Русскмй философ, социолог,публицист, лидер Евразийского движения.
Его политическая деятельность направлена на восстановление евразийской империи через интеграцию России с бывшими советскими республиками, и в первую очередь русскоязычными территориями за пределами РФ, особенно Восточной Украины и Крыма
– Александр Гельевич, вы довольно известный философ в узких кругах, значит, мало понятный большинству. Что, следовательно, не значит, что вы должны быть понятны всем и каждому. Скажите, а что такое философия сегодня? Кто есть философ сегодня? Ведь нынешний философ мало похож на Диогена, живущего в бочке, так ведь?
– Это очень большой вопрос, но я попробую на него ответить.
Философия – это попытка рассмотреть очень глобальные вопросы, осмыслить их и вглубь, и вширь. Философия – дисциплина, которая оперирует масштабными вещами, в этом её специфика, её сложность, плюсы и минусы. И в этом её не совсем актуальность. Философия не имеет технического измерения. Она не продаётся, не покупается, она вне экономики. Это некая ненужная дисциплина в определённом смысле.
– Но ведь сегодня всё продаётся и всё покупается.
– А философия не продаётся. Вот поэтому-то и философов нет, так как философ не может ни покупаться, ни продаваться. Он имеет дело с мудростью. На первый взгляд, мудрость абсолютно не нужная для человека вещь. Она учит тому, что есть истина, что такое добро и что такое зло. А эти вещи в бизнесе и в нашей технотронной цивилизации совершенно бессмысленны. Поэтому многие называют меня последним философом России. А ещё полушутя-полусерьёзно иногда называют последним философом империи.
– Почему так?
– Потому что я мыслю в глобальных категориях. Я – сторонник Евразийской империи.
– Но всё-таки – что же такое философия сегодня?
– Сегодня философия, повторюсь, ненужная, устаревающая на глазах форма. Она не имеет материального эквивалента в ликвидной форме, и поэтому она становится стремительно отмирающей дисциплиной.
– А будущее у неё есть?
– Сегодня мы видим, что люди, которые ассоциируются с философией, мгновенно превращаются в каких-то менеджеров, коммивояжёров либо в людей, которые предпочитают технические аспекты. Есть даже такие, кто теперь занимается дизайном, или пиаром, политтехнологиями. Они все переквалифицировались. Но всё это способ одурачивания людей, спектакль, за который платят.
Но в какой-то степени если есть будущее у бытия, если есть будущее у человека как вида, имеющего вертикальное положение и прямоходящего, то будет и философия, поскольку она неотъемлема от человека как вида, в ней проявляется его духовное достоинство.
Наверное, скоро людей будут воспроизводить технологическим способом генетического клонирования. Клонировать людей, наверное, можно, а вот философию нельзя. У неё есть нечто такое ускользающее от технологического раскладывания. В ней есть некий спонтанный, мыслительный, свободолюбивый процесс, который заключается в самом бытии философии. В этом отношении если есть будущее у человечества, то в той же степени есть будущее и у философии.
Если у человечества нет будущего, если оно превратится в самопроизводящий, самоклонирующий рассадник технотронных псевдосущностей, то и философия тогда станет каким-то генным суррогатом.
Кстати, современная политтехнология есть не что иное как клонирование философии. Или возьмите современную рекламу. Серьёзные вещи – революция, жизнь, судьба, смерть – становятся элементами рекламных роликов. Вы не видели рекламу в метро про обувь?.. Там написано: «Наша обувь – это философия». Это девальвация понятия, разложение изначальной структуры понятия.
– Вы, насколько я знаю, являетесь советником Селезнёва.
– Да, я его советник.
– Значит, всё-таки прислонились к власти?
– Нет. Геннадий Николаевич Селезнёв председатель парламента, и он сталкивается в силу специфики своей работы с очень большими проблемами. Он ведь не только представляет партию или разбирается с думскими вещами, но ещё он представляет нашу большую страну в сложном мире. И определённые философские общения лидеру такого масштаба нужны. Вот он и предложил мне стать его советником по геополитике.
