Известный политолог объясняет, почему политика может быть моральной или аморальной. О лжеученых, как не стал актером, и могут ли в политике быть друзья, он рассказал в интервью.
– Владимир Александрович, мы с вами знакомы уже много лет, и, как я заметил, с вами невозможно не говорить о политике. Скажите, что или кто повлиял на выбор вами профессии политолога?
– Я думаю, что мама, и не тем, что она родила меня там, где в то время служил Горбачев, а тем, что с третьего класса она вместо «Пионерской правды» выписала мне газету «Правда». Мне пришлось, мучаясь, читать ее, но постепенно я к ней привык.
Политикой я стал интересоваться где-то с четвертого класса – делал вырезки из газет, особенно рубрики «По странам и континентам». Знаете, на Западе события были как калейдоскоп, их мир мне казался цветным. Быстрая смена ярких событий – борцы за народное счастье делали революции, выборы приносили конкретные числовые результаты. У нас же все шло по-брежнему, никаких реоргадзе, никаких изменений. Поэтому полосы, посвященные внутренней жизни страны, читать было невозможно.
– Я знаю, что ваши родители очень интересные люди, но в отличие от вас они никогда не занимались политикой.
– Да, они никогда не были членами КПСС. Они были актерами. Всю жизнь я воспитывался фактически в актерской среде, более двадцати лет прожил в общежитии артистов на улице Кави Наджми.
– Как-то вы рассказывали мне историю, связанную со Ставропольем и Михаилом Сергеевичем Горбачевым.
– Как обычно, весной птицы начинают свой перелет. То же самое случалось и со многими актерами. Они садились на единственную мебель, которая у них была, – карту Советского Союза, и тыкали в нее ручкой, куда попадут. Дальше мой отец списывался с тем городом, в который он попал пальцем, ехал туда первым, а потом уже звал маму вместе со мной. Мы приезжали, устраивались и жили в очередном актерском общежитии. Таким образом мои родители хотели объехать весь Советский Союз, что практически у них и получилось.
Когда маме пришло время рожать меня, они были где-то на юге и решили родить меня на свежем воздухе, в сельской местности. Они попали в село Изобильное, где отец стал завклубом, а мама руководительницей драмкружка. В этот кружок ходили многие работники райкома комсомола, в том числе и первый секретарь райкома Миша Горбачев. Он играл у мамы в пьесе Лермонтова «Маскарад».
А политикой они не интересовались. Как всегда, в актерской среде у них было очень ироничное отношение к власти.
– Что еще интересного было в той среде, где вы росли?
– Если с точки зрения политики, то негативное отношение к Сталину. Сталина ненавидели. Когда он умер, мои родители жили в Ереване. Армяне ходили с черными траурными ленточками и чуть ли не посыпали голову пеплом, а мои папа и мама просто аплодировали. Невозможно представить, сколько актеров, деятелей искусства было уничтожено Сталиным. Вся российская элита была уничтожена.
– Вам рассказывали о тех временах, о культе личности?
– Конечно. Два маминых брата в то время сидели в лагерях. Да я и сам у мамы на руках ходил к отцу, который был посажен.
– За что?
– Его обвинили в 53-м году, что он немецко-фашистский шпион…
– ?!
– Да, да, да. Гитлер послал его шпионить, тем паче, что он, папа, прекрасно знал немецкий язык. Кроме того, у него была фотография, где он был в форме эсэсовского офицера с поднятой рукой, фашистским приветствием.
– Не понял.
– Ну, он же был актер. Это была фотография, где он был в роли.
– Почему вы не стали актером?
– Мама сказала: «Только через мой труп».
– Но, насколько я знаю, вы занимались музыкой. Вы сами захотели учиться в музыкальной школе или вас отдали учиться?
– Ну да, кто же из детей сам хочет этим заниматься! Я, конечно, был отдан в школу, хотя мне сказали, что слуха никакого нет. Но я умел играть, читать с листа ноты, да и ноты знал с трех лет. Когда закончил музыкальную школу, то по сольфеджио у меня была «пятерка».
– Вот вы сказали, что в детстве были послушным ребенком. Насколько вы были послушным, когда стали заведующим кафедрой научного коммунизма?
– Господи, я и до этого не очень был послушным. У нас можно было интересоваться политикой только в рамках научного коммунизма. Не было другой политической науки, которая изучала бы современность, изучала бы те иностранные государства, которые мне так нравились.
