Станислав Говорухин, режиссер, публицист и общественный деятель, приехал в Нью-Йорк, где бывал прежде много раз, с важной культурной миссией — представить свою новую кинокартину “Не хлебом единым”. Это экранизация гремевшей в конце 1950-х — 1960-е годы книги Владимира Дудинцева.
Станислав Сергеевич признался, что Америку ох как не любит, и потому всегда спешит отсюда уехать. Из-за этой нелюбви, видимо, он ходил эти несколько дней по улицам Большого Яблока с застывшей на лице маской высокомерной отчужденности. А впрочем, это выражение не сходит с его лица и в России.
Большого труда стоило уговорить мэтра приехать в студию Davidzon Radio на мою авторскую программу “Мир кино” для интервью в прямом эфире.
— Книга Дудинцева написана довольно давно. Чем она вас сейчас заинтриговала?
— Трудно сказать. Я перечитывал роман семь лет назад, затем четыре года назад, хотел экранизировать, но все не решался. Мне казалось, что наше общество не излечилось от увлечения фильмами со стрельбой и прочей ерундой и не готово к такого рода серьезному разговору. Снимал я без куража, говорил своей группе: “А кому это надо? Кто это будет смотреть?”. Фильм в России еще не показывался, но уже состоялась премьера в Киеве. Зал на две тысячи мест, процентов 60 — молодежь. После просмотра овация долго не прекращалась. А вот почему и ради чего я снял этот фильм, я не знаю. Это не кокетство. Феллини в своих воспоминаниях пишет: “Режиссер часто не понимает, о чем его фильм. То есть понимает, но сердцем, интуитивно, а словами выразить не может”.
— Когда критикуют ваши фильмы, вас это волнует?
— Меня это очень задевало. Давно, десятилетия назад. Сейчас я предпочитаю критику не читать.
— Здоровье бережете?
— Не в этом дело. Мы в разном направлении движемся. Они меня не понимают, я — их. Излечился я от этой болезни 26 лет назад, когда в Ереване проходил первый Всесоюзный фестиваль телевизионных фильмов. К тому времени по ТВ уже показали “Место встречи изменить нельзя”. Страна вымирала в часы демонстрации фильма: останавливалась преступность, срывались праздники. На фестивале было множество премий: первая, две вторых, три третьих, дипломы, приз Союза журналистов, приз беременных женщин, на 21 фильм 23 приза. Единственный фильм, который не получил ни премии, ни приза, ни диплома, — “Место встречи изменить нельзя”.
— В этом смысле отношение официоза к сериалу схоже с отношением к Высоцкому, которого советская пресса проводила в последний путь некрологом в две строчки в “Вечерней Москве”. Умер артист такой-то. И все. И это при всенародной славе и любви…
— Но “есть высший судия” — время. Время все ставит на свои места. Фильмы, нахватавшие множество призов, через два года никто не может вспомнить. А есть фильмы, которые год от года молодеют: “Осенний марафон” Данелия, “Я шагаю по Москве”, фильмы Рязанова, “Летят журавли”, “Дом, в котором я живу”, “Баллада о солдате”. Сейчас меня критика не сильно волнует. “Ворошиловский стрелок” — одна из моих любимых картин. Я даже газеты не открываю, я знаю, что там будет написано — что “это не искусство”, “грубая агитка” и все такое. Но через пять-шесть лет никто из критиков уже этих слов почему-то не повторяет. Мы сняли с Борисом Дуровым в свое время картину “Пираты ХХ века”. Это единственный раз, когда по моему сценарию поставили фильм так, что я был абсолютно доволен. Год пресса не могла успокоиться.
— Я помню: критики с наслаждением вытирали ноги о “Пиратов”…
— Это трагедия общества, когда общественный вкус вывернут наизнанку, когда талант выдают за бездарность, а бездарность выдают за талант. Помните статью Толстого “Что такое искусство?”, где он пишет, что стоит только критике неправильно оценить произведение, как в эту маленькую дверь хлынут все лицемеры разом. Сегодня полуграмотные люди ринулись во все сферы искусства, это заметно на сцене, в шоу-бизнесе, а настоящие таланты забываются, они унижены, они плохо зарабатывают.
— Это было во все периоды истории. Всегда пошлость и конъюнктура торжествовали над настоящим искусством.
— Речь не идет об истории. Смотрите, какая современная русская литература известна на Западе? Только постмодернизм. А ведь сегодня появилась прекрасная молодая проза, тем не менее, книжные полки уставлены Акуниным, Ерофеевым, Сорокиным.
— Будь ваша воля, вы что, запретили бы их печатать?
