Ведущий телепередачи "Серебряный шар". Театральный критик. В 70-е годы Виталий Вульф начал публиковать в прессе свои статьи и книги о театре и деятелях театра. С 1972 года Виталий Вульф занимается переводами англо-американской драматургии. Всего Вульф перевел около 40 пьес.
– Виталий Яковлевич, в своей программе на ОРТ вы рассказываете о самых разных людях – актёрах, политиках. Но почему она называется «Серебряный шар»?
– Название родилось случайно. Я сидел в кабинете Влада Листьева, мы говорили о программе, он давно просил меня делать её в телекомпании «ВИД», а я никак не мог придумать ей название. В тот момент я крутил в руке какой-то серебряный шарик, и когда Влад снова спросил меня о названии программы, я вдруг неожиданно сказал: «Серебряный шар». «А почему серебряный шар?» – спросил он. «Это предполагает что-то красивое». «Гениально!» – сказал он. Первая программа вышла в сентябре 94-го года, и выходит уже седьмой год.
– Простите, пусть вам не покажется моё замечание комплиментом, но мне кажется, что эта программа для вас просто как хобби, настолько всё просто у вас получается.
– Это не хобби. Вначале мне было интересно попробовать себя на телевидении. Сейчас это моя основная работа. Программы стали сложными, и мне приходится много готовиться.
Вначале я рассказывал о людях, которых знал лично. В первой программе я рассказывал про Марию Ивановну Бабанову. Недавно я посмотрел эту программу в записи. Знаете, это был такой восторженный монолог, весь такой комплиментарный. Заметно, конечно, что я близко знал человека по множеству рассказанных мною фактов. Но какой-то основной идеи, которой было бы всё пронизано от начала до конца, не было.
Десять лет спустя, к её столетию, я сделал про неё уже совсем другую программу. Я уже знал, как выстраивать материал. Тем более когда мной были сделаны программы про таких людей, как Фадеев, Ахматова, Цветаева, Черчилль, Горький, генерал де Голль. Годы идут, моложе не становишься, сил меньше. Поэтому моя работа на телевидении сейчас – моя основная работа. Пишу я сейчас мало, из института, где работал, ушёл.
– Чего больше в вашей работе – обязанности или души?
– Не могу сказать, что у меня нет обязанностей, их много. Ведь кроме того, что я делаю программу на телевидении, я стараюсь перевести в год одну-две пьесы. Кроме того, со всех сторон меня теребят. Вот теперь я стал выступать. А если говорить о телевидении, то я работаю там с удовольствием, это не пытка для меня. Бывали и более трудные периоды в моей жизни.
– Трудные – это какие?
– У меня было много трудных периодов. Когда в 50-х годах закончил университет и четыре года был безработным. Когда четыре раза пытался поступить в аспирантуру и меня не принимали. Когда я защитил кандидатскую и не мог никуда устроиться на работу. Да много всего было! Много! Да и потом немало было…
Но я никогда не делал того, чего не хотел. Я никогда не служил, как служат другие – с девяти утра до пяти вечера. Этого в моей жизни не было. Да и не дано мне это.
– Не служили, потому что не хотели?
– Я не могу рано вставать. Обычно я ложусь спать в два часа ночи. Это привычка, и ломать её я не могу. Я никогда не занимался общественной деятельностью, был беспартийным.
– Телекомпания «ВИД» – коммерческое предприятие. Она зарабатывает деньги, выпуская развлекательные программы, например, то же «Поле чудес». Вашу программу трудно назвать развлекательной, но она ведь тоже должна, наверное, приносить прибыль телекомпании? Значит, вы должны делать программу, которую будут смотреть миллионы, а вы – подстраиваться под вкусы этих миллионов?
– Я думаю, что программа приносит самую маленькую прибыль из всех программ, которые делают в ВИДе. Точно я даже не знаю и не вникаю в эти детали. Но я никогда не подстраиваюсь.
– А упрощать материал приходится?
– Не-ет, никогда. Никакого упрощения нет. Но что-то в моих программах есть, а что – не пойму, ведь рейтинг у них высокий. Вот если бы меня попросили написать критическую статью о «Серебряном шаре», я бы написал, что в этой программе много нового, свежего, познавательного материала для масс. Всегда есть занимательность, есть сюжетность. Ну и, наверное, что-то и в моей природе привлекает зрителей. Её смотрят. Она уже седьмой год идёт, а это очень много. Если бы её не смотрели, то давно закрыли бы.
