В конце октября откроется для посетителей Большой зал Агатовых комнат. О том, почему Екатерининский дворец до сих пор не восстановлен полностью, будет ли позолочен его фасад, современной тенденции реставрации, и почему зарубежные выставки убыточны для музея, директор музея-заповедника «Царское Село» Ольга Таратынова рассказала в интервью.
– Работа музейного работника, в отличие от других творческих профессий, малозаметна. Из чего она состоит?
– Музейная работа сегодня меняется коренным образом, меняются ее критерии, восприятие. Это требование времени.
– Какие изменения вы отметили бы?
– Происходит переход от руководства музеем к управлению им. Хозяйственная сторона вопроса меняет институт музеев очень существенно.
Если говорить о деятельности музеев, то мне кажется, и думаю, со мной многие согласятся, мы потеряли несколько поколений детей, с которыми не работали креативно, и они сегодня не воспринимают музеи как часть своей жизни. Сейчас работа с детьми в музеях возрождается, причем везде. Можно даже говорить о ее всплеске. Конечно, мы тоже уделяем этому серьезное внимание.
– У этой работы есть свои особенности?
– Здесь очень многое нужно, даже артистичность, и может, какая-то внутренняя потребность посмотреть на мир и музей глазами ребенка. Я уверена, что это будет иметь хорошие последствия, и сегодняшние поколения от восьми до двенадцати лет мы не потеряем.
За последние годы возникло столько интересных программ, столько возможностей, которые дают нам IT–технологии, плазменные экраны и многие другие технические новшества. Дети – особые посетители, здесь есть свои «правила игры».
Одно из них – дети все хотят потрогать руками. Могу судить по себе – в детстве любила ходить в Зоологический музей, и мне всегда хотелось погладить ящериц. Но тогда ничего трогать было нельзя, а сегодня мы можем приблизить детей к экспонатам максимально. Мы делаем копии, даем материалы, из которых сделаны произведения искусства, и дети создают свои творения.
Например, мозаику из камня. Детская программа в двух уже отреставрированных залах Агатовых комнат рассчитана на это. Посмотрев на все это великолепие, дети спускаются в мастерские, там им дают образцы яшмы, гипс. Они начинают с ними «работать», и чувствуют себя реставраторами.
– А что могут сделать взрослые?
– У нас особенный музей. Во-первых, это загородная резиденция. Во-вторых, у нас два парка – площадью сто и двести гектаров. Наш основной «экспонат» – сам дворец. У нас есть шедевры, самый известный – Янтарная комната. Посетители имеют возможность погрузиться в историческую среду, атмосферу – что так ценится в музеях.
Надо понимать, что процентов восемьдесят тех, кто приезжает к нам, делают это один раз в жизни. Это жители Сан-Франциско, Владивостока, Самары или Оленегорска. Все они хотят увидеть самое-самое, понять – как жили люди до них. Наверное, они не осознают, что «едят» продукт, который мы приготовили для них, но отчасти что-то дорисовывает их воображение. Знаете, какие самые типичные вопросы у наших экскурсантов? Бытовые. Сколько золота ушло на золочение залов? Где императоры ели? Где они спали?
Мне кажется, что сейчас мы двигаемся в направлении растворения в этой среде. Уходя от нас, люди гораздо больше знают о династии Романовых, о том, чем отличается барокко от классицизма.
– При коммунистах идеология так или иначе касалась музейной работы. Существуют ли она сегодня?
– Мы не можем, говоря об искусстве, не связывать его с персоналиями императоров, которые жили во дворце. Показывая апартаменты Елизаветы Петровны, рассказываем про архитектора, который творил для нее. Упоминая о ее пристрастиях, говорим – что может обозначать тот или иной экспонат, как он характеризует ее владелицу. Екатерина IIтоже здесь жила, но при ней уже другая архитектура – изменилась мода, да и сама императрица была человеком совсем другого склада.
– И – никаких оценок, как раньше?
