На прошлой неделе коллектив БДТ простился со скончавшейся сестрой Георгия Товстоногова. В интервью, которое она дала в прошлом году, она рассказала о его отношениях с партийным руководством Ленинграда, как КГБ прослушивал их квартиру, и почему легендарный режиссер читал Солженицына в поездках за границу.
– Нателла Александровна, обычно жены и родственники великих людей невольно ревнуют их к работе. У вас, как у жены великого артиста и сестры великого режиссера была такая ревность?
– У меня никогда этого не было. Мне это совершенно чуждо. Не хочу показаться нескромной, но если отказываешься от какой-то деятельности, которая могла бы состояться, то такого чувства просто быть не может.
Мне тоже хотелось что-то делать, но когда в семье пять мужчин, то это не так просто. К тому же, каждый хочет своего общения. А ведь есть еще и быт, он сжирает достаточно много времени. Поэтому у меня было только одно желание, чтобы они реализовались полностью.
– Ваши муж и брат занимались исключительно творчеством, вам доставалась плита и домашнее хозяйство. Не скучно было?
– Все компенсировалось общением. Спать обычно ложились часа в три. Сидели на кухне, где мы с вами сейчас сидим. Вот тут Георгий Александрович, там Евгений Алексеевич… Обсуждали что-то. Не было такого, чтобы один был где-то, а другой в другом месте. Это было всегда что-то единое целое.
– И всегда совпадали оценки?
– Нет. Был и крик, и шум, и что угодно. Решались творческие вопросы, и административные, вот тут, на кухне.
– И административные?
– Все обсуждалось. Особенно в перестройку, разговоры были беспрерывно. Но чрезмерно не было. Один раз мы за это сильно поплатились.
Однажды уже перед самым отпуском Георгий Александровича выяснилось, что у нас нет путевок ни в санаторий, ни в дом отдыха, и ничего устроить уже было нельзя. Забыли за разговорами побеспокоиться. Поехали в Прибалтику. Еле-еле устроились в каком-то полуподвальном помещении.
Дома обсуждалось все. Идет ремонт в театре – обсуждалось: как бы не разворовали. Я говорила, что там-то и там-то есть старинные вещи, надо бы за ними последить. В результате, как он не старался, все-таки из люстры украли несколько хрустальных элементов. Уж казалось бы – как? Но ведь украли. Это было еще до перестройки.
– Некоторые режиссеры относятся к актерам, как Карабас-Барабас…
– У Георгия Александровича такого не было.
– Были ли у него оценки актерам, которые он никогда не сказал бы вслух при посторонних?
– Были. Но это не отражалось на его решении: давать актеру роль или не давать. Сейчас это качество у режиссеров утеряно.
Был один такой артист, могу даже фамилию назвать – Рыжухин. Он был ярковыраженный антисемит, а Георгий Александрович не любил этого. Но даже думать не надо было, чтобы из-за этого Рыжухин не получил роль. В гости к нему он не пошел бы, но свою роль он получил бы.
– Помогал ли он решать какие-то нетворческие проблемы артистам?
– Помогал как мог. Многим помог получить квартиры. Или телефон поставить, это было трудно тогда. Жене как-то удалось договориться самому о телефоне, и он очень этому радовался.
– Правда, что Лебедев был очень закрытым?
– Вообще-то, у него был достаточно сложный характер. Это правда. Сказать, что закрытый не могу.
– Те, кто его знали, говорили, что с ним трудно было дружить.
– Скорее всего, это правда. Он был сильно травмирован тридцать седьмым годом. Если бы вы с ним заговорили на эту тему, то он стал бы говорить об этом так, как будто это случилось неделю назад. Его отец, просто сельский священник, был тогда репрессирован. Через неделю после его ареста, забрали и мать. Без родителей осталось четверо детей.
– В партию он так и не вступил?
– Нет. Хотя его уговаривали, но он говорил, что религиозный.
– Ему это прощалось?
– Он же не был руководителем. Это Гоге было сложнее, на него постоянно давили.
– Получается, что Лебедев жил в стране и ненавидел власть?
– Сталинскую власть – да. А за что ее было любить? У него расстреляли родителей. Моего отца и дядю тоже репрессировали, и выпустили только при Хрущеве.
– Насколько правы те, кто говорит, что у него была крестьянская натура?
– Он был очень образованный. Хорошо знал литературу, и не просто читал книги, а работал с ними.
