Популярная советская певица считает себя музейным экспонатом. В интервью она рассказала как отказалась сотрудничать с КГБ, своем опыте жизни в коммунальной квартире, почему не пела песен про Ленина, и что ей было не страшно выступать в гей-клубах.
– С 1955 года. В 1957 году были первые гастроли.
– Страшно представить – сколько за это время взошло звезд на эстраде, сколько упало. Но – вы удержались..
– А я не держалась. Я просто летаю, но невысоко. Оттуда больно падать. Я всегда держала дистанцию, чтобы слышать публику, чувствовать ее дыхание, не отрываться от нее и не забывала, что такая же, как и они.
Как-то видела фильм про Машу Распутину. В нем был эпизод, когда она встречается с бывшими одноклассниками. Потом журналист ее спросил: «Как вам встреча? Приятно было встретиться с ними?». «Да вы что, – говорит Распутина. – Кто они и кто я?». Мне стало больно. Кто ты такая, чтобы считать, что ты лучше, чем они? Сейчас другое воспитание, и другие артисты. Может, это время диктует им быть такими невежественными?
– Вы были популярной певицей в Советском Союзе, да и сейчас не менее популярны…
– Нет, сейчас я уже музейный экспонат. Меня все знают и помнят, кланяются, здороваются на улице.
– Настоящая легенда…
– Нет-нет. Не люблю быть легендой.
– Вы приехали в Ленинград в 1955 году. Каким он вам запомнился?
– Давайте по порядку. Я родилась в маленьком французском городке на севере Франции. Наш домик стоял на улице Фландер. Рядом была главная улица Националь. По ней мы бежали в школу, сворачивали на площадь, где стоял костел, при котором была приходская школа, в нее я и ходила. Еще там было кладбище, где похоронены мои папа и брат. Мы часто ходили на него. В костел не ходили, потому что во время войны фашисты часто бомбили город. Шахтеры пускали немецкие поезда под откос, а немцам это не очень нравилось, поэтому они бомбили.
– Это были партизаны?
– Во Франции было Сопротивление. Их еще называли маками.
В нашем городке была интернациональная колония. В основном, в нем жили гастарбайтеры – марокканцы, алжирцы, поляки, русские. Все они приехали в поисках хлеба. Сами французы не очень любили копаться под землей, в основном, они были служащими.
Во время войны фашисты привезли военнопленных для работы на шахтах. Мой отчим был коммунистом, и я помню, как он говорил маме: «Фелиция, дай кусок хлеба для Ивана». Я не понимала, для какого Ивана.
Однажды мы шли в школу, и увидела, как немцы гнали колонну с пленными. Они были заросшие, небритые, в шинелях без поясов. Это они работали на шахтах, и немцы отправляли в Германию эшелоны с углем. Маки пускали эти поезда под откос. Немцы в знак наказания расстреливали местное население, не разбираясь, могли кого угодно схватить прямо на улице.
Алжирцы часто напивались и шумели. По карточкам давали прокисшее вино. Для южных людей это было поводом побузить.
Рядом с нами жило много иностранцев: чехи, французы, поляки…Мама часто говорила: «Нет плохих национальностей, есть плохие и хорошие люди». Так я и выросла с таким отношением к людям.
Мой отчим был трудяга. Всю жизнь он и его друзья знали только труд.
После войны мы переехали в Польшу, в бывший немецкий городок. Там всего тридцать тысяч человек жило.
– Но ведь тогда всех немцев выслали из Польши в Германию..
– Их вывезли, нам досталась квартира одной немецкой семьи. В ней были шкафчик, комод, сервантик, и то, что они не смогли вывезти из мебели. Они очень быстро уезжали. Городок был небольшой: пять улиц, школа, костел, ратуша.
И вот я приезжаю в Ленинград, и узнаю его по картинкам, которые видела в учебнике по географии – Эрмитаж, Исаакий. Ходила и щипала себя: неужели это правда, что я в Ленинграде? Для меня это было потрясение. В этот город нельзя было не влюбиться.
Город стал родным. Я влюбилась в него, как влюбляются в человека. Я полюбила набережные, удивлялась всему, что видела, потому что ничего похожего не встречала. Все вызывало во мне восторг и удивление.
По-русски тогда говорила плохо, и записалась в хор польских студентов. Его дирижером был студент ленинградской консерватории Александр Броневицкий. Так нас свела судьба. Он услышал, что пою лучше, чем остальные хористки.
– Как услышал?
– Я была вторым голосом. У меня очень звучный голос, пела сильнее других, микрофонов тогда не было.
Он попросил меня остаться после занятий, напеть ему другие песни. Потом сказал: «У нас в консерватории есть ансамбль. Давайте приходите к нам». Это был ансамбль дирижеров-хоровиков, они пародировали ансамбль «Березка», на сцену выходили в сарафанах. Назывался он «Липка».
На репетиции он вдруг сказал: «Зачем мы будем петь в сарафанах? У нас есть девушка, она поет по-польски, по-французски. Давайте приготовим программу к Новому году».
На новогоднем вечере они спели вместе со мной песню «Червонный автобус». Я пела «Автобус», они «ду-ду-да», снова я: «Червонный», они – «да-ду-да». Это было что-то вроде джаз-гола.
Зима с 1955 на 1956 год была лютая, под сорок градусов стояли морозы.
На сцену вышла в юбчонке, которую мама перелицевала из старой, свитерок был теплый. Было очень холодно, но меня четыре раза просили повторить песню. Она произвела взрыв. До меня, оказывается, никто в консерватории не пел таким низким голосом. Восприняли на «ура».
Тут же мной заинтересовала кинохроника. Режиссер Ефим Учитель снимал тогда фильм «Мастера ленинградской эстрады» на киностудии, на Крюковом канале. Я, студентка, неуч из шахтерской глубинки, вместе с ансамблем Броневицкого попала в него. Это было очень смешно. Фильм увековечил нашу песню «Червонный автобус».
После этого новогоднего выступления мы подружились с Броневицким. Выступали на разных студенческих вечеринках, были очень востребованы. В обкоме комсомола нам предложили готовиться к выступлению на Всемирном фестивале молодежи и студентов в Москве. Ансамбль стал популярным. Артистов тогда было мало, и наш ансамбль был единственный по тем временам. Уже позже появились «Песняры», «Орэра».
Фактически мое рождение, как артистки, состоялась в новогоднюю ночь с 1955 на 1956 год.Я помню, как мы вошли в консерваторию, я увидела величественную мраморную лестницу, и спросила: «Это что, замок какой-то?» В зале увидела орган: «Это что, у вас костел здесь?». Броневицкий смотрел на меня, как первобытную дикарку, а я удивлялась всему, что видела.
