"Ради работы актер жертвует своим достоинством, чтобы сыграть, попав в цель", – признается популярный актер и музыкант. О том, как Эдуард Хиль подсказал ему петь романсы, своем отношении к режиссерам и почему перестал играть рок он рассказал в интервью.
– Евгений, актеры вашего поколения в большинстве получили известность, снявшись в сериалах. Но это как бег по кругу. Как вы думаете, почему нет ярких стартов, которые были у актеров в советское время?
– Виновато время. Основная масса актеров нашего выпуска 1985-1990 годов попала в безвременье. В 1985-м началась перестройка, и за десять лет после нее случился полный развал кинематографа, государственный театр стал трещать и треснул. В театральных училищах кончилась система распределения, выпускникам сказали: « Выбирайте сами, где хотите работать». Кто-то в какой-то момент правильно оказался в правильном театре. Фильмов, которые что-то из себя представляли не было. Потом началась талонная система, в театрах не платили зарплату. В 1992-м вышел первый сериал, потом появились «Улицы разбитых фонарей»…Те годы можно измерять даже не поколениями, а отрезками времени в три года, каждые три года ситуация менялась.
‘
– В начале девяностых вы были уже в театре. Понимали, что происходит?’
– Вообще ничего не понимал. Я понимал, что надо делать выбор, и некоторые из нашего выпуска сделали выбор – ушли в бизнес. Мне такой выбор делать не пришлось, я был одухотворенным лентяем, и мне повезло.’
– Много из ваших однокурсников осталось на сцене?’
– Прилично. Если сравнивать с другими курсами – Падве и Владимирова, то из нашего, курса Куницына, больше всех. Мой курс – это Олег Погудин, Балагин, Дарья Лесникова, Зоя Буряк, Слава Беляев, Дима Титов, Алла Мурина, Саша Бражникова. Все работают в театре. ‘
– Получается, у вас лучше воспитали любовь к сцене?
– Это можно назвать еще мерой ответственности и мерой страха перед жизнью. Люди оставались в театре, но это было практически гибелью, кормились они просто подножным кормом. Репетировали с утра до вечера, а залы были полупустые, и тут еще все театры стали переводить на хозрасчет.
– И у вас не было мыслей все бросить, и уйти, например, в тот же бизнес?
– Были. Молодые актеры, как правило, не очень заняты в театре. Раньше был госзаказ: столько-то елок, столько-то сказок. Откуда было брать деньги в начале девяностых? Но именно тогда спектакли были каждый день, но никакой другой работы не было.
– Но ведь вы уже тогда были семейным человеком. Как-то ведь надо было жить…
– Приходилось подрабатывать. После института я практически ничего не искал. Моя жена была актриса Молодежного театра, мы были какие-то безбашенные, молоды, веселы, и казалось, что нам ничего не надо. Хотя были моменты, когда с девяти утра до двух я разгружал фуры с водкой или окорочками, а потом бежал в театр.
– Вы еще застали весь цвет БДТ и других ленинградских театров…
– Все было на закате.
– Но чему поучиться было?
– Понимаете, я видел все хорошее, и над чем стоит трепетать, это мне нравилось. С другой стороны, я видел, как один раз навязанная система ценностей не может обновлять себя.
Я имею ввиду великих артистов, и тех, которых надо делать великими. Есть своеобразное потребительское отношение звезд к приходящим им на смену. Абсолютно потребительское в плане энергии. Проще говоря, нет движения сверху вниз, нет поддержки: «Ребята, давайте работать, давайте сделаем это». Если бы было так, то у нас сейчас все было бы по другому.
Практически во всех питерских театрах была выстроена иерархия. Она была основана на том, что ты должен был упасть на колени, долго молиться и быть счастливым только из-за того, что тебя ввели в спектакль алебардщиком. И еще потом пять лет ты будешь ходить в алебардщиках.
В советское время это было нормой, и редкие единицы, крупные таланты пробивались через это сито. С другой стороны, увеличивалось болото, и оно, как мне кажется, всё и поглотило. Не было преемственности поколений. Было только спущенное сверху священное трепетание перед звездами.
– Интересный упрек мастерам.