Когда же началась перестройка, мне стало нравиться то, что происходило в Союзе. Я стал больше читать внутренние полосы газет. Затем, с 89-го года, и российские новости, и латвийские новости как-то отошли на второй план. Сейчас мир сузился для меня до пределов нашей республики. Я зачитываюсь и упиваюсь тем, что происходит в ней – меня интересуют социальные вопросы, политические.
– И все-таки – насколько вы были послушны?
– В КАИ я попал в 88-м году, в разгар перестройки, а до этого десять лет проработал преподавателем этого самого предмета. И, видать, очень послушным был. В 79-м, когда я только что пришел из аспирантуры, куда, кстати, попал без связей, в одной из групп, где я преподавал, на меня пожаловались…
– … Или настучали?
– Да, дескать, я говорю об учебнике, что там одна вода и лозунги, что по нему не стоит готовиться. После этого был «разбор полетов» на кафедре.
В 84-м произошел более серьезный случай. Обсуждалась глава из моей будущей монографии, в которой я анализировал западные источники. Кстати, недавно я нашел один из отзывов, за которым тогда последовали оргвыводы. В том отзыве я обвинялся в том, что несмотря на решения июльского 1983 года пленума ЦК КПСС по идеологии, цитирую буржуазных авторов и совершенно их не критикую. Мне было предъявлено страшное обвинение – методологический объективизм. Спустя несколько месяцев книжку, которую я написал вместе с Олегом Морозовым, Фарукшиным и Рафаэлем Хакимовым, осудили в журнале ЦК КПСС.
– Вы как-то рассказывали мне о тех, кто вас учил думать. Где теперь те профессора, те ученые, которые имели бы вес, авторитет в обществе, среди горожан?
– Я считаю, что у нас достаточно профессоров, достаточно ученых, на лекции которых ходят и другие преподаватели, и студенты из других отделений.
– Например?
– Тот же Фарукшин. Он дает то, что ценится. Недаром он преподавал и в Москве, и за границей.
– Есть ли сегодня лжеученые?
– Конечно, есть. Надо сказать, что сейчас их гораздо легче выявить. Мне не нравится, что многие наши ученые пассивны, они излагают принятые в мире идеи, и не более того. Они не изучают реальный опыт нашей республики. Они стали практически почасовиками.
Я глубоко убежден в одном. Кто-то сказал: «Не бойтесь врагов – они могут только убить. Не бойтесь друзей – они могут только предать. Бойтесь равнодушных». И я бы добавил – трусливых. «Только с их молчаливого согласия творятся в мире все эти убийства и предательства». Вот, к сожалению, трусливых и равнодушных очень много.
– Но равнодушие не уголовно наказуемое деяние. А уж коли вы заговорили о морали, то скажите, насколько совместимы сегодня мораль и политика?
– Я хочу напомнить вам одно из высказываний Ленина – «Политика есть сконцентрированное выражение экономики». Только макроэкономические решения принимаются политиками. Если мы смотрим не на копейку, которую можно сегодня получить, а на рубль выгоды, который можно получить завтра, то это уже политика.
То же самое касается и морали. Политика и сконцентрирована в морали. Во-первых, потому что рыба гниет с головы и власть показывает пример и образец, и диктует правила того, как жить людям. С другой стороны, как во власть набираются, какими способами – моральными и неморальными – это тоже показывает степень нравственности в обществе. И если мы говорим об аморальной политике, то это значит, что у нас в обществе плохо с моралью.
– И каково, по-вашему, наше общество?
– Каков поп – таков приход. Если сейчас мы видим в обществе деклассирование, маргинализацию, люди практически теряют профессиональные навыки, ищут работу и ценятся-то как раз не по тем качествам, которые показывает их высокая квалификация. Когда ценится не мастерство физического или умственного труда, когда ценится пробивная способность, то, фактически, это не столько общество само сделало, сколько это сделала власть.
– А преступность?
– Легче справиться с обществом, которое в испуге. Теперь многим кажется, что лучше вернуться назад – были гарантированная пенсия, купить, правда, в последние годы нечего было, свободы не было, ну и ладно. Не случайно началась перестройка. Как мы надеялись, что вот наконец-то появятся две вещи – стимулы у производителей, когда можно будет хорошо зарабатывать, а не получать, и второе – наконец-то у народа появится контроль за властью и собственностью.
– У вас много друзей?
– Их не может быть много. У меня много приятелей, соратников.
– В политике бывают друзья?
– Возможно, но у меня в политике нет друзей.
– Простите за банальный вопрос – что для вас счастье?
– По-моему, счастье – это не когда тебя понимают, а когда ты нужен.
Дата интервью: 1996-02-12