Через два года мы с Александром Александровичем поженились. Я была очень длинная, и мне казалось, что меня никто никогда не позовет замуж. Но он сделал предложение, и я сказала «Да». Сначала мы жили в коммуналке, но все равно нравилось. Такая восторженная была. Позже, когда уже жили в Купчино, нам предлагали переехать в Москву. «Мы поедем в Москву?» – спросил меня Александр Александрович. «В Москву? Никогда. Я хочу жить только в этом городе». Он согласился со мной.
– Несмотря на то, что вы шестьдесят лет живете в России, у вас сохранился польский акцент. От него трудно избавиться?
– За него меня очень долго ругали. Один журналист даже написал, что Пьеха специально придумала себе такой акцент, а на самом деле она великолепно знает русский. Вот такую байку сочинил. Я чуть не заплакала, когда узнала.
Но директор нашей группы, Софья Семеновна Лаконь, сказала: «Диточка, ты не солнышко – всех не обогреешь. Он так думает, ну и пусть. Вы же никому не врете». «Конечно, нет. Я такая, какая есть».
Я приехала учиться, думала, что потом уеду в Польшу, где стала бы преподавать в школе, и не мечтала стать артисткой. Но так получилось, что стала артисткой. Петь всегда любила, у меня и мама пела в хоре в костеле, играла на мандолине. Ее любовь к пению передалась мне.
– Как вам удавалось договариваться с композиторами, чтобы они писали для вас песни?
– Я не договаривалась. Они дарили мне их.
– Сейчас певцы платят за песни…
– Да, но я никому не платила. У меня в ансамбле был музыкант Владимир Калле, ему сейчас уже за шестьдесят. В советское время он написал песню «Каравелла», и еще «Горечь» – это была первая в Советском Союзе песня на стихи Марины Цветаевой.
Когда я заказывала ему для юбилейной программы две песни, спросила: «Как мне с вами рассчитаться?». «Ну, как-то неудобно» – стал он отнекиваться. «Но кушать-то вам хочется». «Вы правы». Тогда я узнала, сколько стоит песня – он попросил пять тысяч рублей. В Москве совсем другие цены.
– Значит, композиторы не бегали за вами?
– Не бегали, но предлагали. Это и Оскар Фельцман, и Марк Фрадкин, потом совсем юный, почти мальчишка Александр Морозов приносил свои песни. Сейчас он живет в Москве, и даже не помнит, что есть такая артистка Пьеха, ни разу не был на моих концертах.
– С Андреем Петровым сотрудничали?
– Он мало поручал мне песен, потому что был влюблен в Лиду Клемент. Эдурад Хиль пел много его песен, а я иногда включала в свой репертуар.
Недавно Илья Резник подарил стихи. «Сколько я должна?» – спросила у него. «Ты что, с ума сошла? Я с тебя денег не возьму». Они все знали, что в советское время я получала копейки, и у меня нет никакого капитала, чтобы платить за песни.
– При вашей популярности и звездности вы получали копейки?
– Копейки. За сольный концерт получала 38 рублей. Директор Софья Семеновна говорила мне: «Диточка, попробуйте только взять хотя бы рубль в конверте». Я согласилась: «Хорошо, Софья Семеновна. Не надо. Я буду работать по три концерта в день, чтобы заработать на платье у Зайцева». Оно стоило у него тысячу рублей. И пела по три концерта в день. За тридцать концертов зарабатывала платье.
– Почему так дорого оно стоило?
– Он ведь не только себе брал деньги. Слава платил и технологу, и портнихам, и за ткани. Он молодец. Такая цена – еще по-божески. Сейчас гораздо больше берут. Зайцев к 70-летнему юбилею подарил мне три платья.
К 75-летию благодаря Георгию Сергеевичу Полтавченко «Газпром» выделил мне приличную сумму денег, оплатили платья. Я даже не знаю, кто этот добродетель в «Газпроме», хотелось бы сказать «спасибо». Я даже в шутку сказала Полтавченко:«Можно попросить Газпром, чтобы меня взяли запасным игроком в «Зенит»?»
– А зачем вы к нему ходили?
– Просить, чтобы город помог в проведении концерта в честьмоего 75-летия. Георгий Сергеевич нашел спонсоров.
– Вам часто приходится обращаться за помощью к власти?
– В самых крайних случаях.У меня какой-то инстинкт есть, как у зверей. Когда в 1959 году худсовет по приказу обкома партии расформировал ансамбль «Дружба» за пропаганду буржуазной идеологии, а меня назвали «кабацкой певичкой», то я не смирилась.
Мы сидели с Броневицким, он говорил, что наша карьера закончена. «Почему закончена?» – сказала я. – Поеду в Москву». «Что ты сможешь сделать? К кому ты поедешь?». «Там должен быть кто-то выше, чем этот худсовет».
В Москве пришла в министерство культуры. Какая-то секретарша посоветовала мне: «У нас есть руководитель всех музыкальных ансамблей эстрады, его зовут товарищ Холодин». У меня тогда еще был сильный акцент, она пожалела меня, проводила к нему. Я все рассказала ему: «Пою французские и польские песни. Ансамбль у нас профессиональный, все музыканты с образованием. В худсовете было всего два или три музыканта, и он стал требовать от нас, чтобы мы пели про партию. Но мы поем совсем другие песни – веселые, жизнерадостные». «Что ж, давайте послушаем вас» – сказал Холодин. Приехал наш ансамбль в Москву, мы спели. Министерский худсовет аплодировал нам стоя, а его члены написали грозное письмо в ленинградский обком партии, и дали нам зеленую улицу.
– На этом проблемы закончились?
– Проблема была еще в другом. Я училась в университете, и из-за выступлений стала пропускать лекции. Меня вызвали в деканат: «Стоит вопрос о вашем отчислении. Вы пропускаете лекции». «Но я хочу петь». «Вы же приехали учиться». «Да, я хочу и учиться». «Тогда расскажите об этом министру высшего образования, потому что в истории философского факультета никогда не было заочных студентов».
Я опять поехала в Москву, к министру образования. Три дня не могла попасть к нему на прием. Три ночи спала на вокзале. «Я хочу петь», – сказала министру, когда удалось прорваться в его кабинет. «Это не ко мне» – отрезал он. Стала ему объяснять, что учусь на философском, где нет заочного отделения: «Разрешите мне сдавать экзамены, не посещая лекций, обещаю, что это будут «4» и «5» . Мне надо петь». Видимо, я его убедила, если он сказал: «Под свою ответственность беру». Так я стала первой заочницей в истории философского факультета.
– При Григории Романове (первый секретарь Ленинградского обкома КПСС. –А.М.) проблем у вас не было?
– Нет. Обком к нам не придирался. Была «зеленая улица».
– Правду говорят, что его любимицей была Людмила Сенчина?
– Да, говорят об этом.
– А к вам он как относился?
– Я всегда была далека от знакомств с высокопоставленными людьми.
Как-то раз мы выступали на концерте в Таврическом, где был Романов. Ребята из ансамбля тогда носили длинные волосы, мода была такая – под «Битлов». Романов вызвал Броневицкого к себе в отдельную комнату. Достал кошелек, дает денег: «Дай своим гаврикам по рублю. Пусть постригутся». Александр Александрович затрясся. Он всегда боялся начальства.
