал. Вообще никто.
– Ваше кино очень национальное, русское. Но мы ничего не знаем, есть ли такое кино в Европе?
– Там другая мода. Как называется, когда нельзя плохо говорить о чем-то?
– Политкорректность.
– Вот-вот, у них политкорректное кино. Причем, национальное, арабское или турецкое кино, снимается в рамках французского или немецкого. Турки, живущие в Германии, снимают потрясающие кино. Арабы, живущие во Франции, снимают кино про арабов, и так в недрах национального кино возникает другой кинематограф. Это феномен.
В принципе, все фильмы, которые получают призы в последнее время на Каннском фестивале, как ни странно, мусульманские, например, иранские. Жизнь там показана дикая, но какие духовные герои! Такие фильмы, как пирожки уходят на фестивали.
– Почему в России стесняются снимать русское кино?
– Надо вспомнить, что в нашей стране несколько веков элита говорила сначала на немецком, потом на французском языках. Недавно стало известно, что Ломоносова хотели казнить за то, что он плохо говорил про немецкую землю и активно выступал против норманнской теории. Екатерина, правда, смилостивилась, отменила смертную казнь.
Мы так устроены, мы – нацмены.
– Но в советское время не стеснялись.
– Тогда был широкий интернационализм.
– То есть русской литературы можно не стесняться, а кино – можно?
– Надо еще помнить, что народы, которые говорят на русском языке, во всем мире называют русскими. Даже чеченцев. Ничего плохого в этом нет. Это ассимиляция, все кто умеет писать на русском и думать на русском языке, как бы они ни относились к самим русским, сами уже русские. Вы знаете, какое количество людей хотят принять православие? Это очень интересная тема.
– Последние годы некоторые эксперты пугают нас набирающим вес Китаем.
– У меня учился студент с Дальнего Востока, спросил у него про китайцев. «Сначала мы испугались, – сказал он. – Китайцы работают, наши сидят курят. Через полгода китайцы курят вместе с нашими, и когда прораб зовет их работать, они посылают его». Это шутка, но происходит мощнейшая ассимиляция. Они переняли привычки наших ребят. Не надо «пахать», но тем не менее все строится. А какое количество людей ассимилировалось у нас при Иване Грозном? Вопрос ассимиляции очень серьезный.
– Больше опасений про Китай высказывают экономисты, но если вдуматься, то у китайцев нет ни Чехова, ни Достоевского…
– Вы можете назвать мне хотя бы одну битву, которую выиграли китайцы? Они даже вьетнамцам проиграли. Мы их побеждали, хотя нас тоже били будь здоров другие
– Некоторые говорят, что русскому человеку свойственен садомазохизм…
– У нас не все сами над собой издеваются.
– Но как же тогда объяснить оплевывание нашей истории в девяностых? Почему нам внушали, что мы должны чуть ли не извиняться перед «оккупированными» советским союзом народами?
– А кто-то не думал, что надо извиняться. Как-то у меня был спор с Занусси по этому поводу. Мы были с ним в жюри на фестивале в Киеве.
Латышские кинематографисты показали интересный фильм про какую-то украинскую женщину, которая живет в Латвии, она всю жизнь проработала на заводе, живет в однокомнатной квартире, из которой ее хотят выселить бандиты. Кинематографисты устроили ей праздник: поселили в великолепной гостинице, повели в роскошный ресторан, дали денег для посещения дорогих магазинов. Одним словом, показали какой может быть жизнь. Она была в полном восторге.
Занусси посмотрел фильм, и сказал: «Она – оккупантка». «Она несчастное существо, – ответил я ему. – Она как Акакий Акакиевич. Я рад, что создатели фильма переступили через какие-то национальные вещи, и устроили ей праздник». «Вы должны извиниться перед латышами», – не соглашался Занусси.
– И что вы ему ответили?
– Сказал, что по его логике надо ловить молодых немцев, и бить их за то, что у них был Гитлер. Спросил, не хотят ли поляки извиниться перед нами за то как их шайки носились по России и опустошали ее в Смутное время?