– В предисловии к своей книге о Чайковском Нина Берберова писала, что она умышленно избегала внутренних монологов героя, его разговоров. Потому что, как она объясняла, не знала, о чём в самом деле думал Чайковский, о чём он говорил. Вы рассказываете нам о разных людях, но все они неординарные личности. Вы пытаетесь докопаться до дна души своих героев?
– Я тоже не делал того, о чём говорила Берберова.
– То есть вы стараетесь избегать какой-то глубины?
– Я стараюсь нащупать болевые точки. Мне интересны люди, у которых есть драматизм судьбы. Мне интересны люди, у которых есть неожиданные повороты в биографии. Я всегда хочу понять, почему это происходит, потому что биографии ровные, не интересные совсем.
Второе, что меня занимает, – это выискивать малоизвестные факты. Вот в данный момент я делаю программу про Фадеева. Про его самоубийство знают все, во всяком случае, читающие люди. Про то, что он написал «Разгром» и «Молодую гвардию», тоже знают. Но про двойственность его жизни, трагизм его жизни знают гораздо меньше.
В прошлом году умерла его вдова, знаменитая мхатовская актриса Ангелина Иосифовна Степанова. Я был с ней очень близок, дружен с ней. Тем не менее только сейчас выяснилось, что у неё осталось пять тысяч неопубликованных писем Фадеева к ней, к его жене. Их дал посмотреть мне его сын. Они раскрывают его совсем в ином качестве.
Поэтому в каждой передаче я пытаюсь открыть неведомое.
– Виталий Яковлевич, вы рассказываете о тех, кто лично вам интересен, или вам иногда подсказывают?
– Я всё решаю сам. Мне никто, ни один человек не подсказывает. Это же авторская программа.
– А вам приходится что-то утаивать в своих рассказах?
– Нет, но я рассказываю далеко не всё, что знаю. Во-первых, это невозможно по хронометражу. Но рассказываю действительно только о тех, кто мне интересен. Если мне неинтересно, то я никогда не буду рассказывать.
– Но ведь всё равно вы же даёте какие-то оценки героям? Или приходится делать так, чтобы, как вы сказали, зрителю было интересно и познавательно?
– Знаете, я об этом никогда не думал. Когда рассказываешь о том, что тебя самого занимает, то оценки того или иного человека возникают сами собой. Но большее значение имеют интонация, манера рассказа.
– Не секрет, что интеллигенция в Москве очень разделена на всякие группировки или кланы. Если бы вы принадлежали к какому-нибудь из них, то, наверное, давали бы соответствующие оценки?
– То, о чём вы сказали – о кланах, – это есть. Но я ни к одному из них не принадлежу. По одной простой причине – я никогда не работал в театре. От Союза театральных деятелей я тоже далёк. В то время, когда он создавался, Анатолий Смелянский, который принимал активное участие в его создании и который очень болезненно и ревниво относился ко мне, сделал всё, чтобы я не принимал никакого участия в нём.
– Почему?
– Это вы у него спросите. Поэтому так сложилось, что я от Союза действительно был далёк тогда, а уж сейчас, когда у меня и телевидение, и пьесы, и выступления, это вообще всё далеко. Вот поэтому-то все театральные группировки тоже далеки от меня. Я – абсолютно независимая единица. Я – кошка, которая гуляет на раскалённой крыше сама по себе.
– Так проще?
– И да, и нет. Но я ни от кого не завишу.
– Такого не может быть!
– Абсолютно! Могу сказать чётко: ни от кого. Если завтра я лишусь работы на телевидении, то буду переводить. Если не будут печатать мои переводы, буду выступать.
– И как к вашей независимости относятся ваши коллеги?
– Если говорить о театральных критиках, то, думаю, сложно. Но мне в лицо никто ничего не посмеет сказать, а за спиной гадостей делали много. Но я никогда не отвечал на эти гадости.
– Если вы настолько независимый человек, то вас можно назвать авторитетным, в хорошем смысле, человеком.
– Не знаю, мне трудно говорить об этом. Но в последнее время я не сталкивался с тем, чтобы кто-то впрямую со мной конфликтовал. Кто-то меня очень любит, кто-то меня очень не любит. Наверное. Знаете, я научился относиться к этому проще. Я ведь очень много прожил в театральном мире и много пережил в нём, много узнал мерзкого, со многим сталкивался, много знал недоброжелательства, много зависти. Но сегодня меня это не занимает совершенно.