– Гаврики постриглись?
– Постриглись. Броневицкий был так воспитан: бояться.
– Потому вас больше никогда не было проблем с худсоветами?
– Нет. Только один раз, в 1959 году. Потом нам была «зеленая улица». При этом никто никому ничего не давал, я ни с кем не спала ради этого. Я католичка, это было бы против моей веры.
– Удивительно, что застолько лет к вам никто не придирался.
– Может, были какие-то статьи в газетах, но я не солнышко, чтобы всех обогреть. Я нормальный человек, немного с завихрениями. Старомодная. Ну и что? Я этого не стесняюсь. Главное, что узнаваемая, и в единственном экземпляре. Я никогда никому не подражала, и не умею этого делать.
– Вас приглашали выступать на партийные междусобойчики?
– Нет.
– Как? Вы же сами как–то рассказывали, что пели для Брежнева и целовались с ним.
– Это было в советском посольстве в ГДР. Была встреча Брежнева и Хоннекера. Мы с ансамблем в то время выступали с концертами для Западной группы войск. Меня пригласил наш посол Петр Андреевич Абросимов: «Надо что-то спеть. Вы на немецком что-то знаете?». «Знаю». «Тогда споете четыре-пять песен, – говорит он. – И хорошо бы, если еще «Огромное небо». «Спою. А для кого петь?». «Для Брежнева и Хонеккера. У них будет торжественный ужин». «Я боюсь». «А вы не бойтесь. Я буду с вами».
Он мне потом еще разрешил выступить на свой страх и риск перед членами компартии в Западном Берлине.
– По магазинам, наверное, побегали?
– Побегали. По распродажам. На наши суточные особенно не разгуляешься.
Когда спела «Огромное небо», Брежнев поднялся на сцену с огромным букетом роз, вручил мне. «Большое спасибо», – сказала ему, и добавила: «А поцеловать?». В душе я еще та хулиганка, но как это у меня вырвалось? Он повернулся, обнял меня и поцеловал в щечку. Ну и что, что поцеловал? Все в рамках этики. А я потом этот букет засушила.
– До сих пор стоит?
– Рассыпался давно. Когда ГДР была, помните? Все в этом мире тленно, все рассыпается.
– Вы вспомнили про суточные. Ваши коллеги рассказывали, как они экономилиих–брали с собой из Союза консервы, кипятильники, чтобы варить суп в гостиницах…
– Не только с собой возили, но и, к сожалению, еще и торговали. В Афганистане и ГДР очень ценился кофе. Везли его. Также и водку брали. Я никогда ничего не брала. Даже не знала, кому и как предлагать.
– Еще икру возили…
– Я тоже повезла родственникам во Францию большую банку икры. В Елисеевском по блату купила. Через «черный ход» пошла на поклон к директору: «Пожалуйста, помогите. Еду в первый раз к родственникам во Францию. Можно у вас купить большую банку икры?». «Разве что из резерва для обкома партии», – сказал он.
Приехала во Францию, а родственники говорят: «Да забери ты ее с собой. Мы ее можем купить в каждом магазине». Представляете, какой позор был. Хотела их удивить…
За границей бегали по распродажам. Иногда везло. Когда выступала в «Олимпии», хотела купить микроволновку с грилем. Как раз тогда получила первый гонорар во франках. Пошла к директору «Олимпии» Бруно Кокатрикс: «Мсье, вы же часто бываете в Советском Союзе?.. Когда приезжаете, то деньги меняете в банке?». «Да». «Так вот, я очень хочу купить гриль, он мне очень нравится, но он стоит тысячу франков. У меня не хватает денег». «А куда вы их деваете? Я же плачу вам по двести франков за выступление» – удивился мсье. «Я не могу вам сказать». «Я вам денег не дам, потому что не могу вывозить деньги из Франции» – сказал он.
– Так вы сказали ему, куда девались ваши деньги?
– Нет. Все ведь сдавалось в посольство. Как об этом скажешь?
Но это еще не все. Когда я улетала, на таможне мне предложили подписать бумагу. «Что это?» – спросила я. «Для вас доставлена коробка с грилем от мсье Кокатрикса».
– Товарищи из КГБ с вами тоже ездили на гастроли заграницу?
– Конечно. «Музыковеды в штатском». Их так называли.
– И вы, и весь коллектив знали, кто они..
– Знали. Они не разрешали нам ходить меньше, чем втроем. В одиночку вообще запрещалось. Следили, чтобы никто не нарушил запретов.
– К вам приставали, чтобы стучали на коллег?
– Да, но я отказалась. «Как я могу говорить о ком-то что-то? Я артистка, у вас для этого должны быть специальные люди», – сказала им.
– Когда открылись архивы, не хотелось узнать, кто стучал на вас?
– Нет. Судя по тому, что меня власти не трогали, значит, стучали мало. Единственное что было – звания не давали. С таким трудом стала «Народной артисткой СССР». Это звание должна была получить к пятидесятилетию, в 1987 году. «Ленконцерт», Союз театральных деятелей, известные композиторы были «за», а компартия сказала: «нет». Культурой тогда в обкоме заведовал Лопатников, он был другом кого-то, кто меня не любил. Он и сделал все, чтобы зарубить присвоение мне звания.
После того, как не дали звания к юбилею, было ощущение, что кто-то опрокинул на меня фужер вина. Но я думала: «Я сильная, меня люди любят. У меня есть публика».
– Но звание вы все–таки получили.
– Через год. Мы были на гастролях в Венгрии, в группе наших войск. Заключительный концерт был 12 октября 1988 года для летчиков. Подъезжаем к гарнизону, и я вижу огромный плакат: «Сегодня состоится выступление народной артистки СССР Эдиты Пьехи». Для меня это было, как нож в сердце. «Зачем вы написали неправду? – спросила я командира гарнизона. – Я «народная РСФСР». «Да что вы говорите? – возмущается командир. – Вы для нас всех уже давно народная артистка СССР». После концерта был торжественный ужин, на следующий день мы должны были уезжать.
Ночью после концерта мне приснился сон: демонстрация, транспаранты. Наверное, меня впечатлила та большая афиша с «народной артисткой СССР». Вдруг стук в дверь. Открываю дверь, в коридоре собрались все музыканты. «Мы ведь вроде вечером уезжаем?» – спрашиваю их, ничего не понимая, спросонья. «Эдита Станиславовна, случилось такое, что невозможно было вас не разбудить», – говорят они. «Что, что случилось?». «Можно зайти?». «Заходите». Они зашли, но что-то держат позади себя. Мой звукорежиссер говорит: «Эдита Станиславовна, сегодня утром по радио передали, что вам присвоено звание «Народной артистки СССР». «Вы что, шутите?» – спрашиваю. «Нет. Летчики вчера не шутили».