– То есть вы ему как бы подсказываете…
– Я просто излагаю ему свою точку зрения на целый ряд серьёзнейших вопросов.
– А он прислушивается?
– Хочет – прислушивается, не хочет – не прислушивается. Он свободный человек.
– И мы живём в свободной стране.
– Мы, кстати, живём в свободной стране, такую страну надо ещё поискать. Но я не могу сказать, что оказываю на него влияние. Я просто высказываю свою позицию. Я не политтехнолог. Я просто философ, который советует.
Философы часто в истории, кстати, советовали крупным политическим деятелям.
– Простите за вопрос, но известно, что нынешние политики не очень чистоплотные люди. Поскольку вы работаете с Селезнёвым, то не хочется ли вам после общения с нашими политиками поскорее вымыть руки? Только не подумайте, что я имею в виду спикера Думы.
– Замечу, что я не работаю у Селезнёва, я всего лишь его советник. Что же касается политической конкретики, то я стараюсь её избегать. И в общении с Геннадием Николаевичем я стараюсь её избегать. В ней я не до конца что-то понимаю.
Я говорю о геополитике, о месте России, о судьбе России, о судьбах русского народа, о судьбах русского государства. Это тоже всё вопросы философские, это объёмные категории. Или я высказываюсь по международным вопросам, по религиозным. Я всего лишь высказываю свою позицию. Она, может быть, и ценна тем, что принципиально не ангажированна, что ни от чего не зависит.
– Скажите, а это не скучно?
– Знаете, для меня это высшая форма сверхинтенсивного бытия. Вы не представляете себе, что такое мысль! Многие люди думают, что они мыслят, но они просто не знают, что такое мысль. Если бы они знали, что это такое, они бы оставили все земные наслаждения. Нет ничего более острого, яркого, светлого, прекрасного, чем мысль! Наркотический опыт, эротический опыт, какие-то ещё формы – они просто блекнут по сравнению с таинством рождения и созревания мысли! Нет ничего более интенсивного, детективного, напряжённого, рискованного, потрясающего, чем процесс мышления. Но большинство людей даже не представляют себе, что это такое.
– Наверное, это похоже на рождение Вселенной?
– Это удивительная вещь! Я бы сопряг это с мистическим путешествием в иные миры, где колоссальный ужас и колоссальная радость!
Но, с другой стороны, такой вопрос, как ваш, может быть задан. Нет ничего скучнее, чем академическое разглагольствование. Чужие тексты, чужие книги – это как закрытые сосуды или сундуки с сокровищами. Тот, кто умеет их открывать, тот способен извлечь содержательную золотую суть, и, может быть, поэтому нет ничего увлекательнее и интереснее, чем читать философские книги.
– Александр Гельевич, есть такое распространённое мнение, что учёные мужи могут сутками сидеть в библиотеках, часами рассуждать о бренности бытия, но в быту они – ничто. Это на самом деле так?
– Во-первых, учёный учёному рознь, потому что есть масса людей, имитирующих учёность. Вот, например, китайцы. Вроде бы все одинаковы. Но как только начинаешь с ними общаться, понимаешь, что индивидуальность у них развита не меньше, чем у европейцев. Исходя из этого я думаю, что все учёные совершенно разные. Но это люди, погружённые в мысль, в меньшей степени они погружены в быт, в отличие от торговцев. Знаете, Джульетту Мазину, жену Федерико Феллини, как-то спросили: сложно ли жить с гением? Она сказала: «Вы знаете, с ним жить сложно. Но гораздо проще, чем с дураком».
– Но вы-то можете что-то сами приготовить или по дому что-нибудь сделать?