Приведу такой пример. Я приехал в Санкт-Петербург, и мне дают читать петербургский театральный журнал, где критикесса Марина Дмитриевская написала обо мне жуткую гадость: она не выносит мои передачи, она их не может смотреть. Вообще, тут непонятно: если ты не можешь смотреть, выключи и успокойся, что за проблема-то? Дальше она пишет, что у неё такое ощущение, что я сижу в прихожей и наблюдаю жизнь своих героев, подсматриваю в щёлку. Она не могла слушать, когда я говорил о том, что Книппер-Чехова делала аборт, и не один раз, как она этого не хотела, но так и осталась бездетной.
Действительно, в передаче шла речь о том, что – и это мало кто знает – Ольга Леонардовна была дважды беременна от Антона Павловича, и он очень ждал ребёнка, но ребёнка не было. Этот факт проходит только в их частной переписке, нигде об этом никто не писал, и я об этом сказал. И дальше у неё такой вывод: хуже передачи Вульфа на свете ничего нет.
Буквально через несколько дней у меня в Петербурге был творческий вечер «О времени и о себе» в помещении Театра комедии. Я иду из гостиницы по Невскому – ни одной афиши! Только около театра висела одна афиша. Вообще ничего нигде не было – ни объявлений, ни афиш. Я позвонил Нателле Товстоноговой, с которой я давно дружу, это сестра Георгия Александровича: «Нателла, приезжай ко мне вечером, потому что выступление кончится, наверное, минут через сорок, там никого не будет, афиш нигде нет». Но когда я вышел на сцену, то обомлел: в зале сидели друг на друге, творилось что-то уму не постижимое! И когда я, не скрою, вышел в антракте за кулисы, то подумал: «Вот во имя этого можно жить».
Недавно был в Киеве. У нас был вечер с Мариной Неёловой и Еленой Камбуровой «Памяти Раневской». У входа – безумие, просят входной билет. Выходя из машины, я услышал, как какой-то молодой парень умолял: «Дайте мне входной! Только на первое отделение! Хотя бы на первое отделение!», а в первом отделении выступал я.
Стоит ли после этого обращать внимание на такие заметки, как статья Дмитриевской? Таких заметок в моей жизни было всего две-три. Но я на них внимания не обращаю. Если бы это было лет двадцать назад, когда я был другим… Но сейчас мне это абсолютно неинтересно.
– Вот вы сказали о том, что вы абсолютно независимый человек. Интересно, что нужно для того, чтобы быть ни от кого не зависимым?
– Надо очень много прожить. Надо очень много пройти. Надо приобрести большой человеческий опыт.
– Это бывает только после пятидесяти-шестидесяти лет?
– Думаю, что да. Это не сразу приходит. Надо иметь волю, надо многому научиться. Знаете, когда сегодня я смотрю на себя и сравниваю, каким я был и каким стал, то прихожу к выводу, что очень мало похож на того, каким был. Я был очень лёгкий, очень легкомысленный, наивный абсолютно, доверчивый, открытый. Сегодня это ушло, к сожалению.
– Сейчас всё наоборот?
– Да, теперь я неоткрытый…
– Недоверчивый и нелёгкий?
– Лёгким я бываю периодически. Доверчивым?.. Нет, не доверчивый. Я могу доверять только определённому кругу людей, а обычно рассматриваю человека сам и определяю, подходит он мне или нет. Я очень ограничил круг своего общения за последний год. Я стараюсь не влезать ни в какие дела, ни в какие истории, совершенно не принимаю участия в общественной деятельности.
– Может, я ошибаюсь, но, насколько я вас понимаю, это и есть цена независимости?
– Тяжёлая цена.
– Получается, что для того, чтобы стать независимым, нужно забыть всё, о чём мечтал в юности?
– Во всяком случае, это с каждым происходит.
– А нет ли тут предательства идеалов юности?
– Уходит юность, и человек становится другим. Это естественно. Человек не может оставаться прежним, человек всё время должен меняться.
Но я не задаю себе таких вопросов. Я вообще привык: как складывается, так и складывается. В своей жизни мне приходилось всё время быть как на скачках с препятствиями, к которым я привык, но с годами препятствий стало меньше. Гораздо меньше стало препятствий. Я помню время, когда не мог напечатать ни одну статью, когда никто не хотел со мной разговаривать. Сегодня, если я напишу статью и скажу об этом редактору, то ко мне пришлют курьера.