– Упаси боже давать оценки. Мы никогда никого не осуждаем. В основном, говорим о вещах, которые связаны с личностью того или иного императора, жившего во дворце.
Идеологического давления и навязывания каких-то концепций нет. Есть собственные, внутренние приоритеты и любовь. Я знаю, что у каждого экскурсовода есть свои предпочтения и эмоции по отношению к Елизавете и Екатерине.
– А вам кто их них больше нравится?
– Елизавета. Мне кажется, я ее лучше чувствую.
Кому-то нравится Екатерина, многие преклоняются перед Николаем Вторым. Все зависит от разных вещей. Во время экскурсии важно рассказать об основополагающих вещах, охарактеризовать в целом эпоху, а не навязывать личное мнение.
– Как у вас строятся отношения с властью?
– Нормально.
– Часто бывают у вас первые лица из власти?
– Да, и причем не только российской.
– Путин бывал несколько раз у вас…
– И Медведев был. На самом деле, у нас самый большой в России дворцовый зал с исторической отделкой, где можно проводить торжественные мероприятия – Тронный. По размерам он уступает, может, только Георгиевскому в Кремле. К нам обращаются, если нужно провести торжественное мероприятие не только городского уровня. Поэтому мы часто видим «первые лица». Но это не дает нам шанса получить приоритет в части финансирования.
– О чем вы хотели бы их попросить?
– Знаете, что мы хотим от власти? Если честно, то – денег. Их никогда не бывает много.
– Но ведь музей действует еще как и предприятие, а у любого предприятия есть свои доходы…
– Все это так, но в прошлом году на реставрацию и текущий ремонт мы потратили собственных заработанных денег больше, чем выделенных из бюджета.
Все так называемые внебюджетные поступления расходуем на реставрацию, ремонт объектов, премии сотрудникам. В прошлом году на заработанные деньги отреставрировали двое позолоченных ворот.
Билеты, парк, дворец, проведение концертов, мероприятий – вот основные статьи наших доходов. Скидки можем сделать только нашим постоянным спонсорам, которые по душевному зову помогают нам. Если они проводят концерт с хорошими исполнителями, то мы практически ничего не берем с них.
Например, один банк подарил нам четыре электромобиля, финансирует наши детские программы. Зачем мы с них будем требовать денег?
– Чем интересуются первые лица, когда бывают у вас?
– Спрашивают, какие у нас зарплаты, какое соотношение финансирования – заработанных и федеральных средств.
– А что происходит с теми ста килограммами золота, которые Царскому Селу подарил Путин?
– Это не совсем золото. Это счет в банке, и подарил не Путин, а пожертвовал один из благотворителей. Видимо, ему подсказали.
Мы не имеем права воспользоваться этим счетом на другие нужды, он создан исключительно под золочение фасадов Екатерининского дворца. С этим вопросом у нас проблемы. Еще в конце 2008 года на коллегии министерства культуры я докладывала о нецелесообразности золочения фасадов. Все опытные попытки приводили к тому, что через несколько месяцев золото начинало трещать. Понятно, что оно самый устойчивый металл, но в данном случае позолота укладывается на лепку восемнадцатого века. Она довольно рыхлая, по идее гипс нужно удалить, сделать металлическое основание, и только тогда золочение будет держаться долго. Но мы не можем по отношению к ней такое варварство допустить.
– Как же это сохранялось раньше?
– Тогда лепка была помоложе. Сейчас она деструктирована, ее надо усиливать, проводить большой комплекс работ. Еще надо учитывать наш климат, где перепад температуры за сутки может составлять десять градусов. Плюс влажность.
В Петербурге практически нет золочения на фасадах домов. Один только пример – золоченый вензель на Невских воротах Петропавловской крепости, но он один, а у нас – весь фасадный декор дворца.
Его закрасила Екатерина II. Она была немка, очень расчетливая и прагматичная, посмотрела ежегодные траты на поддержку золоченых фасадов. Это были сумасшедшие по тем временам деньги. Тогда она и решила закрасить позолоту, чтобы не тратиться.