– А почему бы и нет? Могу и по дому сделать что-нибудь. Я вожу машину, хотя это совсем уж не философское занятие, как вы понимаете. Могу повернуть машину налево или направо. Может быть, не всё очень хорошо я делаю, хотя совершенства достичь нельзя во всех сферах. Но по своим убеждениям я – холист, от греческого слова «холос», что значит «целое». Я считаю, что люди должны быть цельными во всех отношениях. И если человек развивается в философском аспекте, это не значит, что он не должен развиваться в других аспектах.
Другое дело, что нельзя всё развить в одинаковой степени, но следует понемножечку развивать самые разнообразные качества. Поэтому мне очень понятен тип средневекового учёного и учёного эпохи Возрождения. Эти люди занимались всем – ботаникой, математикой, лечением, изготовлением ядов, политическими трактатами, богосозерцанием, получением алхимических и химических элементов. Они росли во всех направлениях сразу, всем интересовались.
– Вы сами сказали, что философы мыслят абстрактными категориями. Но вот то, что вы были в партии Лимонова и сотрудничали с ним, это что, была попытка воздействовать через политическую партию на реальную жизнь?
– Я могу сказать, что политика – это одна из составляющих человеческого существования. Человек не может не быть внутри политики. Ещё Аристотель сказал: «Человек – это политическое животное». Я просто убеждён, что политика есть форма человеческого существования. Это то же самое, что дыхание. Либо человек сам становится объектом политики, либо он является субъектом политики.
В этом отношении моё цельностное представление о бытии требует, чтобы мои метафизические, философские воззрения проявлялись и в этом направлении. В этом отношении я политически активен, у меня есть свои взгляды на смысл истории, на смысл тех или иных политических движений. Это, наверное, идеалистическая политика, не real politic, не конкретная политика, это политика идей, принципов, если угодно.
Когда была перестройка, тогда вывод из созерцания мира идей у меня был один: нам необходимо перестраиваться, но ни в коем случае в западном ключе. И в тот момент, и потом, на протяжении всех реформ, я был крайним противником этих реформ, участвовал в митингах, был с народом, с грязными бомжами и чистыми людьми из народа. Мы отстаивали идею патриотизма, идею государственности против западных либеральных реформ.
Так что я тогда находился в гуще народа и считаю, что философ не должен быть выше своего народа. Он – часть народа, часть общества, часть государства.
– Но почему вы всё-таки сотрудничали с Лимоновым?
– Это был один из моих проектов – создание молодёжной эстетической организации национального толка, антизападного.
– Проще – национал-большевистской.
– Да, собственно говоря, я воссоздал национал-большевистскую идеологию. Эта идеология мне очень близка, она и сейчас мне кажется очень интересной, самой живой и свежей. А Лимонов хотел просто создать партию шпаны. Он недалёкий человек, необразованный…
– Но вы же с ним работали…
– Я пытался его облагородить. Я несколько лет убил на это. Я полагал, что Лимонов будет привлекать своей личностью определённые яркие кадры. Так до определённого момента и было. Я ставил идеологическую задачу – вывести часть активной молодёжи из гипноза либеральной и западной ориентации. Мы противопоставляли им патриотизм с левой ориентацией, ориентацией на справедливость. Но в какой-то момент проект зашёл в тупик. Стареющий писатель, эгоист, крайне симпатичный до сорока лет, начинал всё больше и больше превращаться в брюзжащего старпёра.
– И это стало причиной вашего разрыва?
– Было несоответствие взглядов на то, чем нужно было на самом деле заниматься. Он создал себе некий фан-клуб из прыщавых подростков и девчат ради какого-то воспоминания о своём харьковском уличном детстве. Писатель закончился в нём, и он пытался продлить, имитировать продолжение адекватного существования. В его возрасте люди на лавочках сидят, играют в домино, а он искусственно пытался продолжить молодость.
Я, к сожалению, не учёл этого, принял многие его высказывания за чистую монету, не распознал в них старческой игры.