– Это не им упрек, а системе. Мастера работали, уставали, требовали к себе достойного и соответствующего уважения и почета. Молодежь бегала по задворкам и никто не обращал на нее внимания. Все это кончилось тем, что когда звезды стали уходить, из-за возраста, выяснилось, что нет смены, нет тех, кто продолжил бы сохранять традиции. Потому что была только одна традиция в виде палочной системы. На хрена такая традиция? И все стали разбегаться кто куда. Конечно, не только по тем причинам, о которых я говорил, но отчасти и из-за них.
Посмотрите, какая у нас сейчас разношерстница-разнорежиссерщина, не бог весть что. Скоро у нас на сцене мат будет повсеместно, к этому все идет. Но дело ни в том, что у нас совершенно хромой режиссерский цех, актер существо подневольное и он очень остро чувствует в какой руке вожжа.
– Но он же не крепостной, у него есть возможность выбирать.
– Между чем и чем?
Недавно я учился ездить на лошади. Мне попалась кобыла, у которой я много чему научился. До этого у меня было детское восприятие лошади, но когда я сел на нее, почувствовал свою беспомощность. Я был ее пятками, а она не слушалась, идет шагом, ни галопом, ни рысью.. Если бы не съемки фильма, бросил бы, у меня уже паника начиналась. Где-то на пятом или шестом занятии она все-таки поняла меня, и когда мы выскочили на улицу она понеслась…
Эта кобыла преподала мне хороший урок. Как только она стала чувствовать чего я от нее хочу, то управлял ею уже двумя пальцами. Точно такая же система отношений у режиссера с актером. Но нет режиссеров, которых можно почувствовать. Как только чувствую, что он на меня запрыгивает, то сразу думаю: «Хрен ты меня сдвинешь». А ведь это нужно не нам с ним, а зрителю. Я прошу объяснить мои действия пошагово, а режиссер не знает как. Поверьте, такой ерунды полно. Все это, конечно, субъективно, понимаю, что это говорит актер о котором можно сказать много чего лестного и нелестного.
– Актеры Малого театра рассказывали мне, что у них есть традиция: старые артисты всячески поддерживают молодых, делают подарки им перед премьерой. Неужели этого нет в питерских театрах?
– В принципе не было и нет. Театр очень помолодел, старых актеров у нас очень мало. Благодаря установленной системе они были как политбюро, и отношение к ним было соответственное.
– Звания и лауреатства обязывали к этому…
– Весь репертуар держался на них, иногда даже пятидесятилетняя актриса могла играть двадцатилетнюю комсомолку.
Сейчас процесс пошел обратно. Сейчас о стариках надо заботиться, вставлять их в спектакли, в репертуаре очень мало спектаклей для них. Представляете что случилось – старики не нужны на сцене. А они нужны, как Фирс в «Вишневом саде», они хранители важных вещей.
– А когда вы станете «стариком» будете поддерживать молодых артистов?
– Да я уже старик.
– Да ну…
– Смотря как посмотреть. У нас каждый год в театральных вузах выпускается по сто человек. Это только в Питере, в Москве еще больше. Куда их девать? Они должны работать моментально, вливаться в труппы. А где взять деньги на новые спектакли, на новые фильмы? Надо что-то придумывать. Например, чтобы все уличные праздники были в ведении театрального ведомства, а муниципальные власти озаботились их организацией, приглашали к участию актеров. Чтобы они не только 1 января с опухшей головой читали сказки и бубнили дурацкие тексты. Почему бы не придумать какой-нибудь карнавал? Молодым артистам некуда идти, поэтому они и бегут в сериалы.
– И получается бег по кругу?
– Это природа сериалов. Этот бег по кругу существует. Сериалы – это обыкновенный подножный корм, который актер сам должен сам найти, как олень ягель под снегом.
-Так все-таки, как «старик» молодых поддерживаете?
– Я бы с радостью поддержал, но сейчас не получается. В театре почти не бываю, остался только один спектакль, где занят – «Дни Турбинных» в Молодежном.
– А в Театре Сатиры?
– Там вообще ничего не играю. Времени нет. Правда, нет. Сейчас вот каждый день съемки «Улиц разбитых фонарей», параллельно пытаюсь прорваться в более высокие эшелоны.
– Какие?
– Как минимум не такой перпетум мобиле, как «Улицы разбитых фонарей». Например, чтобы бы был фильм для телевидения в нескольких сериях и чтобы я был в главной роли. Пусть с небольшим бюджетом, но с большой основой. Вроде бы такой проект состоялся. С осени по апрель снимался в «Золотом капкане».