«Вы подавили нашу революцию!» – упорствовал Занусси. Ну так давайте всю жизнь так и будем искать обиды друг на друга. Не пора ли жить по другому? Дружба между людьми разных национальностей достигает таких эмоций, которые никогда не будут в дружбе между людьми. Если все время обращать внимание на прошлое, то ничего полезного не будет. Европа меняется, а мы все претензии друг другу предъявляем. Зачем?
– Вы ставили «Федота-стрельца» в театре Содружество артистов на Таганке…
– Мне не дали поставить его до конца. Были только предпремьерные показы. Потом Губенко не разрешил и сломал наши декорации.
– Почему?
– Не хочу говорить об этом. Там есть люди, которые всегда останутся холопами, а есть талантливые. Последние или сами ушли, или их выгнали.
– Кто предложил вам поставить «Федота»?
– Филатов и его друзья. Он видел показ, ему понравилось. Потом, кстати, он очень защищал и фильм: «Я не знал, что мою шутку можно превратить в такую горькую метафору». И еще он сказал, что благодаря мне, моему спектаклю, он прожил еще какое-то время.
Когда он узнал что происходит со мной и спектаклем в театре, Филатов сказал: «Зачем нам два трупа? Достаточно меня одного».
– Вот тебе и Таганка, вот тебе и братство актеров!
– В старые времена на земле театра на Таганке хоронили кошек и собак. Сейчас их души терзают этих людей.
Когда я работал на Таганке, чуть инсульт не получил, еле убежал оттуда. Там у артистов то белая горячка, то в их психушку отправляли. Бывало, человек выходил на сцену, и прямо с нее мог уехать на съемки. Сумасшедший дом. Только Любимов мог с ними справиться.
Один артист так и сказал мне: «Что ты со мной работаешь? Ты меня повесь на дыбу, как Любимов. Забей мне иголки под ногти, чтобы я кричал. Вот тогда я заиграю». Я ему сказал: «Я не палач. Я режиссер».
И первый, и второй случай на Таганке были обречены изначально. Не надо быть романтиком, чтобы понимать, что возможностей у меня не было. Надо работать с теми, кто приходит работать на твое имя и верит в тебя. Ко мне же относились как к приехавшему и потом уехавшему мальчику. Общались брезгливо, по-московски через нижнюю губу.
Сокуров тоже говорил, после того как поставил «Бориса Годунова» в Большом, что давно не получал таких стрессов. В театр нельзя идти очередным режиссером, это все равно что засовывать голову в пасть тигру не будучи дрессировщиком.
– Почему после Высших режиссерских курсов не остались в Москве, а приехали в Ленинград?
– Меня брали на «Мосфильм», но Панфилов, у которого я учился, сказал мне: «Тут много режиссеров, ты будешь бегать в ассистентах, и неизвестно сделаешь ли что-нибудь. На «Ленфильме» ты быстрее будешь делать фильмы». Да и направление на учебу у меня было с Ленфильма, я обязан был отработать. Я не жалею сейчас, что вернулся. Многие из тех, кто тогда остался на Мосфильме, потом убежали оттуда на другие студии.
– С Панфиловым до сих пор общаетесь?
– Время от времени. Я пригласил его на показ «Сада». Он всегда очень критически отзывается, а тут ему понравилось. «Ты как по острию бритвы прошел, и нигде не упал», – сказал он. Для меня это мнение очень дорого.
– На Высших режиссерских курсах вам преподавали выдающиеся мастера. Многие из них сами прошли свой путь, сделали имя в кино. Чему они могли научить, ведь научить быть талантом нельзя?
– Ром, у которого учились Тарковский и Шукшин, говорил: «Научить нельзя, можно научиться». Панфилов говорил нам так: «Научиться снимать кино можно только одним способом – смотреть фильмы, обсуждать их и спорить».
Еще он учил умению держать удар: «Если боксера стукнуть по морде, и он испугается, то каким бы хорошим боксером он ни был, он все равно проиграет». Надо уметь держать удар – критики, непонимания, невозможности что-то делать. Надо уметь получить удар и выстоять на ногах.