Но можно вспомнить такой пример. Его первая поездка в Восточную Германию с концертами. Тогда у нас в стране было очень сложно с вещами, если что-то и можно было купить, то только в комиссионках. Все старались что-то привезти из-за границы.
И вот мы встречаем поезд. Выходят дамы – кто в красивом пальто, кто в хорошей шляпе. Выходит Евгений Алексеевич – с тяжеленным чемоданом и мешком картошки. Если бы вы не знали его, то подумали бы, что это рабочий сцены. Оказывается, он накупил в Германии невероятное количество инструментов, хороших, качественных, поскольку любил что-то мастерить. «А картошку зачем купил?» – спрашиваю. «Мне сказали, что тут все плохо, – говорит он. – А по дороге, на станции продавали хорошую картошку».
Чего в нем не было, так это пижонства. Он очень любил концерты, но процесс сборов на них для него был пыткой. У него были замечательные руки, а галстук ему всегда завязывал Георгий Александрович. А как он выбирал перед концертом рубашку, носки… Это было для него пыткой. Если бы можно было пойти на концерт в свитере, он бы с радостью.
– Вас, как близкого человека, не удивляла его мастерство перевоплощения?
– Конечно, удивляло. У него были и режиссерские способности, очень неплохие. Иногда это мешало.
Он мог отказаться от роли, даже от главной, на пол-пути.
– От Холстомера тоже отказывался?
– Да. Это я заставила его остаться.
Он хотел сделать в конце пантомиму, а Розовский предлагал текст Толстого. Текст был хороший, но у Евгения Алексеевича все было на пластике, пантомима была логична.
Они репетировали целый год, за это время у него не было ни концертов, ни съемок. И вдруг он отказывается и от этой роли. У нас был конфликт. Пришел Георгий Александрович, посмотрел репетиции, и – спектакль состоялся.
– В девяностые годы Марк Розовский написал книгу о том, как у него украли спектакль. Как вы к этому отнеслись?
– Это подлая ложь. Сегодня опубликованы записи всех репетиций Георгия Александровича – почитайте. Неужели можно подумать, что он стал бы ходить на них полтора месяца, и ничего на них не делать?
– Вы сказали, что Лебедев спорил с режиссерами. Часто?
– Да, и его терпели. С другой стороны, он еще и помогал. Это были не просто конфликты, а творческие споры.
– Вы с мужем и братом жили в одной квартире. Товстоногов репетировали с Лебедевым дома?
-Никогда не репетировали. Ни разу.
Иногда они вспоминали, как играл накануне в спектакле Николай Трофимов, и – дико хохотали.
-Фурманов написал в своей книге, что вы были на всех репетициях Товстонгова…
– Очень мало была. Я боялась. Понимаете, у меня была очень трудная роль. Постоянно возникали разговоры о моем «влиянии», и я боялась, что если после репетиции, на которой могла бы быть, кого-то снимут с роли, то в этом могут обвинить меня.
Конечно, я бывала на репетициях, но значительно меньше, чем хотела бы сама, и меньше, чем хотел Гога.
– Кто-то думал, что вы влияли?
– Обязательно стали бы думать. Они все думали, что я влияю. Но вот когда захотела повлиять, чтобы он уехал в Москву, то ничего не получилось.
– Уехать в Москву?
– Да. Начались романовские преследования, и я хотела, чтобы он уехал, ведь все это портило ему здоровье.
– А в чем проявлялось преследование?
– Его вызывали в КГБ. Квартира прослушивалась.
– Его в чем-то подозревали?
– Считали, что его спектакли вредные.
– А в Большой дом зачем вызывали?
– Спрашивали: «Почему идет «Холстомер»? Почему в репертуаре вредные спектакли?
Как-то Георгий Александрович пригласил Романова в театр. Тот ответил: «Если бы я ходил в твой театр, то закрыл бы все спектакли».
– Но ведь он бывал в БДТ. И не раз.
– Потом был. За его последовательность я не отвечаю. Могу лишь сказать, что так, как с Гогой, Романов ни с кем больше не поступал. Мое личное мнение – он его раздражал лично. У Гоги было обаяние, а при Романове делался напряженным и жестким.
Может, еще потому что у Романова было такое отношение, что он считал, что Товстоногов еврей. Но это наше предположение.
Вот Юрского он преследовал. Тот не мог даже появиться на ленинградском телевидении.
– В Москве были какие-то предложения возглавить театр?