Это минимум, максимум чего хочется, так это попасть в большое кино. Сейчас вроде бы меня взяли в многосерийный проект Сергея Снежкина «Белая гвардия», но это опять телевидение. Когда-то я снялся у Ивана Дыховичного в «Копейке» и в «1814», и всё.
– Как складывались ваши отношения с режиссерами?
– Можно сказать так: я тяжело пришел в профессию, но сильно хотел понять, даже не став актером, кем я не стал? Это было крайне интересно, и разгадывание очень много мне дало. Я рылся в психоаналитических книгах, читал о психотерапевтических играх, смотрел спектакли театра Гратовского. Не особо в это ударялся, но мне было интересно понять язык театра. Как можно объяснить смычку режиссера и актера? Где она прерывается? Как надо себя вести, чтобы не уронить собственного достоинства? Ведь контакт актера и режиссера таков, что в реальной жизни его невозможно представить, потому что ни один человек не позволит себе обращаться с собой так, как позволяет актер режиссеру.
Когда я был молодым актером, то приходил смотреть репетиции, и мне было интересно наблюдать как режиссер объясняет актеру ситуацию, как он при этом кричит на него. Мне было это интересно до той поры, пока сам не вышел на сцену. И кричать стали на меня, я оказался включенным в ситуацию, она управляла мною…
– Часто кричали?
– Бывало. Иногда говорили оскорбительный вещи. «Ты что, не мужик что ли?..Возьми ее. Возьми ее тут… Как ты бездарно все делаешь!». Идиотизм какой-то! Актер такое может услышать о себе от режиссера.
– Терпели?
– До какого-то момента терпел. Такое случалось и на съемочных площадках. Хотелось реально подойти и ударить, но я стал понимать, что театр – это место, где ты выключаешь свое социальное значение. Иначе ты ничего не поймешь, не сможешь работать. Ради работы актер жертвует своим достоинством, чтобы сыграть, попав в цель.
– Ведь все это ради дела приходится терпеть.
– Понятно, что ради дела, но есть еще и психика человека. И режиссер говорит, что кричит на актера ради дела, но его слова могут попасть в такие глубинные слои психики человека. А он приехал из Нижнего Новгорода поступать в училище, папа у него пьяница, мама продавщица в овощном, в детстве его били, у него накопился такой отрицательный опыт, ему нужно помочь, а тут режиссер выбивает у него из под ног опору. Актер не понимает, почему режиссер относится к нему с такой агрессией, он не может же убить его, и тогда агрессия обращается в себя, и начинается медленное саморазрушение. Актер начинает пить…
– Вы тоже пили?
– И я пил в свое время. Знаете, пьющий человек никогда не скажет честно из-за чего он пьет.
– В корпорациях тоже могут прогибать сотрудников, и еще как!
– Это другое. Там прогибают за конкретные вещи, которые всем понятны, в театре непонятно за что. Когда на репетиции не понимаешь почему не получается роль, тебя начинают прогибать, а все лишь потому что еще не нашелся язык взаимопонимания, чтобы найти суть роли и объяснить ее актеру. Не получается это у режиссера, и он начинает вымещать это на актерах, будет говорить, что все они жалкие бездари. Но – он имеет право это сказать, а актер не имеет права ему ответить.
– Какая бывает субординация между актерами и режиссерами?
– На самом деле самая приятная субординация – это субординация с гением. Тогда даже не обращаешь внимания, когда этот гений кричит на тебя матом. Когда у режиссера нет таланта, то эта субординация превращается в бездарный концлагерь.
– Актерские способности помогают в жизни?
– Я очень благодарен Семену Яковлевичу Спиваку, считаю его своим учителем в отношении понимания работы над ролью. Он, как режиссер ставит во главу угла не персонаж, а ситуацию. Когда мы начинаем работать над ролью, он сказал: «Забудьте про персонаж. Думайте о ситуации». Он научил разбирать ситуацию, как она расставлена, где чувствовать напряжение, где оно переходит на другого актера, и как оно развивается.
Проще говоря, мы говорим одно, делаем второе, а думаем – третье.
В обычной жизни такое сплошь и рядом. Приходят люди, им нужно подписать бумаги, на самом деле им нужно совсем другое, а уходят они получив совсем другое. Но понимая это, можно быть не зрителем, а сделать свою модель развития ситуации.
– Вы стратег?
– Стратег тот, кто видит цель. В жизни, а не на сцене. Но мне помогают эти знания. Это помогает и при разборе ролей.