Позолота простояла 25 лет. Конечно, картина была потрясающая. Это было выражение могущества России. Роскошь, которую так любила демонстрировать Елизавета. В принципе, она сделала это, чтобы пустить пыль в глаза всем, кто приезжает в страну: вот какие мы, россияне.
Сейчас я могу сказать, что не готова отвечать за ежегодные расходы на поддержание позолоченных фасадов в нормальном состоянии. В тот момент, когда было принято решение, наступил кризис, я поехала в Москву и показала результаты исследований, рекомендации. В министерстве культуры согласились, что золотить фасада пока не надо.
– То есть вы поступили, как Екатерина.
– Понимаю ее как хозяйка. Я не была готова так распорядиться этим золотом, хотя это и демонстрировало бы силу и мощь российского государства, в том числе и экономическую. Не говоря уже о том, что сами работы стоили бы огромных денег.
Поэтому «золото» до сих пор лежит в банке. Мы пытаемся связаться с благотворителем, который подарил его, но пока попытки не увенчались успехом. Мы бы использовали эти деньги во благо музея. У нас много планов, даже сверхпланов.
Нам нужны деньги, причем очень большие. Это будет долго, если начну перечислять – на что.
– Хотя бы несколько примеров.
– После войны Царское Село стало третьим в очереди на восстановление после Петергофа и Павловска. Именно на нашем музее иссяк ручеек финансирования. Мало того, что Петергоф и Павловск были тогда на волне послевоенного эмоционального подъема и патриотизма восстановлены, там потом уже прошли повторные реставрации. У нас отреставрировано только три четверти залов, остальные стоят, как после войны, только отштукатуренные, никакой отделки в них нет. В Александровском парке павильоны только-только начинают реставрироваться.
– Ваши парки тоже можно назвать музейным экспонатом? С ними тоже есть, наверное, проблемы?
– Кроме музея как такового, коллекцию которого мы постоянно пополняем, у нас есть парки с павильонами, цветами, деревьями, кустарниками.
Есть еще пруды. Это огромный комплекс с гидротехническими сооружениями, которые уже сейчас все сложнее содержать. Природный источник водоснабжения прудов иссяк, и мы не имеем той проточности, на которую вся эта система была рассчитана. С прудами у нас огромные проблемы. Все зарастает, я уж не говорю о том, что вода нам не принадлежит. Ею владеет управление Невско-Ладожского бассейна. По закону музею принадлежат только берега.
Кроме того, у нас много лет действует свой конный комплекс. У нас единственное в Европе конное кладбище в Александровском парке, на нем похоронены лошади, на которых ездили императоры. Лошади для нас – это преемственность традиций, вид хозяйственной деятельности, который всегда существовал в Царском Селе. Сегодня мы проводим конные экскурсии, показываем сам комплекс, при котором есть кузня, школа верховой езды.
Екатерининский парк в части его эксплуатации – безупречно действующий, идеально отрегулированный механизм. В наших оранжереях мы выращиваем рассаду с марта по октябрь, и целый штат садовых рабочих высаживают цветы в парке в течение всего лета, потому что одни отцветают, и нужно тут же высаживать другие. Наши сады, партер перед дворцом постоянно благоухают разными цветами.
Мы начали восстановительные работы в Александровском парке. К его павильонам с послевоенных времен не прикасалась рука реставратора. В 2010 году нам передали Александровский дворец, который по своей исторической, архитектурной ценности может соперничать с Екатерининским.
– Почему?
– В отличие от Екатерининского он уцелел во время войны. В нем все подлинное.
Кроме того, этот дворец был родным домом для многих поколений императоров, которые приезжали сюда на дачу. Здесь рождались дети, умирали супруги. В этом дворце жили все Романовы. Если в Екатерининском проводили концерты, устраивали приемы и балы, то в Александровском венценосные особы вели повседневную жизнь. И здесь почти все сохранилось.
