Композитор.В 1989—92 Мисин, принимая участие в ряде российских и международных музыкальных конкурсов, на конкурсах «Ступень к Парнасу» и «50х50», а также заваевывает первую премию за песню «Чужой» на всесоюзном конкурсе «Магический кристалл», приз лучшего композитора на международном конкурсе «Голос Азии».
Является почетным гражданином города Литл-Рок (штат Арканзас, США). Одно время отдавал свои песни популярным российским исполнителям, в числе которых Валерий Леонтьев, Алла Пугачева, Валерия, В. Казаченко, К. Орбакайте.
– Недавно в театре имени Маяковского состоялась премьера пьесы Григория Горина «Чума на ваши оба дома». В этом спектакле вы исполнили роль Певца.
– Это моя первая работа в театре. Моего персонажа не было в пьесе Горина. Режиссер Татьяна Ахрамкова почувствовала, что для того, чтобы высказаться до конца, нужно что-то еще. Тогда она предложила мне прочитать пьесу. Я долго не давал согласие, но когда сказал «да», то музыку написал за три дня и сразу всю. Проснулся и написал, как сказал Никита Богословский, «роскошные оригинальные танцы». Режиссер потом меня спрашивала о том, изучал ли я культуру тех времен (действие пьесы происходит в XVI веке – А.М.). В консерватории я писал дипломную работу по лютневой испанской музыке XV века. Видимо, какой-то ген оттуда «спрыгнул» из того времени в сегодня.
– Одна из песен в этом спектакле, а если точнее, то одна из мелодий, мне почему-то напомнила русскую песню «Среди долины ровныя».
– Дело в том, если взять соотношение аккордов в моей песне и в той, о которой вы сказали, то в русской песне будет сначала минорная тоника, а потом мажорная доминанта. А у меня некая пустота. С точки зрения музыки, в русской песне фраза заполнена мелодической линией, а у меня играют голые квинты. Впрочем, это поймет тот, кто разбирается в музыке.
Но удивительно то, что многие отметили одну вещь. Все песни в этом спектакле написаны на канонические средневековые тексты, но очень сильно отдает русским. Для меня это самый лучший комплимент. Второй комплимент – Никита Богословский сказал, что из этих песен можно делать отдельные концертные номера. Но главное, что моя работа понравилась Горину. Он тоже сказал мне, что моя музыка дышит русским.
– Андрей Александрович, скажите, оказал ли на вас как на композитора влияние фольклор?
– На меня гораздо большее влияние оказал Мусоргский…
– Которого не любил Чайковский…
– А я не люблю Чайковского, он мне абсолютно неинтересен. У него много лишних нот. У него есть красивые темы, но как только начинается развитие… Я не люблю европизированный подход к симфонизму. Еще в консерватории мой педагог обратил мое внимание на это. Действительно, получается какая-то странная штука – при всех русских и трагических интонациях тем получаются совершенно безликие европейские развития. Мне гораздо интереснее у Чайковского лирика камерная. Вот его фортепьянные вещи – это он, они выражают его. Та трагедия, которой он болел, не есть трагедия мира, это трагедия определенной прослойки населения. Трагедию мира выражали такие люди, как Мусоргский, Бородин.
– В чем же трагедия Мусоргского?
– У русских есть свои трагедии, но сейчас мы говорить на эту тему не будем…
Знаешь, какие замечательные ощущения, когда выходишь на сцену, перед тобой пять тысяч человек, ничего не понимающих по-русски, а ты поешь им свои русские песни. Концерт вместо сорока минут длится полтора часа. Потом за сцену приходят человек триста и спрашивают: «Как называется этот стиль?» Да никак, отвечаю я. Это называется просто: я – русский. Остальное додумывайте сами как хотите.
Потом я пришел работать в русский клуб, меня уговорили сделать это, так как за рубежом я никогда не пел для русских. Это было в Виннипеге, в Канаде. Пришли эмигранты первой и второй волны. Они ни фига не поняли. Зато после меня вышла какая-то девица, стала перебирать струны и петь псевдорусские романсы, сопли какие-то, и они стали ей хлопать.
Мозги у людей просто засраны насмерть. Вот пытались прорваться сквозь эту засранность Мусоргский, тот же Бородин. Они пытались показать настоящее, а не эту помойку навроде золотых колец. Я думаю, что люди, посмотревшие недавно концерт Нади Бабкиной, с удивлением обнаружили, что весь концерт шла блатная двухаккордовая музыка. И это называется русской песней? Извините меня. Самое плохое, что все это выдается за русское.