– Гога не понимал. Наивный был. Он занимал такой пост, что мог позвонить в Москву, и все решилось бы. Я ему это объясняла, и очень хотела, чтобы он переехал в туда. Он же был членом ЦК, мог позвонить… Взяли бы его в Москву или нет, не знаю, но до этого не дошло. Ему было жалко труппу, он очень любил своих артистов, и возраст он считал уже не тот.
В Москве тоже преследовали режиссеров, например, Любимова. Но были и те, кто поддерживал его, как тот же Андропов. В Ленинграде при Романове было единовластие. Разница с Москвой была очень большая.
Как-то по телевизору видела передачу про Андропова. В ней выступал и Олег Калугин, кагебешник, он потом еще в Америку убежал. Он рассказывал, что они в КГБ прослушивали нашу квартиру 24 часа в сутки. Это он сам сказал. Я сама видела эту передачу, а не кто-то мне рассказал.
– А что крамольного нашли в «Холстомере»?
– Не только в нем, придирались и к спектаклю «Три мешка сорной пшеницы». Они их раздражали.
– Но ведь «Холстомер» – это Толстой. Так сказать, зеркало революции…
– Они почему-то считали, что это еврейская тема.
– ?!
– Они вряд ли сами читали Толстого. Тему Пегий – чужой, не свой они положили на еврейскую тему.
– Бред какой-то…
– Вот такое придумывали. Потом еще говорили, что Товстоногов вставил в пьесе чужой текст. Проверяли, сверяли с Толстым. Выяснили, что ничего лишнего, нетолстовского нет.
– У Товстоногова были сложные отношения только с Романовым?
– До Романова была первый секретарь Толстиков. Он закрыл спектакль «Театр времен Нерона и Сенеки» Радзинского. Испугался. Хотя пьесы шла в Москве, в вахтанговском театре.
Замечательный был спектакль, Женя там хорошо играл. Его два раза всего показали, на прогонах.
– А еще были запрещенные спектакли?
– Нет. Только вот этот. Самое обидное, что ничего такого в нем не было. Он был безобидный.
– Товстоногов ставил пьесы и в поддержку режима. Например, «Правда, правда, ничего кроме правды», обеливающий октябрьский переворот. Это была своеобразная игра в поддавки?
– Скорее, какое-то желание правды. Он не был диссидентом. Он просто хотел, чтобы не было фальши. Это ведь даже как-то было на пользу идеологии. Подрывных целей у него не было.
– Евтушенко говорил, что шестидесятники ничего не знали о Ленин, и поэтому считали, что во всем виноват только Сталин. Товстоногов не догадывался, что дело было вовсе не в Сталине, а в его предшественнике – Ленине?
– Он долго не понимал этого.
Кажется, за год до его смерти, были опубликованы письма Короленко. Среди них было и письмо Ленину. Он просил пощадить девочку, которую приговорили к расстрелу за то, что она сказала что-то не так о Советской власти. Ей было всего шестнадцать лет. Ленин отказал. Гогу это потрясло.
– Можно ли отнести его к шестидесятникам?
– По позиции – да. Он старался это показать в своей работе. В то время для того, чтобы например, поставить «Мещан» нужно было ставить и «датские» спектакли. Никуда не денешься – такие были условия работы. Если не нравится, можешь уходить.
Но были авторы, которых он не ставил. Того же Сафронова. Он выбирал возможное из того, что было, искал что-то приличное. Его, конечно, воротило, но он чудом приспособился делать из этих плохих пьес приличные спектакли.
– Как же он снимал, как говорят сегодня, стресс после общения с партийными чиновниками?
– Они испортили сердце, и он умер на десять лет раньше, как минимум. Доходило до абсурда – за ним постоянно ездила машина. Даже если он ехал в театр. Нашли шпиона!
В отличие от Евгения Алексеевича он ничего не держал в себе. Делился всем, мы обсуждали…
– А алкоголь?
– Нет, он вообще не пил. У него было интереса к нему. Это, кстати, тоже раздражало партийное начальство, когда они приглашали, в той же «Стреле», выпить-закусить.
Вот Лавров умел к себе располагать. Он и выпить любил, а, значит, и отношения возникали. Гога исключал это.
– Почему Кирилл Лавров получил звание Героя соцтруда раньше, чем Товстоногов?
– Он был любимцем всех во все времена. Плюс личное обаяние. Оно у него было в характере. Он и квартиру получил раньше, и лучше, чем у нас.