Конечно, огромную роль сыграло телевидение, которое приносит паблисити. Не было бы телевидения, ничего бы этого не было. Потому что никакие книги и никакие выступления, они не приносят того, что приносит телевизионный экран. Это естественно. Вот зашёл вчера в гастроном купить сок, и продавщица мне говорит: «Ой, я смотрела вашу передачу о Спивакове». Я просто рухнул! Как поменялся контингент! Вот это для меня самого загадка.
– Почему вы решили заниматься театральной критикой?
– Вы знаете, я очень любил театр, с детства любил. Мне было семь лет, когда был уже помешан на театре. Я очень хотел быть актёром. Когда закончил школу, подавал документы в театральный институт. И – меня приняли. Но мои родители, особенно папа, считали, что я должен сначала получить образование, потому что у папы было иное представление о жизни как у человека, он закончил университет ещё до революции.
Поэтому я закончил юридический факультет МГУ, но его не любил никогда. Потом – аспирантуру во Всесоюзном институте юридических наук, защитил кандидатскую диссертацию под названием «Обязанность доказывания в английском уголовном процессе». Года полтора работал в коллегии адвокатов, ушёл оттуда и года четыре вообще нигде не работал. Писал статьи, которые никто не печатал, переводил пьесы, которые никто не ставил, очень трудно материально жил, очень трудно. И крутился вокруг театра «Современник», который тогда очень любил. Олег Ефремов меня очень поддержал морально тем, что ввёл меня в художественный совет театра «Современник». Все задавали вопрос: почему он меня взял? «Вульф соображает», – говорил он. На худсовете он всегда давал мне слово. Я стеснялся, потому что на нём присутствовали знаменитые критики – Майя Туровская, Инна Соловьёва, Александр Свободин, Виталий Яковлевич Виленкин.
– Насколько верно утверждение, что критики – это неудавшиеся актёры, а журналисты – несостоявшиеся писатели?
– Я не считаю себя критиком. Критика – это всё-таки совсем другое. Я никогда не писал рецензий на спектакли. Я скорее, уж если так вы спрашиваете, театральный литератор, который пишет на театральные темы. Да, так будет точнее – литератор, пишущий на театральные темы. Потому что всё, что я делаю, это эссеистика, а не критика. Это можно назвать публицистикой, но никак не театральной критикой в чистом виде.
Когда я начал переводить пьесы и их стали ставить, то мои переводы можно считать как бы приближением к автору. Поэтому я театральную жизнь наблюдал изнутри, а не из зрительного зала.
– Это счастье или несчастье – наблюдать жизнь театра изнутри?
– Ну… это очень интересно.
Театральные критики не имели этой возможности, им надо было просить завлита: когда можно прийти на репетицию, когда посмотреть… А я такую возможность имел как автор переводов.
Первая премьера у меня была во МХАТе – пьеса «Сладкоголосая птица юности» Теннесси Уильямса. Играла Ангелина Иосифовна Степанова. Премьера была в 1975 году, а репетиции начались в 1973-м. А потом пошли – «Кошка на раскалённой крыше» в театре Маяковского, «Царствие земное» в театре имени Моссовета, «Татуированная роза» во МХАТе. Потом эти пьесы ставились в Ленинграде, в Киеве, в Баку, в Ташкенте. Я стал ездить на спектакли.
Так что это не совсем театральная критика. Критик смотрит по другую сторону кулис, а я был всегда с актёрами, и это поставило меня в другое положение. Потом я стал писать книги, но и они, в общем, к критике не имеют отношения. Это театроведение, это искусствоведение…
– Скажите, это не странно, что вы, будучи молодым человеком, выбрали такую работу, такой необычный жанр?
– Я хотел всегда быть только в театре. Я и переводить начал только из-за этого. Меня всегда театр очень волновал и интересовал. Я думаю, что те природные актёрские качества, которые приостановили в семнадцать лет мой путь на сцену, проявились сегодня на телевизионном экране. Хотя я ничего не играю, но есть внутреннее проживание персонажа, есть как бы умение зацепить зрительскую аудиторию.
– Виталий Яковлевич, актёров можно понять: «Идите на сцену и умрите на ней!» Но что это за театральная эссеистика? Что она даёт вам лично?