Когда мэр Лужков говорит: «Вот это звезда Игоря Крутого. Он замечательный великий русский композитор…», – мне хочется спросить у Юрия Михайловича: «Вы хоть знаете, что такое русский?»
– Вам не обидно за все это происходящее?
– Обидно.
– И что делать?
– Не знаю. Сегодня, когда я выезжал с автостоянки, ко мне подошел какой-то новый русский, спрашивает: «Ты Мисин?.. А почему ты свои песни не поешь?! У тебя такие ломовые песни! Чо ты ушел?» Я пытаюсь ему объяснить, что хочу поработать в театре, в кино. А он на меня смотрит как на идиота.
Я выпустил три диска. На третьем мне нечего уже было сказать, там был уже не я. Первые два – вполне нормальная работа, а третий я зря выпустил, тем более записывал я его в Лос–Анджелесе. А какая может быть русская музыка в Лос-Анджелесе?
– И как пишется русская музыка на бескрайних калифорнийских просторах?
– Одна песня получилась замечательная. Я написал ее на стихи Мандельштама, она называется «Посох». Когда я исполнил ее на «Кинотавре», ко мне подбежали артисты и стали обниматься, целоваться, в основном это были актеры, не имеющие отношения к русской культуре. А Градский встал из-за столика и ушел. Перед этим он кричал, что в этой стране нет ни певцов, ни музыкантов кроме него. Самое противное, что на его слова никто не обращает внимание. Но правда – такая штука, которая рано или поздно вылезет. Ее никто не просит об этом, она просто сама вылезает.
Как часто бывает в жизни – человеку дано петь, а он тратит жизнь на совершенно другие цели. Вот в «А-студио» хорошие джазовые музыканты, а судьба развернулась так, что они вынуждены петь то, что поют сейчас. Понимаешь, судьба иногда заставляет делать такие вот шажки в сторону.
– Вас тоже заставляет?
– Еще как!
– Вам есть о чем сожалеть?
– Сожалеть я могу лишь об одном, что я много времени трачу в никуда. Несмотря на то, что слишком много работаю. А очень хотелось бы еще больше и больше писать.
– Но вы же сами сказали, что в Америке записали свой третий диск, но он получился у вас не очень русским.
– Да, он совсем не русский. При наличии различных тем не получилось того, чего я хотел. Я буду переписывать пять песен с той пластинки. Я не могу себе позволить, чтобы задуманное было сказано неправильно.
Да, там были приглашены для записи замечательные музыканты, все было классно. Но это – не я. Эта та же проблема, которая была у Модеста Петровича Мусоргского. Он не мог выразить в первую очередь себя. Из него перло, а он не знал, как этим распорядиться. Это была самая страшная его трагедия. И слава Богу, что рядом с ним жил и находился Римский-Корсаков. Так называемые «прогрессивные» журналисты кричали: «Мы в оригинале будем слушать Мусоргского! В оригинале!» Послушали и – притихли. Потому что в оригинале Мусоргский был… ну… Ему здорово повезло, что рядом был Римский-Корсаков. Мусоргский на словах объяснял ему, что он хочет сказать, а тот доводил до ума.
Я дал Николаю Николаевичу Волкову, артисту театра Маяковского, послушать «Ночь на Лысой горе» в оркестровке самого Мусоргского. Потом он мне сказал: «Знаешь, Андрюша, мы всей семьей расстроились. Плохо». Но послушай это же произведение в оркестровке Римского-Корсакова. Мастерски сделано!
– Вы написали музыку для театрального спектакля. А не пробовали писать для кино?
– Сейчас пишу музыку для двух фильмов. Первый фильм – свободная версия «Луки Мудищева», это будет восьмидесятиминутный мультфильм. Все песни в нем будут на основе настоящего русского эротического фольклора.
– Почему именно вам предложили писать музыку к «Луке Мудищеву»?
– Да потому, что в этой стране есть один русский композитор. Его зовут Андрей Мисин. Причем это знают все, кто пытается работать в этом стиле.
Когда я узнал, что вначале предлагалось написать музыку для этого мультфильма Журбину, я чуть с ума не сошел. Все эти Журбины, Тухмановы, Максы Дунаевские – давно умершие персонажи, они сделали свое дело в определенное время. Ты не смотрел, как Тухманов пел свою песню «Вот и свела судьба нас» на бале журналистов? Нет?.. Ты много потерял. Ее раньше пел Ободзинский. Но как ее пел Ободзинский! Ему дано было петь ее. Да, он был алкоголиком, у него всё было ужасно в жизни, но как он пел! Это было что-то божественное!