До «Трех мешков сорной пшеницы» отношения с Романовым были вполне нормальные. Неприятие началось потом. Кажется, кто-то сказал ему, что Товстоногов хочет уехать. Мало ли что могли сказать шептуны. Поэтому Романов не пустил его в Гамбург ставить «Идиота», и пришлось платить большую неустойку. Через год, правда, разрешил.
– А у Георгия Александровича были мысли уехать из страны?
– Никогда. Он не смог бы там. Как-то после спектакля где-то заграницей спросила у него: «Ты смог бы здесь работать?». Он ответил: «Нет. У меня есть свой зритель, меня интересует он. Западный зритель меня не волнует».
Если бы у Евгения Алексеевича спросили: «выбирай – ссылка в Сибирь или на Запад?», он выбрал бы Сибирь.
– Правда, что в БДТ были стукачи?
– Конечно, были. А почему вы меня спрашиваете, когда сами знаете ответ? (улыбается). Вы же знаете правила игры..
– Георгий Александрович знал о них?
– Они его мало интересовали. Совершенно не реагировал.
– Он был мастером реалистического театра. Почему он не ставил замысловатых, с табуреткой над сценой, спектаклей?
– Он считал, что это от лукавого. Надо было раскрыть автора, а не ставить себя выше его, тем более, если этот автор Гоголь. Но я бы не сказала, что у него был только реализм, это немного узко.
– Простите за меркантильный вопрос. Насколько существенен был для Товстоногова или для Лебедева вопрос гонораров?
– Сейчас этот финансовый вопрос стал как заболевание. Раньше от хорошей роли в театре никто не отказывался. А сейчас все бегут в кино, какая бы там роль не была…
У нас в доме таких разговоров вообще не было. Когда все только-только начиналось, я была готова платить за то, чтобы его снимали в кино, а не ждать его гонораров.
Вопрос денег у нас был вторичный. Да, в первое время мы жили очень плохо. Когда Гога работал в Ленкоме (нынешнем Балтийском доме. – А.М.), у нас была небольшая комната на углу 5-й или 6-й Советской и Суворовского. В ней мы жили впятером. Потом переехали на Савушкина.
– До сих пор сохранилась советская традиция на телевидении – 31 декабря показывают «Иронию судьбы», а 1 января – «Хануму» Товстоногова.
– Если вы прочитаете пьесу, то в ней нет ничего особенного. Очень плоская пьеса. А что сделал из нее Георгий Александрович! Это была его ностальгия по уходящему, колоритному времени.
– Вам уже за восемьдесят, но вы ведете довольно активный образ жизни – бываете на премьерах, ходите в театры..
– Когда есть интересы, то и жизнь становится интересной. Хотя дефицит общения чувствую. Круг общения сузился, и таких друзей, которые были раньше, уже нет. В этом смысле мне тяжело.
– Кто приходил к вам в гости?
– У нас всегда было много гостей. Разные люди….
Я дружила с Козинцевым, мы созванивались каждый день.
– А партийные бывали?
– Из власть имущих никого не было. Это уже потом я с ними стала общаться. У меня дома по несколько раз были губернаторы – и Собчак, и Яковлев, и Матвиенко.
– Сегодня есть такое понятие тусовка. У вас было что-то похожее?
– Тогда этого не было. Мы просто собирались, разговаривали. Хотя Георгий Александрович был наполовину грузин, большие грузинские застолья его утомляли. Выдержать мог их от силы час-полтора. Он больше любил компанию в несколько человек.
– Ленинград 60-70-х – это Акимов, Товстоногов, Корогодский, Райкин… Как вы думаете, почему им на смену не пришли равные им мастера?
– Мне кажется, искусство не любит, когда деньги делаются важнее его. И потом, было что-то еще моральное. Георгий Александрович не стал бы сам себе позволять ставить больших писателей. Ему просто не хватило дерзости самому ставить «Холстомера». Но если уж начал делать, то вытаскивать из автора максимально.
Сегодня в БДТ держат марку: не завлекают зрителя сексом и обнаженкой. Это приятно.
– Товстоногов был выездным. Поскольку в Союзе был дефицит всего, то, наверное, просили его что-то привезти?
– Вариантов не было, приходилось. Он получал какие-то деньги, валюту за спектакли, но везти ее в Союз смысла не было. Да и у нас в магазинах нечего было купить. Когда он уезжал, у него всегда был воо-оот такой список кому чего купить.
Когда мы оказывались за границей вместе, то читали Солжнецына. Гога не пытался привезти его книги. Поэтому старались читать их там.
Дата интервью: 2012-02-01