– Некоторые ваши коллеги рассказывают, что характеры своих героев подсмотрели в обычной жизни. У вас было такое?
– Я в это не верю. Все равно вижу, что получается наигранно. Как только человек с одной психофизикой начинает играть человека с другой психофизикой, я сразу вижу швы и зазоры, перестаю ему верить. Когда
я вижу эту яркую, сладкую, жирную, ловкую игру, начинаю просто развлекаться: «Вот фокусник! Вот как он повернул!».
Если честно, не люблю цирк. Единственное, что мне понравилось – цирк Дю Солей. Еще я видел представление братьев Запашных, очень свежо, нет никакой затхлости и балаганности.
– Есть актеры, которые вас удивляют своей непредсказуемостью?
– Из советских – начиная с Луспекаева, Евстигнеева, Ларионова, Смоктуновского, Олега Борисова. Юрия Яковлева и заканчивая Мордюковой. Причем до сих пор не могу понять как у них это получалось.
Из западных могу назвать Де Ниро, Хофмана, Николсона. Но это не совсем кумиры, мне хочется нырять к ним поближе.
– В вашей биографии нашел интересный момент: еще студентом, вы получили Гран-при на конкурсе чтецов имени Яхонтова….
– Был такой всесоюзный конкурс, он проводился в театральном институте. Хороший был конкурс.
– Он умер?
– Умер только из-за того, что умерла организационная система. Надо же оплачивать проезд участников, размещать их, а никому до этого нет дела. Раньше этим занимался комитет культуры. Это был замечательный конкурс, его можно было бы, наверное, как-то модернизировать.
– А что вы читали на нем?
– «Я пришел дать вам волю» Шукшина. На этом конкурсе читали не только прозу, но и стихи Мандельштама, Бродского, Цветаевой. Это были настоящие актерские работы.
– Снявшись в «Копейки» у Дыховичного, впоследствии вы сказали, что недовольны фильмом. Часто бывает, что бываете недовольны спектаклем или фильмами, где играли?
– Не часто. На самом деле в «Копейке» мне понравились работы актеров, а тему фильма так и не понял. Получился легкий чернушный фильм, потом таких фильмов много появилось, но я не знаю зачем.
– В «Черном вороне» вам пришлось раздеться догола, у Месхиева в «Линии судьбы» у вашего героя нетрадиционная ориентация. Не покоробило?
– Там даже были сцена, где я клеил героя Хабенского… На самом деле в «Линии судьбы» меня было мало. По поводу нетрадиционной ориентации героя я не переживал. Там все было здорово, меня там не хватило, такой персонаж можно было довести до конца. Но к Месхиеву у меня претензий нет, мне очень нравятся его фильмы.
– Ваши роли все очень реалистичны. Не хотелось сыграть что-нибудь в стиле сюрреализма, фантасмагории?
– Не понимаю на кого это рассчитано. Я знал людей, которые принимают наркотики, некоторые попали в тюрьму или в тяжелую запойную ситуацию. Мне становится неловко перед теми, кто попадает в такие тяжелые ситуации за такие фантасмагории.
– Чем же плох, например, Бонюэль?
– Это не декаданс, но я не хочу ни смотреть, ни читать про это. Я хочу смотреть кино и читать книги про людей, которые хотят найти выход. Бонюэль боролся с консерватизмом, затхлостью, но на самом деле, разрушать разрушаемое легко.
Вот сейчас говорят: нет героя. А что такое быть героем сегодня? Это быть порядочным человеком. Это тяжело. Другой вопрос: почему никто не снимает про это кино? Наверное, это неинтересно. Кто-то считает, что порядочность дается от рождения, но это не так. У любого святого был свой путь к святости. Мне интересно как святой стал святым, как он победил себя. Посмотрите фильм «Плохой лейтенант», законченный ублюдок совершает поступок, и он мне понятен, он воодушевляет меня. Бонюэль меня не воодушевляет.
– Но это же стиль.
– Мы можем говорить о стиле до тех пор, пока не начнут стрелять. Сейчас в жизни такой винегрет, что вы можете зайти в какой-нибудь дом, и там тихо, будет стиль, а в другом доме будут летать ножи. И все это в пределах одного города. Вот я снимаюсь в «Улицах разбитых фонарей», и встречаю такие дома.
– Они в фильме реальные?