Потом ехали в поезде, и на каждой станции приходил военный: «Поздравляем Пьеху со званием». Такой праздник был.
Еще больше я ощутила, что меня любят, когда приехали в Ленинград. На перроне меня встречала целая демонстрация, все поздравляли.
Вскоре меня вызвали в обком. Я испугалась: вдруг будут отменять звание? Но вместо Лопатникова, меня встретил Дегтярев. «У меня к вам серьезный разговор» – начал он осторожно. «Что, звание будете отнимать?» – спросил я. «Почему вы так думаете?». «Так мне его дали через год». «Правильно. Только скажите правду: это вы организовали письма в обком партии?». «Какие письма?» – удивилась я. И он показал мне мешков двадцать писем: «Вот эти. Со всей страны нам писали, чтобы вам дали звание».
И тут я вспомнила, как год назад, в мой день рождения, 31 июля 1987 года на концерте, когда люди узнали, что мне не дали звания, на сцену поднялась женщина и сказала: «Именем советского народа мы присваиваем вам звание «Народной артистки СССР». Прошло полтора года, и я получила это звание благодаря письмам, которыми завалили обком. А Лопатникова, кстати, сняли.
– Переживали, что звания не давали?
– Переживания были. В то время звания не были формальностью, они ценились.
– Плюс еще повышение ставки.
– Ставка у меня и так была уже высшая: девятнадцать рублей за выступление и тридцать восемь за сольный концерт. Звание давало возможность меньше платить за квартиру, кажется, на 25 процентов. И еще можно было на городском транспорте бесплатно ездить.
– Сегодня молодые актеры для повышения рейтинга заказывают статьи о себе, или интриги«обнародуют». Вы пользовались такими приемами?
– Да вы что?! Никогда.
– Может, стоило бы для имиджа?
– Вы смеетесь?.. Мой имидж – быть всегда красивой на сцене. Кланяться публике, отвечать на письма, высылать автографы. Вот вчера женщина прислала письмо, попросила написать ей слова песни о маме, моя помощница отправила ей.
– Вы всегда отвечаете на письма?
– Да, коротко: «Спасибо, прочитала ваше письмо, высылаю автограф». Кто-то пластинку просит. Уважение к людям, как бумеранг – ты его бросаешь, он к тебе возвращается.
– Вы побывали с гастролями в разных странах. Можете сравнитьпублику, насколько она разная?
– Публика – как дети. Какую игрушку им дашь, так они себя и будут вести. В первый приезд на Кубу я спела песню «Про нашего соседа», и они так ее полюбили, танцевали. Во Франции эта песня не имела никакого успеха.
– И в «Олимпии»вы ее не пели?
– Нет. Хозяин «Олимпии» сказал, что французская публика такие песни не слушает. Также он подсказал перед концертом, чтобы я не надевала мишуру и меха.
Мне сразу вспомнилась история с народной певицей Лидией Андреевной Руслановой. Раньше был такой театр массовых представлений, его возглавлял Илья Яковлевич Рахлин, создатель ленинградского мюзик-холла. Он делал на стадионах сборные концерты с популярными артистами. В одном таком концерте мы с «Дружбой» принимали участие. Всех актеров вывозили на стадион – кого на лошади, кого в карете, кого на машине. Начиналось представление с Ленина, он выезжал на броневике.
После своего номера я была в обычной комнате, гримуборных тогда не было. Рядом сидела женщина с косами, в красивом народном костюме, но я не знала ее. «Я Лидия Русланова», – сказала она. – Мне понравилось твое выступление. Ты молодец. Выступала для простых людей, а как хорошо они тебя принимали». «Так у меня уже пластинка есть», – решила я похвастаться. «Представляешь, у меня не было пластинок, – ответила она. – Я выступала и для богатых, и для бедных. Для богатых в простой одежде, а для бедных в самой роскошной, вот как сегодня».
В «Олимпии» мне сказали почти то же самое: «В зале богатые люди. Вы должны быть скромно одеты». Представляете, какое совпадение – простая русская певица знала, в каком наряде нужно выйти к публике.
Она мне рассказала историю, как пела после Победы на ступенях рейхстага, и какой-то солдат подарил ей ветку сирени. Прошли годы, и на ее концерте в Горьком или Смоленске на сцену вышел пожилой человек с букетом сирени, и сказал, как в 1945 году подарил ей ветку сирени в Берлине. Я попросила поэта Соломона Фогельсона написать стихи об этом. Но я мало пела эту песню, сейчас уже никто и не помнит ее.
А публика бывает разная. Темпераментная и наивная, как на Кубе. Интеллигентной, требовательной, которую не купишь мишурой, как в Париже или Варшаве. В Берлине публика требует, чтобы любая песня была на немецком. Меня заставляли петь на немецком «Дорогой длинною». Пыталась отказаться. «Мы вам платим, госпожа Пьеха, и вы должны спеть». Выучила.
– Вам не кажется, что наша публика немного зажатая?
– Нет. Все зависит от артиста. Моя публика очень пластичная. Если пою веселую песню, прошу ее подпевать, спускалась в зал, и пела вместе с ней.
Однажды пела в американском ресторане Шуфутинского для русских «Огромное небо». Перед выступлением сказала: «Очень прошу оставить сейчас еду и рюмки. Я пришла к вам, чтобы вы послушали меня. Когда я уйду, вы поедите». И они слушали меня. Потому что артист, как дирижер, может задать тон – какой он будет, такая будет и публика. Если он развязный, то и публика будет такой.
У меня даже есть такая оценка выступления. Если во время того, как я пою важную для себя песню, кто-то уронил номерок, значит, виновата я. Плохо спела. Не сумела сконцентрировать внимание публики на песне. У каждой публики свой характера, свой темперамент и культура.
– У вас не было желания остаться на Западе?
– Зачем? Я могла в любой момент поехать в гости, у меня ведь родственники жили во Франции. Меня очень любили в Германии, специально для немецкой публики учила песни на немецком. Больше тридцати раз выступала там. В том числе и на Олимпиаде в Мюнхене в 1972году. Меня с ансамблем Броневицкого направил ЦК комсомола. Давали концерты для спортсменов. Иностранцев было много, поэтому пела на французском, польском, немецком, испанском, сербо-хорватском. Успех был колоссальный.
А потом случился теракт. Нас всех вызвали руководство советской делегации, дали инструкцию: меньше троих никуда не ходить, по-русски не говорить. Но мы все-таки куда-то пошли. Нас остановили, стали спрашивать: откуда мы приехали. Я за всех ответила по-французски, и отпустили.
– Как вы думаете, почему сегодня на эстраде мало патриотизма, а если есть, то от него тошнит не меньше, чем от советского?
– Наверное, этому надо учить со школы, чтобы маленькие дети понимали, в какой стране они живут. У поляков есть песня «Кто ты есть?». У русских свой патриотизм.
Когда я училась во французской школе, то было правило: учительница не имела права выходить замуж. Считалось, если у нее будут свои дети, то она меньше любила бы тех, кого учила.