– Это очень интересно. Я всегда любил архивы, всегда любил читать документы, письма, дневники. Поэтому всё то, что я сделал, основано на документах. Это интересно, потому что по ним можно реконструировать прошлое, восстанавливать его, реанимировать.
– Вот вы сказали, что делали программы о тех, с кем, как правило, были сами знакомы. Но если вы соприкасаетесь с архивами, с документами, то ведь, наверное, возникают ситуации, когда понимаешь, что и на солнце есть пятна…
– У меня в каждой передаче есть очень жёсткие оценки.
– Приходилось ли вам лично менять своё отношение к человеку?
– Нет, нет. Я очень трезво смотрю. Идеальных в жизни людей не бывает. Идеальную жизнь никто не проживает. Невозможно это. Это миф. Человек состоит из живых нервов, из живой ткани, он меняется.
Я помню, как Алла Демидова, с которой я очень дружу, как-то даже, по-моему, обиделась, когда я делал о ней передачу и сказал: «Одни называют Демидову великой актрисой, другие считают, что она холодна и рациональна». Но ведь это так!
– Она обиделась?
– Она мне потом сказала, что ей было «некомфортно», когда это было сказано с экрана.
– А почему актёры такие обидчивые, как дети?
– Это свойство таланта, я думаю. Любое неосторожное слово очень ранит актёров. И чем больше дарования, тем это сложнее. Потому что большим актёрам достаточно одного слова – они всё поймут. А если талант меньше, тогда иное отношение. Сегодня многие актёры говорят: «Ах, я сегодня замечательно играла! Это моя победа! Это мой творческий успех!» Настоящий художник никогда так не скажет.
Я никогда не слышал, чтобы так говорила Мария Ивановна Бабанова, гениальная русская актриса. Если её послушать, то у неё были только одни неудачи. Ангелина Иосифовна Степанова никогда не говорила о себе вообще. Марина Неёлова помнит одну критическую фразу в статье, написанной семь лет назад каким-то Пупкиным в какой-то газете, потому что она её ранила. Но она никогда не скажет о себе: «Ах, как я хорошо играла!»
– То есть у них есть трезвое отношение к критике?
– Это достоинство профессии. Это высокие профессионалы, но таких мало, их всегда было очень мало, очень мало. Потому что сцена – это всё не только аплодисменты и цветы, не кривлянье. Настоящий театр, настоящая сцена – это то, чему отдают жизнь.
– Это пафос или действительно так оно и есть?
– Нет, это так и есть, никакого пафоса. Из театра люди не уходят. Люди работают за копейки, за гроши, но они не уйдут, если они настоящие актёры, потому что театр – это всё равно радость пребывания на подмостках.
Я сам знаю по себе: я очень люблю выступать. Вот приехал я в Сургут, уставший, на улице минус тридцать, холодно. Думаю: «Чёрт меня принёс сюда». Невыспавшийся, утомлённый, еле ползал. Что-то пожевал, приехала машина, потом я сидел за кулисами и думал: «Ну что, сейчас встать и стоять у микрофона? Нет, я лучше сяду». Но вышел на сцену и увидел, как много людей в зале, их внимательные глаза. Первое отделение длилось два часа, второе отделение – час. После концерта я был как огурчик. Вот как это объяснить?
– Если вы ездите по стране, то, наверное, заходите в провинциальные театры. Какое у вас впечатление от них?
– Конечно, когда я выезжаю, то стараюсь посмотреть спектакли в местном театре. Впечатления очень разные. Везде всё по-разному. Везде есть проблемы режиссуры, везде есть хорошие актёры.
– А что вы думаете о московских театрах?
– Это абсолютно разнообразная жизнь, потому что поменялась театральная география. Когда я был молодой, был МХАТ, был Малый театр, был театр Вахтангова. Это были главные театры Москвы.
МХАТ был великим театром, потому что в нём играли великие актёры. То же самое было в Малом или в театре имени Вахтангова. Всё самое лучшее было в этих театрах.
Сегодня МХАТ мало кого интересует, потому что того МХАТа, который был, давно нет. На мой взгляд, вообще надо было давно поменять аббревиатуру «МХАТ», потому что это не МХАТ, а театр имени Чехова и театр имени Горького.