– Конечно. Ассистенты ищут место для съемок в разных домах, договариваются, потом приезжает съемочная группа и наводит бедлам средней тяжести. Но я о другом: наш город до сих пор город Достоевского. Можно зайти в дом и увидеть, что люди живут так же как описано у Достоевского, с такими же ценностями, тем же укладом, и с теми же топорами…
– …И также ищут старушку?
– Да, и находят. В таких коммуналках нет телевизора, у некоторых даже туалет во дворе. В одной такой квартире я отогнул порванные обои и под ними оказалась газета 1880-то какого-то года. Есть квартиры, где ты попадаешь в Серебряный век – полумрак, фарфор, приятная беседа. В других коммуналках быт тридцатых годов, и точно такие же зарплаты, ценности, проблемы. Есть также квартиры брежневского периода, с теми же обоями в цветочек, с той же мебелью, люди, живущие в них разговаривают по другому, у них до сих пор «Рубин» стоит. И есть дома современные, где все раздвигается на кнопках…
– И вам какой ближе Питер?
– Конец прошлого века и сегодняшний. Я благодарен судьбе, что теперь у меня есть свой дом. Я же всю жизнь, до сорока четырех лет прожил в общагах и коммуналках.
– Вы приехали в Ленинград случайно?
– Честно говоря, да. Жил в Никополе, на Украине. Солнце, море, так мы называли Каховское водохранилище. Абрикосы, уклад жизни определяло то, что было много частного сектора. Жадные куркулистые хохлы, сало, самогон. А какие там были свадьбы! Накрывались большие длинные столы…
Никополь окружен заводами, и внутри города еще парочка заводов. И вот в этой мясорубке из заводов и жил городочек. В общем, все было как в романе Горького «Мать».
Я сам работал на одном заводе. Утром вставали в шесть часов, и ехали в переполненных автобусах. На остановках стояли тучи людей, они чуть ли не ломали эти автобусы, напихиваясь в них. Можете себе представить, во что отдавалось все это, когда каждый день ты едешь, сдавленный и прижатый?
Я хотел поступить в московский институт имени Гнесиных, учиться петь. Москва мне очень понравилась, но поступить не удалось, в тот год для иногородних не было общежития. Пришлось ехать в Питер, здесь жила моя двоюродная сестра, она преподавала в институте.
– И как начинался роман с городом?
– Сначала я был страшно разочарован.
– Чем?
– Какое низкое оказалось небо! Какие низкие дома! Я представлял себе Питер по картинам, где все казалось грандиозным, и ожидал увидеть грандиозность. Помните, как в фильмах Эйзенштейна? Ничего я этого не увидел, и мне стало грустно.
Грустил я полгода, потом появились какие-то задачи, мне надо было адаптироваться в реальные вещи, многое в нашей культуре в то время было из Питера. Когда все это совместилось, я стал получать релакс от города, и сейчас никуда не хочу из него.
– Многие ваши коллеги уехали и уезжают в Москву.
– Правильно. У них есть самолюбие, тщеславие, свои горизонты. У них своя свадьба.
– А вас звали в столицу?
– Иногда идут об этом разговоры: «Давай, дружочек, приезжай. Ты теперь нужен Москве. И тебе в ней что-то перепадет». Я не люблю такие товарно-денежные отношения. У меня здесь жена, здесь родились дети, я абсолютно всем доволен. Мне бы вот над собой поработать, времени не хватает.
– В каком смысле поработать над собой?
– В плане приоритетов. Сейчас для меня главное – семья.
– У вас, как сами говорите, такой плотный график, а семье нужно время уделять.
– А мне нужно больше времени мне. Есть семья, и есть я, я без всего. Вот этим объектом практически не занимаюсь. Иногда в метро успеваю почитать…
– В метро?
– Иногда.
– Ваши коллеги, мягко говоря, из-за своей узнаваемости не пользуются общественным транспортом.
– Это искусственная ситуация. Если бы все звезды ездили в метро, ничего не случилось бы. Они такие же, как и все остальные. Есть только нюанс: актер, который играет Ленина, не должен ездить в метро. У людей есть образ, и он уже сам этот образ, а орлы, как известно, гадят в облаках.
– Вы обсуждаете с режиссерами свои решения роли?
– Очень люблю это делать, постоянно что-то придумываю, предлагаю…
– Соглашаются?
– Сейчас ситуация меняется очень быстро. Режиссеры готовы слушать, обсуждать.