— Нет, пускай печатаются. Но это же тоска зеленая! Как сказал Толстой про раннего Сенкевича — жилы в мясе, пожуешь-пожуешь и выплюнешь. К Сорокину у меня чувство брезгливости, пытался читать — не могу. Даже мой любимейший писатель Василий Аксенов, ранние книжки которого я люблю, и “Апельсины из Марокко”, и “Коллеги”, и “Звездный билет”, даже его я совершенно не могу читать. Вот он получил Букеровскую премию за роман “Вольтерьянцы и вольтерьянки”. Это невозможно читать! Выдуманный язык, историческая неправда. Оттого, что ружье назовешь фузеей, а крепость фортецией, мало что меняется.
— Ну, это стилизация…
— А мне просто скучно.
— Когда вы стали депутатом Госдумы, вы совершенно перестали улыбаться. Говорухин-режиссер и Говорухин-депутат — два совершенно разных человека. Что с вами произошло?
— Чтобы понять веселый я человек или нет, нужно побывать на моем творческом вечере. Люди там непрерывно хохочут. Уметь улыбаться и уметь рассмешить людей — это совершенно разные свойства. Настоящие комики не улыбаются: от Бастера Китона и Чарли Чаплина до Михаила Зощенко и Жванецкого. Посиди с Михал Михалычем за столом, конечно, если рядом нет красивой девушки, — умрешь с тоски.
— Представим, что после разгрома “Черной кошки” вашего Глеба Жеглова в исполнении Высоцкого вызвали бы куда надо и предложили взяться за “дело врачей”. Взялся бы он?
— При всей моей любви к этому персонажу, боюсь, что взялся бы. Время было такое. Люди не знали правды. Сегодня трудно поверить в то, что люди не знали, что происходит в стране. Мой отец — донской казак. Когда я подрос, узнал, что отца у меня нет, в доме — ни одной его фотографии. “Мать развелась с ним до твоего рождения”, — говорили мне бабушка с дедушкой. Бабушка, когда меня ругала, говорила: “Арестант! Вылитый отец!”. Мы с сестрой стали интересоваться его судьбой. Пришел ответ из Ростовского НКВД. Говорухин Сергей Георгиевич (ему тогда 20 лет было) осужден особым совещанием НКВД на три года концентрационных лагерей за то, что бросил камень и выстрелил в окно, где проходило заседание деревенской бедноты. Он отсидел в лагере в Соликамске, вышел, встретил мою маму, родил сестру и меня, а в 1936-1937 годах его уже загребли по второму разу только за то, что он донской казак. Был такой знаменитый указ Свердлова о ликвидации казачества. Но я-то ничего этого не знал! Я на год обманул комиссию относительно своего возраста, чтобы раньше вступить в комсомол. Совсем другая была атмосфера. Сегодня, показывая то время, сгущают краски. Люди верили, что жизнь будет лучше. Жеглов был человек во многом обманутый. Взялся бы Жеглов за “дело врачей”? Мог бы. Этим он интересен и страшен.
— А вы сегодня общаетесь с казачеством? Похоже, в этой среде царят воинственные настроения, они шашками машут направо-налево…
— Разные они, разные. Некоторые ведут себя театрализованно, с перекосами. Я мало с казаками общаюсь. Только недавно первый раз побывал на родине отца. Даже дом не нашли. Кто-то из старожилов сказал: вот здесь Говорухины жили. Если бы в 1954 году Хрущев не подарил Чечено-Ингушской АССР левобережье Терека, сплошь состоявшее из казачьих станиц, которые всю историю охраняли южную границу России, то, возможно, не случилось бы безумия войны в Чечне.
— Вы говорите, что тогда люди не знали, что происходило в стране. А о чем сейчас умалчивают власти?
— Сегодня российские граждане знают обо всем, что происходит во власти. И, мне кажется, даже лишнее знают. В России проблемы информированности нет совсем. Все видели предыдущего президента во всех ипостасях, как он там писал на колесо, как он дирижировал оркестром, все видели Путина во всех ситуациях, все знают, что происходит с залоговыми аукционами, с Абрамовичем и прочими. Тайн во власти нет. А должно быть немножко тайн. Интереснее было бы жить.
— Вы были депутатом Госдумы. Как вы относитесь к таким депутатам, как Жириновский и Шандыбин?
— Я уже два года не депутат. Провел десять лет в парламенте, мне кажется, многое сделал. Хотя, возможно, мне снова придется пойти туда работать. Что касается Шандыбина, а еще был такой Марычев, — это клоуны, и как к клоунам я к ним и отношусь. Средства массовой информации уделяют им повышенное внимание. Посмотрите, на телеэкранах один Жириновский. Я спрашиваю: зачем вы его приглашаете? Мне отвечают: когда приглашаем Жириновского, рейтинг передачи сразу повышается вдвое.
— Почему мумию Ленина до сих пор не вынесли из Мавзолея и не предали земле?
— Меня этот вопрос никак не волнует. Есть вопросы более серьезные.