Александровский дворец – композиционный центр Александровского парка. Этот дворец – шедевр русской архитектуры в полном понимании этого слова. С ним связаны трагические страницы жизни Николая II. С 1905 года он жил в нем с семьей летом и зимой, здесь он провел медовой месяц, и отсюда их увезли в Тобольск. Навсегда.
В конце августа завершится воссоздание Белой башни, разрушенной во время войны. Это место тоже тесно связано с семьей последнего российского императора, его детьми. Здесь мы открываем детский интерактивный центр.
– Почему у вас запрещено кататься на велосипедах? Ведь это привлекло бы немало молодежи.
– Потому что у нас грунтовые дорожки, а не асфальт. Страшно представить – во что они превратятся, если разрешить езду на велосипеде.
– Советская школа реставрации очень высоко ценилась. Насколько сохранились ее традиции?
– Лет десять назад поменялась стратегия реставрационных работ, и если раньше бренд ленинградской реставрационной школы очень высоко ценился, то сейчас, увы, его уже почти нет.
Основой идеологии ленинградской школы реставрации было воссоздание: сделать как было до войны. Конечно, это правильно, это демонстрировало, что мы возрождаемся, как Феникс из пепла.
Во время фашистской оккупации Большой царскосельский дворец был практически уничтожен, и многие сомневались, что можно что-то восстановить. Предлагали даже сделать здесь санаторий для министерства обороны – это было бы дешевле. Но возобладала патриотическая идеология – дворец было решено восстановить, и, говорят, решение принимал сам Сталин.
Сегодня Петергоф, Павловск и наше Царское Село – образец воплощения национальной идеи восстановления страны и города, емкой по деньгам, но нужной народу.
Прошло уже 67 лет после войны, и сегодня уже как-то неприлично показывать на поврежденные объекты, обвиняя фашистских оккупантов. Это логичнее делать, указывая на фотографии. Но, к сожалению, я не могу сказать, что у нас восстановлено все, работы непочатый край.
К тому же, сейчас есть тенденция, и не только в Петербурге, но и во всем мире, что главное – консервация сохранившихся объектов и нейтрализация всех восполнений утраченных элементов. То есть полный отказ от воссоздания.
Воссоздание вещь спорная. Никогда не бывает достаточно документов, чтобы восстановить объект с абсолютной точностью. Всегда чего-то не хватает.
– Поэтому итальянцы не воссоздают Колизей?
– В Италии всегда было такое отношение к памятникам. Они стараются ничего не воссоздавать. Это характерно для стран, где было не очень много разрушений.
В Германии, Польше, России произошли самые большие разрушения во время войны. После нее возобладала концепция воссоздания. Сейчас все больше склоняются к итальянскому варианту. В Белой башне мы решили не восстанавливать интерьеры, потому что было всего четыре фотографии с их видами, и то черно-белые. Что тут воссоздавать?
Вот воссоздание Агатовых комнат я считаю хорошим примером современных реставрационных работ.
– Если такими темпами начать консервировать, то что же останется от самой школы реставраторов?
– Я знала на протяжении двадцати лет бригаду художников, которые воссоздавали нам Тронный зал, Антикамеры, годами писали плафоны Большого царскосельского дворца. Это гигантский труд. Причем это новое направление в живописи – максимально точное воссоздание плафонов. Стометровый зал Антикамер они расписывали несколько десятилетий. Это чрезвычайно трудно технологически. К сожалению, из бригады сегодня остался один человек – Борис Николаевич Лебедев.
С другой стороны, у нас есть хорошая мастерская, которая сделала Янтарную комнату. У них сохранился костяк коллектива, и сейчас они восстанавливают Агатовые комнаты. Уникальные специалисты. Я думаю, им равных нет не только в России, но и в мире.