В школе все должно быть подчинено тому, чтобы вырастить достойного человека, и тот, кто его воспитывает, не должен быть обременен ничем.
– Простите, вы давно были в нашей школе?
– Не была, но знаю. Моя дочка училась в школе…Илона -представитель среднего поколения, и считает, что патриотизм есть. Она говорит, что раньше был показушный патриотизм. Сейчас он есть, и мальчишки есть, которые могут своим телом закрыть, спасти.
– У вас в репертуаре, кажется, не было патриотических песен?
– Я не пела их. Я воспевала гуманизм, гуманность. Песня «Огромное небо» – хороший пример. Эта история случилась в небе над Западным Берлином. Он считался недружественным нам городом, но летчики погибли, спасая жизни его жителей, тысячи жизней. Самолет был большой и несколько кварталов могли быть разрушены.
Кстати, такой случай с летчиками был не единственным. Мне рассказывали о похожих в пяти-шести городах. На моих глазах такое случилось в Афганистане. Душманы подстрелили наш вертолет, который летел над гарнизоном. Все, кто были в вертолете, могли катапультироваться, но тогда он упал бы на гарнизон. Они вырулили за его пределы. Четыре человека погибли, четыре остались в живых. Потом я выступала для них в госпитале.
Я считаю, что в советское время в песнях было много лжепатриотизма. Не верю, что патриотом был тот, кто пел «Балладу о знамени» ради галочки. У меня каждая песня, как про меня. Сколько раз пела «Огромное небо», столько раз казалось, что сейчас погибну вместе с летчиками, но должна вырулить за пределы города, спасти его. Но в этом нет игры в патриотизм. Это игра, или желание рассказать публике маленькую новеллу.
– Как вы думаете, когда Кобзон пел: «Ядерному взрыву–Нет! Нет! Нет! Солнечномумиру–да!да!да»– это было для галочки?
– Я не имею права судить, ради чего он это пел. У каждого артиста свое амплуа. У меня свое – песни-переживания, песни, в которых я себя считаю героем.
– Но вы же не пели про Ленина и партию…
– Никогда. И про знамя не пела.
– А другие пели.
– Это их проблемы. Некоторые люди врут, другие воруют… Каждый живет так, как его воспитали.
Патриотизм должен начинаться с семьи. Если в семье нормальный климат, то и дети вырастут нормальными людьми. Если мама кладет трамвайные рельсы, а папа пьет и приносит такую зарплату, на которую невозможно прожить, то какие патриоты вырастут в такой семье?
В Советском Союзе женщины были вынуждены работать. Мой отчим во Франции не разрешал маме не только работать, но даже заниматься грядками на огороде. «Это мужская работа, – говорил он. – Я кормилец, и должен заниматься огородом, и под землей пахать, чтобы принести зарплату. Ты должна воспитывать детей, готовить обед, следить за уютом и чистотой в доме».
Вот такая этика отношений была в шахтерском доме. Он был простым деревенским мужиком. Воскресенье был единственным днем в неделю, когда он ничего не делал.
– По вашим песням и интервью заметно, что тема ленинградской блокады очень близка вам. Почему?
– Она стала мне близкой, потому что я видела все это во Франции. Там тоже были бомбежки. В соседнем доме жили поляки, и однажды во время налета, они спрятались в подвале, но бомба попала в дом, и разрушила его. Мой отчим с соседями побежал спасать соседей, я тоже помогала разгребать завалы. Поэтому война – это очень близко и понятно мне, это пережитое. И все эти звуки сирены, оповещающие об очередной бомбежке, помню.
Вместе с Броневицким мы часто бывали в гостях у его однокурсника по консерватории Николая Николаевича Кунаева, дирижера военного ансамбля песни и пляски. Он и его семья пережили блокаду. Они рассказывали, как они жили, чем питались, про бомбежки. Это нас очень породнило.
Как-то раз, когда мы еще жили в Купчино, вечером пошла погулять, и споткнулась. Смотрю: лежит замерзший кусок хлеба. Прибежала домой, рассказала мужу: «Шура, надо песню написать». «О чем?». «О хлебе. В городе, где люди умирали за кусок хлеба, он лежит на улице». Позвонили поэту Леониду Палею.Он приехал на такси, несмотря, что было поздно. Я ему рассказала что увидела, и за ночь мы написали «Балладу о хлебе»: «Те, кому хлеба того не хватило, на Пискаревском лежат. Черствого, черного, самого малого… Они даже мертвые хлеба хотят. Хлеб под ногами, хлеб под ногами.. Торопятся люди, проходят молчком. Четыре пайка лежат блокадных в городе моем». Сильная получилась песня.
– Сегодня некоторые говорят, что, может, зря город не сдали? Дескать, почти миллион людей положили в землю ни за что.
– Знаете, в России совсем другая психология у людей. Например, французы сразу сдались. Поляки три года сопротивлялись. Фашисты сожгли всю Варшаву. У славян совсем другой менталитет. Вряд ли бы русские сдали бы город фашистам. У них такой же патриотизм в крови, как и у поляков.
– У вас совершенно свои, неповторимые имидж и стиль. Но все актеры или певцы начинали с подражания кому–то. Кто на вас, как на певицу, оказал влияние?
– Мама. Она пела, и я полюбила петь. Но я не подражала ей. Вообще никому не подражала, и не умею это делать.
– Но кумиры у вас были?
– Смотря в каком плане. Клавдия Ивановна Шульженко была кумиром в плане как себя вести на сцене. Я долго добивалась возможности познакомиться с ней. Сначала меня познакомили с ее помощницей Шурочкой, она была с ней до последних дней. Попросила ее помочь познакомиться с Клавдией Ивановной. Она помогла. Я оказалась у нее в гостях в Москве. Как я дрожала! Принесла красные гвоздики.
Сначала услышала ее в 1959 году, и не знала, кто поет. Она пела «Руки». В ее голосе были не просто звуки, а эмоции. Тогда еще подумала: «Вот как надо петь, чтобы людей трогало, хотя они даже не видят того, кто поет».
«Клавдия Ивановна, как вы добиваетесь, что у вас поют каждый жест и глаза, – спросила я ее. – У вас есть режиссер?». «Деточка, если вы выбрали правильную песню, то запоют и ваше сердце, и руки, и глаза, – ответила она. – Ничего специально делать не надо. Не надо репетировать. Должно петь сердце».
– А из западных певцов кто–то оказал на вас влияние?
– Я слушала западных исполнителей, чтобы учиться петь, ведь я же не училась пению. Нашла педагога. Александр Александрович Броневицкой говорил мне: «Ты детонируешь, поешь фальшиво, не дотягиваешь ноты». Я не понимала: «Как не дотягиваю? Я же пою». Попросила записать мое выступление на магнитофон. На сцене я не могла слышать, как пою – фальшиво или нет. Поняла, когда послушала запись.