– Эдуард Лимонов в интервью мне сказал, что Россия сегодня самая духовная страна в мире, что на Западе, по его мнению, люди всего лишь «говноделательные машины». Вы согласны с этим?
– Я бы так не говорил.
– Неэстетично?
– Это пусть он сам произносит. У него есть специфическое представление. В этом есть определённая форма глубокого безвкусия, которая могла бы быть приятной, если бы так говорил молодой, дерзкий, задористый и глуповатый человек. Это было бы даже обаятельно. Но когда такие перлы выдаёт старичок… Таких со смещённой эротической ориентацией дедушек полно во Франции, они там себя прекрасно чувствуют и до смерти ходят с серьгой в ухе. А у нас ведь другая страна. У нас человек после сорока должен быть старцем, должен быть солидным. А Лимонов где-то пишет в интервью: «Я пришёл с моей девушкой». Человеку уже под шестьдесят, а он «пришёл со своей девушкой»!
– Но мне кажется, что всё же Лимонов в чём-то прав, говоря об огромной разнице между духовностью в России и духовностью на Западе.
– Эта разница, конечно, есть. Там – общество потребления, у нас – общество созидания. Наше общество – это великое общество. Наш народ – великий, русско-евразийский, русско-татарский – гениальный, самый лучший на свете. Сейчас он живёт в идеальной ситуации. Он как бы проигнорировал те катастрофические события, которые произошли с мировой цивилизацией. Он проспал их на диване. У нас, конечно, глубочайшая форма упадка, но он по сравнению с их упадком – золотой век. Мы ещё продолжаем жить в золотом веке. Я считаю, что условия жизни, которые есть сегодня в России, райские условия. Так хорошо в раю не было, как сейчас здесь.
– По-вашему, получается, что мы живём в раю?!
– Мы живём, как в раю. Мы как ангелы, и наше внутреннее бытие настолько наполненно, живо, наша жизнь настолько полна, свежа и чиста… Этого не видно, если не сравнивать.
– Простите, Александр Гельевич, а в чём же свежесть – в этом хамстве, в этой убогости, нищете, грязи, в преступности, наконец?
– Во-первых, нищета – не порок. С точки зрения православной этики нищета не является отрицательной категорией. Наоборот, зажиточность и богатство являются отрицательными категориями.
Грязь тоже не является отрицательной категорией, поскольку мы знаем, как жили святые: они червей засовывали в раскровавленные ноги, чтобы они пожирали их мясо. Если душа чиста, то она очищает и грязь. Есть такое понятие – «святая грязь». Вот русские дороги – они же святые! Потому что по ним проехать невозможно. Ну и не надо по ним ехать!
Русский человек брезгует технических сторон реальности, и правильно делает, что брезгует. Он любит работать «просто так». У нас принцип «короткого лета»: собрался, быстро что-то там сделал, настрогал – и опять сидишь. И правильно делаем! Немецкий философ Макс Шиллер утверждал: если техническое развитие доставляет психологические неприятности народу и грозит окружающей среде, то нужно отказаться от технического прогресса.
– Это же получается – гадить можно и на улице?
– Из этого никак не получается. Я говорю лишь, что грязь очищается внутренней чистотой. Там, где есть созерцательность, где есть внутренняя чистота, там будет более или менее правильный порядок. Грязь бывает святая.
– То есть вы считаете, что человек может справлять нужду прямо на улице и при этом быть святым?
– Не надо так утрировать.
– Но ведь нас с вами так могут понять читатели.
– Понимаете, когда люди глупы, тогда они даже самые хорошие, правильные вещи могут понять не так.
Вот недавно показывали нацистскую хронику. Показывается русская женщина, которая берёт и выливает себе на голову помои. К ней подходит полицай и объясняет: «Фрау Мария, так делать нельзя, помои нужно выливать в специально отведённых для этого местах». Это очень гайдаровская пропаганда.
– Почему гайдаровская?
– Потому что все эти реформаторы, атлантисты и иные новые завоеватели относятся к нашему народу с такой же брезгливостью.