Я уже говорил о ситуации в середине девяностых, когда был закат БДТ. Тогда я и представить не мог, что это приведет к тому, что мы сейчас шарахаемся, ставим какие-то непонятные, беспомощные спектакли. Но все равно, пока есть тяга человека к самопознанию, к поиску ответов на вопрос «почему нам плохо?», театр будет, потому что эти проблемы решать нам.
– В молодости вы играли рок. Сегодня поете романсы. Почему произошел такой резкий поворот?
– А что тут такого? Это возраст. Я не боролся роком против романсов.
– Вы думаете, они сейчас больше нужны?
– В романсе остались музыка и слова. Продукция масскультуры очень агрессивная, она навязывает себя. Ее надо продавать, а чтобы продавать надо навязывать, причем покупать необязательно финансово. Эта агрессивность устанавливает свой формат. Романс – это простое человеческое пение, не рядящегося в псевдонациональные одежды типа «ой, люли-люли».. Это же так просто, выйти и спеть: «Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали лучи у наших ног в гостиной без огней…». Кто-то мне говорит, что романс требует гвоздики в петлице и набриолиненых волос. А где про это у Фета сказано?
Я не люблю когда начинают рассуждать как правильно петь романс. Чушь все это! Надо просто передать простое человеческое чувство. Конечно, бывает такие певцы, которые начинают томно петь: «Где ты, родная?», но я-то вижу по его жестам, и слышу по его голосу, что он никогда эту родную не обнимал, и слушают его точно такие же, у которых этого не случалось. Они это не случившиеся чувствуют друг в друге, и это их греет. Возможно, это тоже нужно.
Кто-то говорит: «Какие романсы? Есть же «Агата Криста»». А что поет «Агата Кристи»? Сколько можно жить на войне со сломанной психикой? Я от этого устал. Это дорого в никуда. Хорошо, когда молод, много выпили, поели, есть потенция, и не понимаешь, что эта дорога никуда не ведет, и хочется просто бежать, бежать.
– Когда вы увлекались роком, все было по стандарту: секс, наркотики, алкоголь?
– Наркотиков практически не было. Алкоголь – да. Это в общем-то, не рок-н-ролл, а просто возрастная фаза. Везде можно найти свой рок-н-ролл, даже без музыки.
– А в чем ваш рок-н-ролл сегодня?
– Есть какое-то развлечение внутри. Раньше были дикие амбиции. Был такой период, думал, что можно пойти в бой с гитарами наперевес, как ДДТ.
– Эдуард Хиль рассказывал мне, что именно он приобщил вас к народным песням, романсам.
– Это правда. Он первый подсказал мне это. У меня и до театрального института были музыкальные знания, но я ограничивал себя, хотел быть рокером. Мне еще Кирилл Черноземов говорил: « «Дятлов, ты всю жизнь проиграешь Кречинского, а тебе Арбенина надо играть». Эти слова означали, что мне надо было расширять свои рамки, но они противоречили моим мыслям быть рокером.
Еще до Хиля я слышал как поет романсы Валерий Агафонов. У нас дома было много пластинок, и классики, и народной музыки. Он оживил для меня романс. Спустя годы, художник Капустин подарил мне гитару, на которой играл Агафонов, когда был у него в гостях. Этот певец был не только для меня открытием, но и звездой, которая озаряет романс.
Хиль предложил мне попеть народные песни, принес партитуры Шаляпины, его обработки народных песен. Когда я послушал, захотел петь их.
– Вас не смущает, что сегодня обыкновенный блатняк приписывают к благородному шансону?
– Блатняк он и есть блатняк. Как бы эти исполнители не примазывались к шансону, их песни никогда не станут шансоном. Им просто нравится это слово. Если начать объяснять им, что шансон это Ив Монтан, Шарль Азнавур, Андрей Миронов, то им это ничего не скажет. Они никогда своим «шансоном» не загасят звезду романса, хоть три аншлага соберут в БКЗ.
– У вас есть звание «Заслуженного артиста». Как чувствуете себя в этом звании?
– Я его не чувствую. Я благодарен директору театра, который выдвинул меня на это звание, но я не могу поставить себя в один ряд с теми прекрасными актерами, который ушли из жизни с этим званием. Они были лучше меня. Я считаю, что мне оно дано заочно, и у меня есть время впереди, чтобы его оправдать.
Дата интервью: 2010-04-28