Некоторые технологии в реставрации уже не вернутся. Например, золочение через ртуть, как это делали до революции, так называемое ртутное золочение. Это очень вредная работа. При нем были такие испарения, что некоторые мастера умирали. Сейчас золотят на мордан, это более или менее безопасная технология.
– При вашем музее создан Совет реставраторов. Для чего?
– Он возник, когда началась реставрация Агатовых комнат. Мне кажется, это очень нужный инструмент, поскольку на проблемы реставрации всегда бывает много взглядов. Когда начинаешь такую большую работу, то есть шанс, что найдется тот, кто не согласится с твоим решением. А у нас сегодня время дискуссий.
Мы создали такой совет, чтобы решения принимались не кулуарно. Мне кажется, что его членам нравится бывать у нас, совет собирается раз в месяц. В него включены специалисты из ведущего реставрационного института «Спецпроектреставрация», Академии художеств, Эрмитажа, КГИОП. Все они авторитетные люди в этих вопросах.
– Есть ли еще такие примеры в других музеях?
– Я не знаю, в каждом музее свои советы. Нам показалось, что собственных экспертов недостаточно, и нужно советоваться с разными специалистами. Любой музей – это микроорганизм, в котором все варятся в собственном соку, все немного влияют друг на друга, да и глаз «замыливается». А тут можно узнать мнение эксперта извне. Тем более важно, когда специалисты более широких взглядов, они часто бывают за границей, представляют – как проводятся такие работы в других странах, и могут дать ценный совет.
– Вы проводите выставки за границей?
– Постоянно.
– Можно сказать, что это тоже источник доходов?
– Выставки за границей – абсолютно затратная вещь.
– Почему?
– Это скорее напоминает научную работу. Отказываться от них нельзя, хотя если бы мы отказались, то как раз удалось бы сэкономить денег. Экспонаты для выставки нужно привести в порядок, иногда реставрировать. Основную выручку от продажи билетов, как правило, оставляет себе организатор. Хорошо, что вместе с экспонатами на выставки выезжают наши сотрудники, набираются опыта за границей..
– Неужели выставки финансово убыточны?
– В лучшем случае, на нуле. В худшем – в минусе. Да и с организацией много хлопот.
– Вы используете для экспозиций все экспонаты, хранящиеся в фондах?
– Как раз на днях говорили, что нам нужно водить посетителей в наши фонды. Три года назад мы отреставрировали их помещения. У нас есть хранилище графики и живописи, фотонегатека. Оно в хорошем экспозиционном состоянии – выдвижные стеллажи, климат-контроль. В этом корпусе у нас все лучшее современное музейное оборудование. Но не везде так. Фонды бронзы и фарфора ждут своей очереди.
К сожалению, с помещениями у нас ситуация не очень хорошая. Увеличить площади дворца невозможно, а фонды можно устраивать только во внутренних помещениях.
– Как устроена организационная часть работы вашего музея?
– У нас в штате около семисот человек. Есть разделение обязанностей. Выставочный отдел формирует предложения по выставкам, обрабатывает письма от тех, кто хотел бы заполучить наши экспонаты. Сотрудники и сами придумывают замечательные выставки, используя внутренние резервы фондов.
Есть экспозиционная служба. Она отвечает за условия хранения экспонатов в залах. Отдельная служба – хранение фондов. В ней следят за тем, что в данный момент упаковано в ящиках, хранится на стеллажах, но может пригодиться на выставках или в новых экспозициях.
Мы развиваем экскурсионное направление, оно очень близко связано с туристическим бизнесом. Это совершенно отдельный сегмент деятельности музея. Недавно мы создали отдел культурных программ, который ими занимается.
Кроме того, у нас есть клуб друзей Царского Села. В него входят те, кто искренне любит наш музей и много помогает нам по зову сердца.
– Чем вы их привлекаете?
– У каждого музея свои способы привлечения меценатов, и делиться ими смысла нет. В круг наших друзей входят и наши партнеры по реставрации, предприниматели, банкиры, а также просто жители Петербурга и Царского Села – иногда они жертвуют нам исторические вещи из «бабушкиных сундуков».