Но кто из той хроники грязен? Вот этот чистый, очищенный полицай и является воняющим и отвратительным ублюдком. Несмотря на это, они культивируют чистоту ногтей, гигиенические пакеты. На самом деле душа западных людей смердит и разлагается. Знаете, почему они так любят чистоту? Любовь к чистоте – это признак очень больных психически людей. Когда люди начинают вымывать свои квартиры, очищать их до бесконечности, они как бы чувствуют, что их душа начинает гнить. Поэтому-то они и хотят внешней чистоты. Признак чистофилии – одна из глубоких форм психического заболевания. Часто это бывает у женщин в климактерическом периоде.
Нормальный человек должен иметь небольшой элемент псевдогрязи. Не случайно европейцы так боятся запахов и покрываются духами. Это потому что их душа гниёт, она не даёт им покоя.
– Скоро конец века, конец тысячелетия. Всякие провидцы и «пророки» пугают обывателей концом света. А как, по-вашему, куда мир движется?
– Не знаю. Я думаю, что есть две судьбы – у мира и у России. И они идут не совсем в одном направлении. Русская судьба выделяется из судьбы мира. Она, конечно, с ним связана, но она – другая. Это как одна белая нить, вплетённая в чёрный клубок.
Мир идёт к своему концу, и конец будет ужасен, он будет не просто уничтожением. Это будет серия катастроф, когда людям будет продемонстрировано то, чего они лишились, что они загадили и предали своим невниманием к внутренним проблемам бытия, к голосу своего собственного духа.
Цивилизация обречена, а Россия – нет, потому что Россия в эту цивилизацию вошла только формально, ступню окунула.
Действительно, столько крови было в этом веке, но это была святая кровь. Мы спасали душу. Все люди, которые гибли в русской истории – за правое дело или за неправое дело, но под русским небом, под русскими знамёнами, – они спасены. Они изъяты из чёрной судьбы.
Очень важно, что мы – народ-богоносец, народ избранный.
– Извините, но сколько можно об этой избранности?
– Это хорошо – народ-богоносец! Мы живём лучше всех. Мы – самые счастливые, великие и прекрасные люди! Мы часто этого не осознаём. Но если мы будем это осознавать, то мы возгордимся и станем такими же уродами, как французы.
Наше величие в том, что мы очень критично относимся к себе. Мы насмешливы по отношению к себе. Ироничны по отношению к себе. На самом деле это признак величия. Только очень уверенный в себе народ способен посмеиваться над собой.
Кто-то назвал русских странным народом, который мечтает о великой империи, стоя на коленях. Вот именно – империя! И именно – на коленях! Да, надо признавать то негативное, что говорят о нас другие, – вон, дескать, какие странные эти русские. Да, мы странные, да, мы не такие. Да, мы на коленях, но мечтаем о великой империи, и сапог наш святой, и кулак наш свят, и глаза наши, обращённые в себя, потаённые. Ибо сердце России – свято.
Посмотрите, как мы хвастаемся своими поражениями. Как мы любим и пестуем свою нищету. Да мы при таком количестве могли бы, если нас доведут, всё уничтожить. Но ценное в нас не это. Самое ценное в нас – наше глубокое внутреннее парадоксальное странное смирение с чувством собственного внутреннего достоинства. Второго такого вот народа нет.
– Но ведь и чукчей нет вторых.
– Да, маленький народ тоже может быть великим народом. Потому что нет внешних параметров в мире духа. Дух нельзя измерить. Нет таких инструментов, на которых можно было бы измерить, что больше: души ста пятидесяти человек или ста пятидесяти миллионов. Это несопоставимые вещи. Но мы, русские, великие не потому, что нас много. Нас много потому, что мы великие, великие сами по себе, потому что в нашей душе живёт тайный, невидимый, но абсолютно пронзающий всё чёрный свет.
Дата интервью: 2000-11-24