— Не могу с вами согласиться. Вся история человечества — это борьба за символы. Вынос тела Ленина из Мавзолея серьезнейшим образом отразится на идеологическом состоянии российского общества.
— Совершенно с вами не согласен! Как я отношусь к этому человеку, известно из моей биографии и моих фильмов. А на эту проблему мне совершенно наплевать. И никаким символом я это не считаю.
— Как же так? Вы же считаете себя православным христианином…
— Я никогда так не формулировал свою позицию. Да, я крещен, но уже взрослым человеком. Я в церковь часто ходил раньше, до того, как это стало разрешено и модно. Я не могу сказать, что я безбожник, атеист, но как-то я сильно охладел к православной церкви, к роли, которую она играет в обществе. Она сегодня иногда замещает идеологический отдел ЦК. У нас страна не православная, она наполовину состоит из людей других конфессий. Не самого истинного христианина вы нашли в моем лице.
— Ваше отношение к эмиграции?
— К первой волне эмиграции я отношусь прекрасно. Понятно, чем она была вызвана. Вторая волна у меня тоже не вызывает идиосинкразии. Диссиденты, те, кто уезжал тогда, многим рисковали. По году-два сидели без работы. Им отказывали во всем, даже в дружбе. Ну, а тем, кто сегодня уезжает за рубеж… Господи… Сегодня у нас свобода, делайте, что хотите. Я бы лично не смог жить, скажем, в Америке. Я так устроен. Через три-четыре дня пребывания за границей мне хочется домой. И не к матушке-Родине, а просто домой, в свою квартиру, к своим друзьям, к своей работе.
— Есть ли антисемитизм сейчас в России? Как к этому относятся государство и люди?
— Не знаю. Мне кажется, это всегда чуть-чуть преувеличивалось. Что касается меня, во мне этого нет и быть не может. Я вырос в самом интернациональном районе России — Поволжье. Когда я учился в Казанском университете, у нас не было такой проблемы. Я всегда завидовал другу Сеньке, какая у него звучная фамилия — Шнейдер, а у меня — Говорухин. Здесь, в США, мой любимый классный руководитель живет — Владимир Львович Лифшиц, надеюсь, он еще жив. Я, возможно, стал бы антисемитом, потому что моя первая жена — еврейка, и вторая — наполовину, если бы они меня донимали, но я их люблю и уважаю. Первая — мать моего сына, и мы с ней дружим, вторая — моя кровинушка.
— Как вы относитесь к Солженицыну и его произведению “Двести лет вместе”?
— Замечательно отношусь. Я, правда, не одолел эту книгу. Мне этот человек нравится. Я бывал у него в Вермонте несколько раз. Я его как-то спросил: Александр Исаевич, почему в русской революции участвовало так много евреев? Он мне сказал: русская революция произошла в феврале 1917 года, то, что произошло в октябре, это был переворот. В великой русской революции ни одного еврея близко не было.
— Почему вы, антикоммунист по вашим фильмам, вступили в альянс с “левыми” и неокоммунистами?
— Я никогда не был членом Коммунистической партии, ни в какие альянсы не вступал. Я как был демократом, им и остался. Но я хочу видеть справедливую демократию, не такую, какая сейчас у нас и у вас.
— Вы подписали знаменитое коллективное письмо против Ходорковского…
— Да, подписал, только не пойму, чем оно знаменито? Если бы это письмо дали сочинить мне, я бы подписал не такое беззубое письмо.
— Люди возмущаются письмом, поскольку приговор Ходорковскому носит избирательный характер. Почему Ходорковский? Потому что он полез в политику. Его показательно отстегали, дав понять всем остальным олигархам: прожигайте свои миллионы, покупайте яхты и виллы, но не суйтесь в большую политику. Этот двойной стандарт людей возмущает. Ваша подпись вызывает недоумение: как такой честный человек, как вы, может подыгрывать чужой нечестной игре…
— Я согласен с вами по одному пункту: почему именно Ходорковский? Ко всем, кто накрал народные деньги, должно быть одинаковое отношение. Но пытаться купить власть на наворованные деньги? Мне это глубоко неприятно. Как говорил Глеб Жеглов, вор должен сидеть в тюрьме.
— Но вакуума же не бывает. Вы против прозападных олигархов. Так что, вы за ренационализацию, за тоталитарный контроль?
— Это у вас у всех единственный аргумент. А вы не согласны, что приватизация 1990-х происходила таким же преступным путем, как и коллективизация 1930-х годов? И жертв не меньше.
— Но дикий, начальный капитализм другим не бывает. Посмотрите на Америку начала ХХ века…
— Вы любите мыслить историческими категориями, а человек живет 70 лет. Через 400 лет все наладится, да? Если несколько человек завладели всем — и средствами производства, и недрами, и деньгами, и средствами массовой информации…
— Да все средства массовой информации, я говорю о главных телеканалах, контролирует власть. Включаешь новости: Путин приехал туда, Путин выступил там-то. Чем это отличается от брежневского времени?
