Легенда мирового балета, отметившая в минувшем году 85-летний юбилей, представила свою книгу «Читая жизнь свою…», в которой, по словам Майи Михайловны, нет ни слова преувеличения: «Зачем писать биографию и врать? Это никому не нужно». О том, каким для нее было первое десятилетие ХХI века и почему словосочетание «русский балет» сегодня имеет другое значение, балерина рассказала в интервью.
– Майя Михайловна, мы уже прожили целое десятилетие в XXI веке. Какие у вас ощущения от этого нового времени?
– Последние 13 лет моей жизни – премия, которую выплатила мне судьба. Это были свободные, интересные годы, полные путешествий, встреч, работы. В горбачевские времена после ухода из Большого, а потом вовсе со сцены я оказалась перед проблемой: все, что заработала в Большом, превратилось в ничто. Нам с Родионом надо было позаботиться о хлебе насущном. И мы принимали предложения, поступающие из разных уголков мира, я участвовала в работе над спектаклями, он писал музыку. Это продолжается до сих пор. В прошлом году у нас было 44 поездки по работе. Это довольно трудно, но интересно и полезно во всех отношениях. Но, к сожалению, для большинства наших соотечественников эти годы имеют совсем другую окраску. Перестройка принесла всем свободу передвижения и мысли, но жить легче не стало. И последнее десятилетие ничего не изменило. Кто сейчас в России чувствует себя уверенно, безопасно, спокойно? Я таких не знаю.
– Не слишком ли пессимистично вы смотрите на нашу действительность?
– Я никогда не была ни пессимистом, ни романтиком. Я – реалист. А что, после декабрьских событий на Манежной площади вам не стало страшно? Понятно, что если бы люди хорошо жили, то не было бы никаких столкновений. Все это не от хорошей жизни – вот главная причина. А все остальные – вторичны. В России люди живут тяжело, выживают. И раньше так было, и всегда. Почему сейчас формула «товар – деньги – товар» лежит в основе всего, что происходит вокруг? Гениальный поэт Андрей Вознесенский написал: «Человек на шестьдесят процентов состоит из химикалиев, на сорок из лжи и ржи, но на один процент из Микеланджело!» Иногда мне кажется, что и этот один процент исчезает на наших глазах. Мой отец, которого расстреляли в 1938 году, верил, что система человеческих отношений в новом строящемся обществе будет справедливее, чем в прошлых веках. Но десятилетия идут, а система человеческих отношений к лучшему не меняется.
– Почему свое детство, отрочество и время расцвета творческих сил вы считаете менее счастливыми, чем последние 13 лет?
– Я родилась через год после смерти Ленина, а когда умер Сталин, мне было двадцать семь лет и три с половиной месяца. Возраст для балерины не юный. Половина профессиональной жизни была позади. А потом были эпохи Брежнева и Горбачева, которые мне принесли много горьких разочарований. Из-за того, что родилась на российской земле, я исчисляю свою жизнь эпохами «царствования» наших вождей. Ни одной моей коллеге из Финляндии или Франции не придет в голову соизмерять этапы своей биографии по именам президентов или премьер-министров.
– Продолжая эту историографию, можно сказать, что с Родионом Щедриным вы познакомились в эпоху Хрущева…
– И это событие я считаю самым значительным в моей жизни. Нас познакомила Лиля Брик, которая обожала знакомить. Мы вместе уже 52 года.
– А еще в эпохи всех этих генсеков вы царили на сцене, вас боготворила публика – разве это не счастье?
– Разочарований в этой жизни было много, но единственное, что меня никогда не разочаровывало, – это моя профессия. Я танцевала всегда только для зрителей. После ухода со сцены не танцевала ни разу. Что-что, а танцевать для себя мне в голову не приходило. Зрители всегда воспринимали меня с открытым сердцем. Может быть, поэтому я и живу так долго. Однажды в день рождения в Варшаве после спектакля две тысячи польских зрителей пели мне «Ста лят…». А в этот юбилей для меня в Париже в 11 часов вечера зажгли Эйфелеву башню. Закончился гала-концерт в мою честь, все вышли из театра и увидели сияющую башню. Надо знать, чего стоило французам пойти на нарушение правил. Обычно в 10 вечера башню гасят. Я была тронута до слез. Целью моей жизни всегда был танец. И эта цель достигнута – я танцевала. Мне повезло, во время войны, когда Большой был в эвакуации, в его филиале шли балеты. Занимали в этих спектаклях учеников, так как артистов не хватало. К окончанию училища у меня было уже 40 партий в репертуаре. И по возвращении Большого театра в Москву, я легко вошла в репертуар. Но я всегда ленилась.