Кто-то посоветовал мне пригласить педагога по пению. Он мне объяснил, откуда берутся фальшивые ноты. Я узнала, что есть диафрагма и связки, и если они слабые, то когда певец берет дыхание, они плохо смыкаются, и нота получается недотянутой. Перед выступлением стала распеваться, и вскоре педагог сказал мне: «Вам надо в оперу, у вас такой хороший диапазон». Я ведь могу и высоким голосом петь, и сопрано. Но я решила петь только своим, низким голосом.
С его разрешения записала свои распевки, которые разогревают диафрагму. Включала маленький магнитофончик, и шла куда-нибудь распеваться… Перед каждым концертом распевалась, потому что Броневицкий строго следил за каждым моим звуком.
Что касается образа, то мне казалось, что я должна быть похожа на Лоллобриджиду. Мне понравилась ее копна волос. Принесла парикмахеру ее фотографии: «Давайте сделаем такую же прическу». «Это надо начесывать,- стала она мне объяснять, – химию делать, лаком закреплять». Попробовали. Все равно ничего не получалось – не похожа я на нее. Тогда стала искать свой образ. Стала начесываться сама, с двумя зеркалами. Так, постепенно-постепенно, методом «тыка» что-то получилось.
– В интернете нашел ролик ленинградского телевидения шестидесятых годов, где вы поете на качелях в студии. Удивился, какой был тогда креатив у режиссеров.
– Режиссеры уже тогда были талантливые. Меня попросили забраться на качели, а я и не боялась. Я, конечно, не артистка цирка, но это было интересно.
– Не ошибусь, если предположу, что вам неприятно, когда видите по телевизору, современную эстраду, эти подтанцовки…
– Я просто не смотрю все это. Как-то меня спросили: «Как вы относитесь к Мадонне?». Я ответила: «Я это не ем. Это не мое блюдо. Зачем она мне нужна?».
– Но у нее потрясающее шоу.
– Я не люблю шоу. Я не люблю американизацию. Я сторонник европейской эстрады, где есть глаза. Мне нравится Шульженко. Это мое. Я старомодная.
Мне нравится, когда на сцену выходит Пиаф, и весь зал умирает, настолько певица побеждает его своими эмоциями.
Я не понимаю американского искусства и джаз, но не отрицаю их. Кому-то это нравится.
– Чем же плоха Элла Фицджерадьд?
– Это было интересно слушать, но я не понимала этого. Мне давали слушать ее пластинки, но я не могу сказать, что это мое. Это как в экзотическом ресторане – можно попробовать блюдо, но это не значит, что я стану его готовить дома.
– Вы сказали про уважение к публике. Мнепоказалось, что это совсем забытое сегодня отношение к зрителям. Как вам удалось его сохранить?
– Когда я была еще девчонкой, наш ансамбль «Дружба» часто выступал в сборных концертах. Один из них в Омске запомнила на всю жизнь. Он назывался «Мастера ленинградской эстрады». Первое отделение было сборное, а во втором – «Дружба» и я.
Первое отделение завершала опереточная певица Любовь Михайловна Чернина. Красивая! Черные роскошные волосы, затянутая в корсет, огромное платье. После концерта она сказала: «Всех приглашаю сегодня в ресторан. Мне сегодня шестьдесят лет исполнилось. Столик заказан». А нас было человек пятьдесят.
После я ее спросила: «Любовь Михайловна, почему, где бы мы не выступали, вас везде так здорово принимают? Вы такая красивая». «Насчет красоты – это все труд, труд и труд. Думаешь, все с неба падает? Трудиться надо. Почему публика так принимает? Потому что я ее уважаю. Она это чувствует. Когда выхожу на сцену, то низко кланяюсь зрителям. Хочешь быть артисткой – уважай публику». Вот вам истина, не из книжек вычитанная, а из жизни.
– Вы выступали с концертами в гей–клубах Москвы и Питере. Зачем?
– Меня попросили выступить. Так же, как в Германии меня просили спеть по-немецки «Дорогой дальнею». За выступление в клубах мне заплатили. Я артистка. Они такие замечательные слушатели. Шестнадцатилетние мальчики говорили мне: «Ты классная! Спой нам «Огромное небо».
Я много раз выступала на Кубе, и заметила, что на мои концерты приходит много молодых парней. Спросила переводчицу: «Каридад, почему так много молодых мальчишек? Они просят у меня автограф». «Эдита, они «голубые», – сказала она. – У них особенное восприятие красоты, а ты красивая, и поешь очень глубокие песен». Вот вам и ответ.
– Вам не было страшно выступать перед ними в клубах?
– Нет.
– Вы согласны, что они угрожают обществу, как сегодня утверждает пропаганда?
– Они очень восторженные слушатели. Я немного изучала психологию, и знаю, откуда это идет. Если в семье есть гегемония матери, то возможна склонность к «голубизне». Правда, это версия, предположения. Но в любом случае, это не извращение, скорее, в этом что-то психологическое.
– Если позовут еще раз, согласитесь?
– Почему нет? Я же не буду участвовать в их развлечениях.
– В советское время личнаяжизнь эстрадных певцов была неизвестна, о ней не писали и не говорили. Сейчас все наоборот: все личное напоказ.
– В рекламе самих себя не брезгуют никакими средствами. Раньше артистов было мало, и не было надобности в саморекламе, тем более рассказах о личной жизни. Это ведь делается для того, чтобы публика пошла на концерты.
Мне кажется, все должно быть в меру. Раньше были перегибы из-за «железного занавеса». Потом, когда он открылся, началась американизация. Никому не известная девчонка, понравившаяся богатому человеку, может стать певицей. Потом в интервью такие говорят: «Моя профессия – певица». Да нет такой «певицы» и такой профессии. Какая она певица?
Такая открытость мне кажется перегибом и вседозволенностью, а вседозволенность в любой религии считается грехом. Так не должно быть. Когда все разрешено и дозволено, то рано или поздно наступает пресыщение, и становится неинтересным. Это может привести к тому, что артистам не надо будет выступать.
– Вы, кажется, публично критиковали Максима Галкина за строительство дворца?
– Это журналисты все напутали. Или преувеличили. Я сказала, что мне показалось это странным. Я трудилась всю жизнь, и мне удалось построить дом только в садоводстве. Если бы жила в таком замке, как у Галкина, то сошла бы с ума. Тут нет никакой зависти. Я не умею завидовать и не осуждаю. Если ему хочется жить в таком дворце, пусть живет. Пусть содержит штат обслуживающего персонала. Главное, чтобы у него хватило денег, чтобы содержать это всю жизнь. Ничего вечного на земле нет.
– В советское время мало кто мог зарабатывать так, как зарабатывают артисты сегодня.
– Высшая концертная ставка была 19 рублей за три песни, за сольный концерт – две ставки. У камерной певицы высшая ставка была 33 рубля, а сольный концерт стоил 99, то есть три ставки, не две, как у эстрадных. Плюс доплачивали за мастерство – пятьдесят процентов.