— Есть “Независимая газета” Березовского. Она что сообщит на первой полосе?!
— Слава Богу, что остался в России хоть какой-то плюрализм. Но, вообще-то, новости в России управляются, выстраиваются по ранжиру, фильтруются. Вот я был в России и смотрел новости по ОРТ в тот день, когда боевики напали на Дагестан. Безусловно, событие дня номер один в любой цивилизованной стране со свободной прессой. Так столь сенсационное сообщение по ОРТ прозвучало пятым номером! Разве это не пример управляемости прессой?
— Кто вам сказал, дорогой мой, что ОРТ — это государственный канал. Как и РТР? Назовите мне хоть один государственный канал. Все каналы куплены, перекуплены, перепроданы. Те, кто разграбил Россию, завладел ее богатствами, владеют и всеми средствами массовой информации. У каждой газеты есть хозяин, кроме “Российской газеты”, которая принадлежит правительству и которую никто не читает. Купил газету рабочий Иванов? Врач Рошаль? Нет, эти газеты купили те, кто разграбил Россию. Другое дело, что они открыто не выступают против власти. Так и в Америке: ни один владелец газеты не посмеет выступать против власти.
— Разве? Откройте “Нью-Йорк таймс”, почитайте редакционные статьи. Идет резкая критика президента Буша, республиканской администрации. А это самая главная газета страны.
— Ой-ой-ой… В каждой российской газете есть критика президента Путина.
— А на телевидении? На главных каналах?
— И на главных каналах!
— Поэтому, наверное, закрыли программу Савика Шустера “Свобода слова”…
— Много чего закрыли… Но свободы слова в России в тысячу раз больше, чем в Америке. Говори что хочешь, пиши что хочешь. По-прежнему такие златоусты, как Доренко, Ганапольский, Сванидзе, морочат голову людям, по-прежнему изливают ненависть к стране, в которой живут. Назовите мне хотя бы одного златоуста из тех, кто помогал власти грабить страну, и который сегодня бы не работал в средствах массовой информации?
— А вы, Станислав Сергеевич, назовите, пожалуйста, хотя бы одного златоуста, который бы на ОРТ и РТР резко критиковал господина Путина?
— Ну, предположим, Леонтьев.
— Леонтьев?! Абсолютный правительственный лизоблюд! А можно вас спросить, почему вы в свое время отказались от поста министра культуры?
— Работать под началом Ельцина, этого пьяницы и разрушителя?! В страшном сне такое не приснится.
— Как вы относитесь к Путину?
— Я сам не путинский человек. Не только голосовал против него, но и сам баллотировался, был его соперником. Но зачем нападать на человека, который как-то пытается организовать жизнь в стране. Ведь она же лежала при Ельцине в коме!
А вы молчали! Запад защищал Ельцина от критики с одержимостью Александра Матросова, бросившегося на дот. Сегодня Россия выходит из комы, а у вас появилось огромное количество претензий к Путину. Если его сравнивать с предыдущим президентом, то он просто Роберт Де Ниро.
— Какой строй должен быть в России?
— Не монархия, конечно. Я бы хотел видеть демократическую Россию. Но мне отвратительна американская демократия. Сюда нельзя, туда нельзя, курить нельзя, выпить раньше 12 нельзя, это не скажи, — такую демократию я не хотел бы видеть в России. У вас был такой телеведущий Фил Донахью, только в его выступлениях прозвучали нотки антиамериканизма — и его уволили. А в России открытый американист Познер как выступал, так и выступает.
— Вы знаете, в Америке антиамериканизма столько, что хватит на три России.
— В России демократии больше, чем здесь. Мне вообще не нравится многое в Америке. Мне не нравится, что она сделала с Югославией и Ираком, что она приложила руку к тому, что произошло с Россией. У меня к Америке много претензий.
— Насколько вы свободны в выражении своих мыслей и идей?
— В художественном кино — да, свободен. Что касается документального кино, то моя картина “Великая криминальная революция” при Ельцине не могла быть показана ни по одному каналу.
— Что в российском кино вам понравилось в последнее время?
— Картины “Итальянец”, “Коля — перекати-поле”, “Свои”. Возрождение кинематографа обязано во многом именно мне. Мы в Думе приняли ряд протекционистских законов по отношению к кинематографу, освободили кино от налога на добавленную стоимость. Мне бы не хотелось видеть как результат наших усилий только “Ночные дозоры” и “Турецкие гамбиты”. Будут и такие картины, но появятся и серьезные, некоммерческие проекты.
Дата интервью: 2005-10-22