Сегодня вызывают интерес «Ленком», «Современник», «Сатирикон», театр имени Гоголя, который очень вырос на глазах и с приходом Сергея Яшина стал одним из очень интересных театров Москвы. Сегодня много любопытных антреприз, есть замечательный спектакль в театре Маяковского. Сегодня судят уже не столько по коллективам, сколько по спектаклям, потому что в каждом театре есть очень сильные, интересные спектакли. А есть театры, которые не представляют никакого интереса. Такие театры есть. Например, театр имени Пушкина, театр Станиславского, театр Российской Армии, театр Ермоловой. Они не представляют лично для меня никакого художественного интереса.
– Виталий Яковлевич, если вы знаете театральную жизнь изнутри, то мне хотелось бы вас спросить: почему складывается такое впечатление, что актёры живут богато, красиво, даже, можно сказать, роскошно? Такое впечатление появляется, если почитать газеты или посмотреть фестивали.
– Актёры живут в Москве очень по-разному. Есть театры, где они получают хорошие зарплаты, например, в «Сатириконе», в «Современнике», в «Ленкоме», во МХАТе очень хорошие зарплаты.
Но их поддерживают спонсоры. Потанин поддерживает «Современник», сургутские нефтяники поддерживают театр Вахтангова, Альфа-банк тоже кого-то поддерживает.
– А взамен – что?
– Им это важно, чтобы везде это было написано.
– Только и всего?
– Да, конечно. Я уверен, что если бы Дума приняла закон о том, что если вы поддерживаете культуру, то с вас будут списываться налоги, как в Америке, то все театры России жили бы хорошо.
– И музеи.
– Конечно. И музеи, и библиотеки. Потому что они во всём мире живут за счёт спонсоров.
– Вам не кажется, что деньги балуют и, может быть, даже развращают творческого человека?
– Я не думаю, что театральные люди живут в роскоши. Таких нет. Может быть, вы насчитаете таких человек пять-десять в театре. На эстраде – да, можно больше насчитать, но в театре – нет.
– А как они живут?
– Ни плохо, ни хорошо. Во всяком случае, о нужде речи нет, но и о роскоши говорить нельзя. В театре Гоголя, где нет спонсоров, такая замечательная актриса, как Светлана Брагарник, получает три тысячи рублей, играя пятнадцать спектаклей в месяц. Лия Ахеджакова сама много ездит и зарабатывает своим горбом. Марина Неёлова вообще живёт в двухкомнатной квартире с мужем и ребёнком. Поэтому ни о какой роскоши говорить не приходится.
– И всё-таки, как вы думаете, должен творческий человек быть в рамках трёх тысяч рублей или он должен иметь большее?
– Говоря об искусстве вообще, такой вопрос нельзя задавать. Это не связанные явления. Если вы одарены природой, то, конечно, хотелось бы иметь то-то и то-то, но это совершенно ничего не значит. Можно обойтись и без этого.
Я прожил всю жизнь в крошечной двухкомнатной квартире, новую большую квартиру получил два года назад от мэрии. Сказать, что эта квартира что-то изменила в моей жизни, не могу. Конечно, удобно. Но и в прежней квартире было красиво и приятно, хотя она была маленькой.
– Виталий Яковлевич, допустим, вам предложили сделать «Серебряный шар» про самого себя…
– Я мог бы, конечно, сделать такую программу, но не буду.
– Почему?
– Не люблю цикл «Сам о себе».
– Тогда – о чём бы вы не сказали?
– Я бы никогда не говорил о личной жизни. Я вообще не представляю, как можно личную жизнь выставлять на обозрение. И никому от меня никогда не услышать о ней.
– Вот как! Ведь сами же вы рассказываете про чужую личную жизнь.
– Про чужую – да, но про свою – нет. Это я рассказываю, не они. В этом разница.
– Кстати, вы видели пародии на себя?
– Очень много! Сейчас все делают на меня пародии.
– Как вы к ним относитесь?
– Да никак. Помню, я попал на юбилей Гены Хазанова. И вдруг выходит Шифрин и делает на меня пародию. Ему было плохо, когда ему сказали, что я сижу в зале. Ну а мне было очень смешно, мне кажется, что он это очень хорошо делает. Галкин теперь на меня много пародий делает, но мне кажется, что неудачно. Да очень много народу делает их. Но я всё время хочу понять: что в моей индивидуальности и в речи есть такого, что вызывает улыбку?
Дата интервью: 2001-02-22