Среди наших крупных спонсоров, давних партнеров и друзей – Сбербанк, РЖД. Если бы не помощь РЖД, то не уверена, удалось ли бы вообще когда-нибудь отреставрировать Агатовые комнаты. А теперь мы точно знаем, что завершим невероятно сложный процесс реставрации осенью 2013 года. Эта компания вовремя подставила нам плечо, вняв нашим просьбам, и выделила сумму втрое больше, чем когда-то «Рургаз» на восстановление Янтарной комнаты. Разумеется, они контролируют наши работы, причем очень серьезно – ежеквартально приезжает комиссия, мы отчитываемся о расходах.
– Закон о госзакупках коснулся и творческих организаций. Реставрационные работы в музеях тоже выставляются на тендер. Но кто их выигрывает? Я видел, как ваши Зеркальные пруды реставрировали таджики. Вы им доверяете?
– Не хотела бы все сводить к национальностям. Нравится это кому-то или нет, но во всех реставрационных фирмах сегодня работают приехавшие из Средней Азии. Кстати, фирма, которая выиграла тендер и реставрировала наши пруды, одна из лучших в Петербурге, она же занималась реставрацией Летнего сада. Она смогла гарантировать качество работ. По большому счету, мне все равно кто будет работать – узбек, русский или китаец. Мне важен результат.
– А вдруг фирма, выигравшая тендер, будет без опыта?
– Это очень важная вещь, поэтому при проведении конкурса один из ключевых критериев – опыт работы в реставрации. Тогда мы сможем гарантировать конечный результат..
Участие фирм, где заняты гастарбайтеры, неизбежно. Их труд дешевле, и это все решает. Они согласны работать за сумму в пять раз меньше, чем наши рабочие. Поэтому они на всех стройках.
– Вы дружите с коллегами из других музеев?
– Конечно.
– Известно, что у руководителей некоторых музеев есть некая ревность к работе других.
– У меня такого нет. Изредка ревность появляется, но я не даю ей развиться. Потому что это неправильно. У каждого музея своя судьба, своя фишка. Нельзя сравнивать музеи-заповедники «Царское Село» и «Петергоф», каждый – целая вселенная.
У меня очень хорошие отношения с директором «Петергофа» Еленой Кальницкой, у нас с ней много общего. Мы примерно в одно время пришли в музеи, постоянно созваниваемся, советуемся друг с другом. У нас нет соперничества. Если кто-то из коллег добьется убедительных результатов, то я искренне порадуюсь, стану думать – как и что у нас сделать лучше.
– Не могу не спросить про прежнего директора и вашего супруга Ивана Петровича Саутова. Чему главному в работе он научил вас?
– Всему. Знаете, какое у него было кредо? Все должно быть красиво. Не в буржуазном смысле, а в смысле, что надо быть внимательным к деталям. В нашем музее вся работа с персоналом построена на этом.
Когда пришла вслед за ним на пост директора, старалась не потерять темп развития музея, очень высокий, кстати. Число посетителей увеличивалось с каждым годом. Но детали могут быть и в другом. Если есть кучка мусора за углом, и если ее даже не видно, то она все равно портит вид и общее впечатление от к музея.
Детали формируют все – и общий уровень благосостояния музея, и уровень приема посетителей. Все состоит из нюансов, и они должны быть безукоризненны.
– Если не ошибаюсь, именно при Саутове появилась традиция проведения в Тронном зале торжественных мероприятий и концертов?
– И еще приемы. Иван Петрович преодолел огромное сопротивление всех, в том числе музейного сообщества. Сейчас этим путем пошли все музеи. Это ведь мировая практика.
Например, балы – часть исторического существования дворца. Они были при императорах, их нужно возрождать. Главное, чтобы это было красиво и достойно.
– Вам это удается?
– Всегда. У нас очень высокие критерии.