– У вас были такие удары?
– Были. Меня травили в прессе, и просто так.
– Судя по списку ваших наград и премий, не только травили.
– Знаете, это несоизмеримо мало.
На журналистском показе «Сада» в Москве мне все стало понятно про нашу критику. Большая часть критиков пришла или на середине фильма, или в его конце, а утром вышли их статьи. Причем часть фильма была показана в уродливой копии, какие-то кадры были вверх ногами, на каких-то лица были растянутыми на весь экран. Никто из них не встал и не крикнул механику, чтобы он перевернул пленку. Вставал и кричал я. Они смеялись, разговаривали, ходили-выходили, кашляли, как будто болеют чахоткой. Это был такой шабаш бескультурья. У меня было ощущение, что эти люди воспитывались в каких-то лагерях, далеко не пионерских. Таких критиков, мне кажется, надо гнать поганой метлой, а они пишут. Они могут написать глупость и упиваться своей глупостью.
К сожалению, Москва – это ни город, ни государство, даже ни планета. Это какая-то сказка ужасов. Хотя я очень люблю Москву как исторический город.
– Питер меньше?
– Питер все-таки более однородный. В нем есть огромное количество невостребованных замечательных людей. Они живут тут как в болотных испарениях, в состоянии тормоза и невозможности реализоваться, и погибают здесь. Вот это страшно.
– Кто-то уезжает в Москву…
– Да, и цветут и пахнут там. Вся работа и деньги сегодня там. Там много фильмов снимается, хотя раньше малюсенький «Ленфильм» снимал столько же сколько гигантский Мосфильм. Самое смешное, что питерские нищие театры умудряются получать «Золотые маски».
– Что вы думаете о сегодняшнем состоянии российского кино?
– В искусстве сегодня безвременье. Есть целая плеяда молодых сильных режиссеров, они снимают фильмы, почти документальные, про нашу жизнь. Но в их фильмах нет просвета, они не делают никаких выводов, не ищут путей. Есть ощущение наслаждения чернухой.
Считается, что кино – это продукт для опилочно-попкорновых тинэйджеров, которые ходят в кино. Ребята, которые ходят в кино с этими опилками, просто не знают что есть другое кино. Думаю, если бы им показали, они нормально восприняли бы.
Знаете, есть продукт, который можно употребить, потом сходить в туалет, и забыть про него. А есть искусство, которое как воздух, им можно дышать бесконечно. К сожалению, продукт затмил все. Но я всегда говорю, что продукт может испортиться или прокиснуть, а искусство не протухает и не прокисает.
– Недавно вышел фильм-сборник короткометражек молодых, но уже признанных режиссеров «Короткое замыкание». После него другое ощущение: у каждого есть свой стиль, но он похож на тупик.
– По «коротышкам» судить не стоит, надо смотреть что они будут делать дальше. Авторов надо судить строго только по следующим большим картинам. Многое зависит и от сценаристов, режиссеры сейчас очень зависимы от них, сами уже не пишут. Непишущий режиссер – интерпретатор, это тот же пианист, который берет ноты и играет прекрасное произведение.
– Но есть же классика. Почему бы ее не снимать?
– Она есть, но она же вся поставлена, повторяться не хотят. Классики много, но, к сожалению, продюсеры не хотят вкладывать в нее деньги, им интереснее снять современный фильм. Да и денег на него меньше надо, не нужно шить костюмы, строить декорации.
– Но вы же собираетесь поставить «Конька-Горбунка».
– Эта история тянется с 1986 года, уже четвертую версию пишу для четвертого продюсера. Есть и сценарий, и эскизы костюмов, и макеты, была сделана вся машинерия, но фильм так и не снимается, и, думаю, не будет снят. Есть несколько продюсеров, но они никак не могут объединиться и дать возможность сделать этот фильм другому.
– А государство помочь не может?
– Государство боится.