– Вас же считают образцом трудолюбия и упорства, а вы говорите, что ленились!
– Если можно было сделать комбинацию один раз, я делала ее один, а не десять. Не всегда получалось фуэте, иногда выходило, иногда нет. Ну и что! И даже сейчас я думаю, что благодаря своей лености я сохранила ноги. Кто знает? У меня были очень хорошие данные, и при этом мне не очень повезло с педагогами. Я училась у Елизаветы Гердт. Представьте, стоят 30 детей у палки, и все стоят неправильно – на первом пальце, а надо на мизинце. И мы подглядывали за вагановскими учениками. Я у Вагановой занималась полтора месяца, и на всю жизнь мне хватило. Я стала танцевать по-другому. Гердт говорила: ты висишь на палке, как белье на веревке. «А как надо?» – спрашивала я. «Не знаю», – отвечала она. Ваганова же подходила и говорила всегда конкретно: «Переложи руку вперед – и ты уже не висишь». Если мне нравится учитель или хореограф, я и теперь подчиняюсь безоговорочно.
– И многих вы так безоговорочно слушались?
– Так было с Бежаром. Он не устареет никогда. Концепция его спектаклей основана на содержательной логике. Этим он выигрывает. Я не всегда быстро учила роли: была не очень внимательна и часто забывала. Единственный хореограф, у которого я сразу запоминала, – это Бежар. Балет «Айседора Дункан» идет 16 минут. Когда за три репетиции Бежар его поставил, я поразилась, что все запомнила. Балет может быть любым – классическим или абстрактным – но он должен быть понятен и танцорам, и зрителям каждым своим па на уровне разума или чувств – все равно. Сегодня много невразумительных балетов.
– Что важнее в балете – музыка или движения?
– Музыка вызывает чувства, значит, она важнее движений. Движения вторичны. А сейчас многие артисты и хореографы этого не понимают. И очень многое зависит от дирижера. Под управлением дирижера Николая Голованова я танцевала в опере «Хованщина» Персидку. Едва начинала звучать музыка перед моим выходом, у меня мурашки пробегали по спине. И так на каждом спектакле. Но однажды встал за пульт дирижер Небольсин: мой выход, та же музыка, тот же темп, тот же оркестр. А все другое, никакого трепета. В тот момент я поняла, что такое дирижер. Если меня дирижеры спрашивали про темп, я всегда говорила: играйте, как написано у композитора в партитуре. «А как же быть, если кто-то из солистов не успевает?» – «Тогда пусть идет домой».
– А понятие «русский балет» существует сегодня?
– Конечно, но не как географическое понятие, а как школа, которая победила во всем мире. Понятие «русский балет» размыто. Теперь везде танцуют одинаково: и в Европе, и в Америке, и в Азии. Современный балет совсем другой. Он технически сложнее. Раньше мы говорили: «Балет – это не художественная гимнастика». Сейчас балет и гимнастика сравнялись по сложности. Но, следуя за техникой, многие забывают про эмоции. Из танца ушла душа.
– После выхода ваших книг многие на вас обиделись. А теперь обе книги были переизданы под одной обложкой. И ни одно из нелицеприятных высказываний не исчезло со страниц, хотя прошло уже много лет…
– Свои книги я писала тяжело. Там – только правда. Я могу поклясться, как в театре, подняв правую руку, лжи там нет. Многие говорили, что я преувеличила. А человек, который меня знает, сказал, что я преуменьшила. Зачем писать биографию и врать? Это никому не нужно. Первую книгу я писала с чувством обиды на тех, кто обошелся со мной нечестно. Вторую писала без обиды. В ней как раз и описаны мои последние счастливые 13 лет. В эти годы я мало от кого зависела, работала только с теми, с кем мне было интересно по-настоящему. Я не простила своих врагов и не собираюсь этого делать. С какой стати? За что мне их прощать, скажите на милость? Люди не меняются, это мое глубокое убеждение. И пусть знают, я ничего не забыла и ничего не простила.
– Больше всего времени вы проводите в Германии?
– Мы часто бываем в России, живем в Литве, на родине моей матери. Там тихо, хорошо работается. Но моему мужу интереснее в Мюнхене. Он член всех музыкальных академий: и Баварской, и Берлинской, в Германии находится его издательство. С другой стороны, Германия – единственная страна, где не нужно жить мне. Выступала я там мало, и меня никто не знает. По улицам Токио, Буэнос-Айреса, Парижа, Рима, Мадрида пройти не могу – узнают, а по Германии хожу спокойно – автографов никто не просит.
Дата интервью: 2011-01-14