– Значит, когда Тронный зал арендуется…
– Тронный зал не арендуют и не снимают. В данном случае предлагается культурный продукт. Такие мероприятия называются культурной программой. В нее входят посещение залов дворца, экскурсия.
– В отличие от обычных посетителей вы разрешаете таким экскурсантам быть во дворце в своей обуви?
– Наши тапочки на бальные туфли надевать не заставляем. На концерты зрители их надевают. Сейчас решаем вопрос о приобретении накаблучников для дам.
– Что вы думаете о молодых научных сотрудниках, приходящих к вам? Не огорчает ли вас уровень подготовки, и их способность работать в музее?
– Я не думаю, что уровень образования снизился. Музей сегодня все больше становится многофункциональным. Мне кажется, у молодежи есть потенциал. У них свои идеи и взгляды на развитие музея, взаимодействие с посетителями.
Я очень рассчитываю на молодых. Стараюсь брать на работу тех, у кого огонек в глазах. Тем, кому музей неинтересен, делать в нем нечего. Чтобы работать в нем, нужно быть немного бессеребреником.
– Что значит музей для вас в жизни?
– Когда-то Пушкин был для меня просто одним из пригородов Петербурга. Потом жизнь связала с ним плотнее – я была районным архитектором от КГИОПа, потом курировала восстановление Янтарной комнаты. Жизнь все чаще сталкивала меня с Царским Селом. Теперь музей стал частью моей жизни, и даже семьи.
– Вы знаете в нем все-все-все?
– Нет, просто невозможно знать все. Один парк только триста гектаров. По нему иногда даже страшно одной ходить.
– Почему?
– Пусто. Не летом, конечно, а, например, в будний ненастный день в межсезонье.
Я понимаю, что все задуманное реализовать трудно, почти невозможно, но стремиться к преобразованиям нужно.
Уж простите за громкие слова – но думаю, что стоит отдавать жизнь такому делу. Тем более, если добиваешься конкретных результатов.
– Правду говорят, что в музеях живут привидения?
– У нас есть сотрудники, которые любят это рассказывать, но я не очень верю. Еще говорят, что есть подземный ход под озером, который выходит на Башню-руину. Его искали, но подтверждения не наши. Даже геофизические исследования проводили, и они вроде показывают наличие тоннелей: на съемке какие-то линии видны. Но скорее всего это дренажные коллекторы.
Правда, один подземный ход есть, сама недавно по нему ходила. Он ведет от Александровского дворца до кухонного флигеля. Вероятно, по нему носили блюда.
– А в привидения, значит, не верите?
– Я только видела людей, которые их видели, сама не встречалась.
Как-то я была в замке, где жила Мария Стюарт. Там посетителям показывают «пятно крови» на полу. Как будто это кровь музыканта, убитого мужем Марии Стюарт, который приревновал ее. Так они это пятно рисуют каждое утро. Может, нам тоже что-нибудь такое придумать, и изображать ежедневно? Народ бы ломился…(смеется).
Это все удачный пиар для привлечения посетителей. Лично я ни одно привидение не видела.
– А если?
– Испугалась бы. Для женщины это нормально.
– Даже, если бы это было привидение любимой вами Елизаветы?
– Конечно.
– Чем же она вас привлекает?
– Она была далеко не глупая. Иногда о ней пишут – дескать, простушка, любила повеселиться, похохотать. Но ведь она знала четыре языка, читала в подлиннике иностранные книги. С другой стороны, воспитывалась в простых условиях, хотя и была дочерью Петра, водила с девками хороводы в сарафане. Она была из женщин, которые любят вкусную, насыщенную, яркую жизнь. Умела радоваться жизни в любых ее проявлениях. При ней, кстати, была отменена смертная казнь.
В то же время умела пускать пыль в глаза, ни разу не надевала одно платье два раза. После ее смерти насчитали пятнадцать тысяч платьев в ее гардеробе.
Дата интервью: 2012-01-06