Зыкина считалась камерной певицей. Я не постеснялась, пошла на прием к Фурцевой. «Я училась в университете, – сказала ей. – Изучала анатомию. У Зыкиной и у меня одинаковые связки, но у нее ставки 33 рубля, а у меня 19. У меня что, связки плохие?». «Эдита Станиславовна, у вас в Ленинграде есть худсовет?.. Есть. Тогда я распоряжусь, чтобы вы спели ему три русских романса. Споете?». «Я знаю «Дорогой длинною», и еще два». «Вот споете, и получите камерную ставку» – сказала Фурцева. «Так просто?» – удивилась я. «Больше ничего я не могу сделать. Такой закон». Я спела романсы и получила ставку камерной певицы.
Но пришел Горбачев, и сделал ставки договорными. Теперь мне звонят, спрашивают: «Сколько вы стоите?». «Хау мач» – это мы так в магазинах заграницей спрашивали. Хотя я английский не знала, и даже в Штатах говорила по-испански. Не нравится мне этот язык и вообще эта страна не нравится. Всегда спрашивала: «Комо эстадас»?
– Комо эстадас вы сегодня?
– Если в ресторане – это одна ставка, если на эстраде – другая. Потом всегда уточняю: сколько надо петь – тридцать или сорок минут. Обычно просят час.
Когда доходит до гонорара, отвечаю: «Я не звезда, я – артистка прошлого. Обычно мне платят столько-то. Если вам это кажется мало, можете дать больше».
– Эдуард Хильрассказывал мне, что когда стал известным, продолжал жить в коммуналке, а соседи писали на него жалобы. У вас было что–то похожее, когда жили в коммунальной квартире?
– Я жила в коммуналке, и у меня двойственные воспоминания. С первой мне повезло. Тогда нам вообще негде было жить, а это была комната капитана второго ранга Александра Семеновича Броневицкого. Она была большая – двадцать четыре квадратных метра, на Греческом проспекте, дом 13.
В квартире жило шесть семей. Я не хозяйничала, только иногда появлялась после лекций в университете. Моя свекровь, Эрика Карловна говорила: «Помойся. У тебя все равно в общежитии нет горячей воды». Она и белье мне стирала.
Потом мы переехали на улицу Ленина. Там жило три семьи. Наша комната была девятнадцать метров. В одной комнате жила Шурочка Комарова с мужем алкоголиком и двумя детьми. Во второй комнате жила Надежда Дмитриевна, у нее была базедова болезнь.
– Как у Крупской?
– Не знаю, как было у Крупской, но потом я узнала, что люди с такой болезнью очень нервные и возбудимые. Надежда Дмитриевна часто и громко ругалась с Шурочкой. Я возвращалась с концертов поздно, долго спала, но слышала, как они по утрам ругались перед тем, как уйти утром на работу. Надежда Дмитриевна всегда оскорбляла Шурочку.
На кухне мой стол был у окна, следующий Шурочки, и чуть дальше Надежды Дмитриевны. Иногда, возвращаясь с концерта голодными, мы находили записку от Шурочки: «Сварила щи, извини, без мяса, не хватило денег. Угощайтесь со своим Шурой». Она же предложила мне: «Тебе по дежурству полагается две недели мыть полы в коридоре, пыль вытирать, унитаз чистить. А ты ведь артистка, зачем тебе это? Ты лучше заплати мне, я все сама сделаю». Я, конечно, согласилась.
Однажды приезжаю с гастролей, и вижу, что на кухне висит на веревке для белья черное распоротое платье. И еще что-то цветное. Это были мои платья. Спрашиваю у десятилетней дочки Шуры: «Таня, кто это сделал?». «Эдита Станиславован, у тети Нади ключи подходят к вашим дверям. Наверное, это она взяла». «Как?» – не понимаю я. «Она сейчас на работе, – говорит Таня, – давайте к ней зайдем». Мы открыли дверь в ее комнату, и в шкафу я увидела еще четыре своих платья. То есть она просто украла у меня их, хотела распороть и сшить для себя.
На следующий день проснулась от крика Надежды Дмитриевны: «Воры! В этом доме воры! Меня обворовали! У меня из шкафа пропали вещи!». Я вышла, спрашиваю: «Какие вещи у вас пропали?». Она испуганно посмотрела на меня: «А ты тут причем? Это Шурка, наверное, украла».
Потом мы с Шурой дружили, она приходила на мои концерты. Ее дочка до сих по мне звонит, «Тетя Эдита» меня называет, ей уже за пятьдесят. Шура была чудесной женщиной, воспитала двоих детишек. Она уже умерла, да и Надежда Дмитриевна умерла от своей базедовой болезни.
Когда про меня снимали фильм для телевидения, привезли в эту квартиру. Сейчас в ней живет семья состоятельного человека – он, жена и ребенок. Ничего не узнать после ремонта в квартире. Нас в ней жило девять человек. В ней родила дочку, оттуда поехала на трамвае в роддом рожать. Потом каждый день ходила с ней в поликлинику. Представляете, каждый день с коляской спуститься с пятого этажа и подняться на него: потолки по три метра пятьдесят, пролеты большие. За месяц сбросила лишние килограммы.
Так что, коммуналка – это университет жизни.
– Вас снимали не только в музыкальных фильмах, но и художественных…
– В трех фильмах снялась. Их иногда показывают. В «Ошибке резидента» играла шпионку, говорила по-французски и по-немецки. В «Бриллиантах для диктатуры пролетариата» в роли певицы кабаре спела роскошную песню на стихи Роберта Рождественского. И еще сыграла саму себя в фильме «Неисправимый лгун» с Вициным.
– С Вициным было интересно сниматься?
– Очень интересно. Он замечательный актер – вроде бы ничего не делал, но при этом – как играл. Хочешь, не хочешь, но при нем становилась актрисой.
– А кто придумал, что в этом фильме вы поете с ним песню «Кто–тонаходит»?
– Я сама это придумала. Мне сказали, что надо что-то спеть. Вспомнила, что есть такая простая песенка, ее можно с аккомпанементом петь. Сняли два или три дубля.
По сценарию я должна была вести машину, но я не умела водить. Мою машину прицепили к какой-то фуре, везли, а я делала вид, что рулю.
– Почему не продолжилась ваша карьера в кино?
– Отказывалась – стали предлагать играть разведчиц. Мне хотелось сыграть драматическую роль. Потом подумала: зачем мне это, если столько актеров безработных? Пусть они играют.
– Правда, что вы верующий человек?
– Я не фанатично верующая, но считаю, что все, что в жизни сделала хорошего, то благодаря тому, что у меня есть ангел-хранитель
– Вы – католичка?
-Да.
– Сегодня священникипришли в школы. Вас это не смущает?