– Кого? «Конька-Горбунка»? Там что-то не то про партию сказано?
– Оно боится продюсеров, они могут начать судиться, а зачем это нужно министерству культуры?
Во всех случаях я выступал как автор сценария. Начинали мы с одним человеком, потом с другим, а первый не отдает второму права. Каждый раз приходилось переписывать сценарий.
У меня много проектов лежит невостребованных. Сегодня кино продюсерское. Посмотрите на фильмы, которым дают призы на том же «Золотом орле». В начале списка идут имена пяти-шести продюсеров, и где-то в глубине имя режиссера, тот, который создает фильм.
Вообще, есть киноискусство и есть киношка. Когда вернутся к понятию киноискусства, то выяснится, что главный в кино не продюсер. Продюсер – это финансист, человек, который финансирует фильм, при этом не пытается невежественно влиять на съемки. При этом он должен быть высокообразованным человеком, беззаветно любить кино, а не чужие деньги, которые он вкладывает в фильм. У нас все наоборот. Есть продюсеры, которые любят кино, но их всего человек пять, не больше. Большинство диктуют режиссерам иногда совсем глупые вещи.
– Недавно из госсовета по кино были выведены Голутва, Абдрашитов и Сокуров, вместо них назначены госчиновники. Не михалковская ли метла убрала их?
– Михалков единственный по настоящему профессиональный и признанный в мире режиссер. С его профессионализмом у нас никто не может конкурировать. Поэтому про метлу я не стал бы говорить. Во многих вещах я на его стороне. Не знаю, почему вывели Сокурова и Абдрашитова, может, они сами ушли? Но знаю, что Михалков может прислушиваться к авторам.
– Как вы отнеслись к скандалу, который случился на последнем съезде кинематографистов?
– Несколько месяцев я тяжело болел, и жалею, что из-за этого не попал на съезд. Может быть, к счастью, очень мучительно переношу такие вещи. Конечно, я встал бы на одну из сторон, но главным считаю, что надо примириться. Гражданская война в наших душах идет из века в век, покончить с ней не удастся, но ее надо гасить.
Мы живем в обществе, заряженном на гражданскую войну. Вспомните, когда Россия еще не была Россией, как русские города тогда разоряли друг друга, хуже, чем враги. Эта заряженность на гражданскую войну остается до сих пор, и с ней надо бороться всеми доступными средствами. Да, что-то может быть неприятным, люди могут казаться несимпатичными, но тем не менее надо быть цельными, не раздробленными, мы же помним к чему ведет раздробленность.
Вспомните Смутное время. Это тоже были плоды гражданской войны. Этим воспользовались поляки, они не могли не воспользоваться, и в том, что случилось, мы виноваты сами.
– Недаром говорят, что Россия – непредсказуемая страна.
– Знаете, у батарейки есть минус и плюс, и только так получается электричество. Если будет только минус и минус, или плюс и плюс, то происходит стагнация, умирание.
Я был во французских деревнях, и выдержал там полчаса, мне плохо стало. Такая умиротворенность, гробовая тишина, и – чудовищная тоска. Мне захотелось, чтобы кто-то выскочил, оскорбил, толкнул, сказал грубое слово. Это все, конечно, условно, но хотелось, чтобы началась какая-то жизнь, полная энергии. У нас в России очень «энергетическая» жизнь. Западные люди приезжают к нам и получают какое-то невероятное удовольствие. Им не надо смотреть фильмы ужасов, не надо кататься на «американских горках», устраивать хэллоуин – у нас все это растворено в жизни.
Когда попадаешь на запад, поначалу ходишь по улицам и не понимаешь, почему тебя никто не толкает? Электроны вылетают из тебя, и тебе не с чем бороться, и почему-то тянет домой, там, где есть борьба и идет какая-то пусть напряженная и драматичная жизнь. Поэтому на Россию и смотрят на западе с таким интересом и страхом. У нас первобытно энергетическая страна. В общем-то это здорово, но тяжеловато в больших количествах, иногда даже невыносимо.
Дата интервью: 2009-12-25