– Я выросла в послевоенной Польше, где религию преподавали в школе. Раз в неделю к нам приходил ксендз. Он не просто читал нам закон божий, еще рассказывал, как вести себя в обществе. Если встретишь пожилую даму, надо подойти и спросить: «Нужна ли помощь?». Если сидишь в обществе и захотелось зевнуть, то прикрой рот левой рукой, потому что правую придется кому-то подать. Или – кому надо уступать место в трамвае, уважать старших. Он учил нас этике поведения.
– Вы часто ездите по стране. Наверное, устаете?
– Мое звездное время в прошлом, на гастроли я уже не могу позволить взять с собой ансамбль, музыкантам нужно было бы оплачивать дорогу, гостиницу, гонорар. Поэтому езжу или с минусовками, или пианиста беру.
Стараюсь летать самолетом, это не так утомительно. Роднойдомдляменя«Стрела», нопоявился «Сапсан». Дваразаездилананемито, чтослышалавокругвводиломенявступор. Я ведь живу ушамиимирдля меня начинается со звуков.
– Когда мы с вами договаривались о встрече, вы спросили: «Вы–ленинградец или петербуржец?». Для вас так важно название города?
– Нет, просто этот город, с которым я познакомилась еще до замужества, назывался Ленинград. Мне это название рефлекторно запомнилось. Все-таки я с 1955 года живу в Ленинграде. Тем более, понимаю людей, которые родились в нем, для которых он связан с блокадой. Петербург мне больше нравится. У меня даже есть красивая песня: «Санкт-Петербург, для меня ты остался столицей. Санкт-Петербург – любовь моя, жизнь и судьба».
– Некоторыесчитают, чтопослевозвращенияисторическогоназвания, вгородеизмениласьаура. Выэтотожепочувствовали?
– Все субъективно. Я изучала философию, и могу сказать, что человек сам создает себе ауру. Я в простом, обыкновенном садоводстве создала маленький островок уюта. В других домах здесь такого нет. У многих стоит старая мебель, привезенная из города. А я построила новый дом, сделала сад, называю его для себя «Соловьиная роща», хотя на самом деле деревня называется Северная Самарка.
Когда-то это была настоящая деревня, но потом молодые стали из нее уезжать, старики умирать. Землю выкупила какая-то организация из Всеволожска, разделили по шесть соток между желающими купить землю. Я богатая, купила двенадцать. У меня еще есть огромный участок леса, получила его в бессрочную аренду от лесничества в знак внимания, но с просьбой ухаживать за ним. Получился не сад, а маленький парк.
– Почему вы живете за городом? Вы специально уехали из него?
– Не просто уехала, а убежала, в городе постоянный шум – машины, трамваи. Каждый день я вижу природу, цветы, общаюсь со своими собаками. Это мой фундамент. Это поддерживает меня. Я не поддаюсь на испорченные моды. Я даже против интернета.
– Чем он вас раздражает?
– А зачем он мне нужен? Он больше нужен специалистам, которым для работы требуется информация. Что мне, читать сплетни, которые пишут в нем?
– Там не только сплетни.
– Одна из моих почитательниц, редактор телеканала в Нижнем Новгороде, ведет мой сайт. Публикует разную информацию про меня. Однажды я тактично поинтересовалась у нее: «Лена, это нужно?». «В наше время такое тоже нужно», – сказала она. А я не хочу. Мне кажется, что достаточно простых, вводных статей.
– Ваш внук пошел по вашимстопам. Смотрите, что он делает?
– Не то, чтобы смотрю, больше интересуюсь. Мое жизненное кредо: не вмешиваться. Мама всегда говорила мне: «Если ты сделала что-то плохое, я не буду тебя ругать. Но запомни: как постелешь, так и будешь спать». То же самое говорила я Илоне. Она в третьем или четвертом классе попробовала портвейн. «Почему ты это сделала?» – спросил я ее. «Все пили, и я решила попробовать, – ответила она. – Вкусно. Ты пила его когда-нибудь, мама?». «Портвейн не пила». «Мама, это так здорово… Я и курю еще». «Ты что с ума сошла? Ты же будешь страдать за это».
Потом она выросла, сама все поняла, захотела петь, поступила в театральный.
– Но со сценой у нее, кажется, не получилось?
– У нее все получается, но она не любит петь, решила, что это не ее: «Мама, петь – это так скучно». Теперь она режиссер, ведущая, пишет сценарии. У нее феноменальная память, эрудиция, да и школу она закончила круглой отличницей.
– Несмотря на портвейн…
– Несмотря на портвейн. Она купается в том, что может пользоваться своими знаниями. Ее приглашают вести торжественные вечера, церемонии награждения. Она актриса синтетического жанра. Если приглашают на корпортатив, может специально выучить какую-нибудь песню. Ее муж пишет музыку, она умеет сочинять стихи.
– Писали, что Стас стал заниматься бизнесом. Получается?
– Нет, он прогорел. У него было кафе на двоих с партнером. Приходил один посетитель в месяц. Шучу, конечно. «Это не мое», – сказал он, когда понял, что бизнес не получился.
– То есть он только поет?
– И с удовольствием это делает. Это его дело.
Отец у него тоже музыкант, закончил театральный, пел джаз. Они разошлись с Илоной когда Стасу было четыре месяца.
– Правда, что вы сами готовите?
– Это для меня своего рода отдушина. Когда готовлю, мне нравится пробовать. Постоянно пробую, что-то добавляю.
У меня есть большой набор разных травочек: майоран – моя любимая трава, базилик, тмин.
Или соус готовлю. Брошу овощи, которые остались дома. Если есть дома косточки, то мясо снимаем, кости собакам. К мясу добавляю фасоль из банок. Когда жарим грибочки, то добавляю сметанки и кетчупа.
Получается роскошный вкусный соус. К нему моя помощница Вера готовит свои любимые спагетти. И еще можно добавить тертый сыр.
– А как же диета? Многие вашиколлеги придерживаются ее.
– Причем здесь диета? Диета – это голод. Я несколько лет впроголодь жила, до восемнадцати лет не могла наесться, постоянно хотелось есть.
– Неужели никогда не держали диету?
– Я знаю тьму диет. Кефирная – ни в коем случае. До девяти лет не видела молочных продуктов, и моя поджелудочная железа не вырабатывает фермент, чтобы их перерабатывать. Так же, как и фермент для переработки мяса. Поэтому я люблю овощи, рыбу. Если поем мяса, то начинает казаться, что кирпичей наелась.
– Значит, овощи ирыба и естьваше средство Макропулоса?
– Овощи и рыба. Иногда позволяю картофельные оладьи или тушеную капусту. Есть такое польское национальное блюдо – бигас. Это смесь свежей и тушеной капусты. Тушить надо с молоком и копченостями. Можно еще сушеных грибочков туда бросить. Отдельно на сковородке пассируется лучок, можно добавить немного сметаны и кетчупа, тмина. Получается роскошное блюдо. У меня есть большие цепторовские кастрюли, готовлю в них.
Дата интервью: 2012-08-20