Если вернуться к сегодняшнему дню, то хочу сказать, что невозможно набрать кучу заказов и сделать качественную работу. Получится халтура.
Я долго смеялся, когда узнал, что песня к Юношеским Олимпийским Играм была заказана господину Дунаевскому. Она была оплачена, прослушана, но ни разу не прозвучала.
– Почему?
– Да потому что песня г…. Иначе бы она прозвучала. Если Вангелис пишет музыку к Олимпийским Играм, то она звучит, дает пафос. У нас эти же Юношеские Игры «окучивали» Тухманов и Дунаевский, хотя как композиторы они давно мертвые. Да, при советской власти, за счет того, что они боролись за что-то, они умели получать хорошие результаты. Тухмановская пластинка «По волне моей памяти» – очень хорошее произведение. Но это ведь за счет какой-то внутренней борьбы. Тот же Макс Дунаевский написал семь замечательных мюзиклов. Но их музыка соответствовала тому времени. Потом они уехали. Страна за это время сделала очень большой скачок. Когда они вернулись, то вернулись с теми же мозгами.
Я был в шоке, когда увидел поющего Тухманова. Это же абсурд. Мы живем в стране, похожей на театр теней. Единственный выход – не обращать на это внимание.
– Так что же мультфильм?
– Они предлагали писать музыку к нему многим и шли по простому пути: «Кто у нас пишет музыку к фильмам? Этот, этот, этот». Представляешь, они хотели предложить сделать эту работу Крылатову. Когда я узнал об этом, то сказал им: «У вас, ребята, с мозгами просто беда! Поймите, в этой стране существуют русские композиторы и все остальные».
– А это вы, Андрей Александрович, не слишком?
– Нет. Это звучит абсолютно нормально. Замечательно сказала Губайдуллина: «Есть нации, которые делают художников. А есть художники, которые делают нацию». Я хочу сказать, что настоящее искусство бывает лишь тогда, когда нация сделает художника, а потом художник, продолжая работать, делает нацию.
Но я одинаково ровно люблю всех, абсолютно всех. Сейчас я могу поругивать кого-то, но всегда ценю в людях то, чем они занимаются. Если они делают что-то, значит это им нужно.
– Простите за банальный вопрос, но это очень интересно знать. Вот вы говорили про темы у Чайковского, у Мусоргского. А как они появляются у вас?
– Ах да, я не закончил той мысли. Мой педагог посадила меня и говорит: «Вот смотри, что у Чайковского. Вот тема, очень хорошая, лаконичная, а потом идет непонятное европейское развитие. А вот смотри Мусоргский, его романс «По-над Доном сад цветет». Особенно, я помню, меня поразила «Колыбельная Еремушки». После этого я стал русским. До этого я был эдакий «Лед Зеппелин», «Ди Паппл». После того, как она сыграла мне этот романс и объяснила каждый такт, я понял, что у Мусоргского никогда не было ни одной лишней ноты. Он умел управлять только пианино, его фортепьянные вещи можно было не оркестровать, это уже был оркестр. Из Мусоргского нельзя выбросить ни одной ноты, а у Чайковского можно. Мусоргский, мне кажется, считал, что музыка не нуждается в развитии. Не нужно говорить каждую минуту. Лучше помолчать, дать возможность человеку услышать развитие внутри себя. Не по этой ли причине оказалась разрушенной вся нынешняя симфоническая структура?
Если на Западе есть Бах, он – полифония, то у нас есть эти дядьки. Другое дело, что все они были алкоголики…
– И все-таки, Андрей Александрович, откуда темы берутся у вас?
– Я не знаю, откуда они берутся. Самое главное – надо уметь отбрасывать ненужное. Мозг человека – такая конструкция, что она может рождать много чего. Но я думаю, что художник получается тогда, когда из того, что он сочиняет, оставлять самое необходимое. Как-то у Шостаковича спросили, для чего у него висит портрет Мусоргского. Шостакович ответил: «Глядя в его глаза, я частенько смело выбрасываю в корзину некоторые произведения».
Нужно уметь либо выбросить, как говорил Шостакович, в корзину, либо довести произведение до такого состояния, чтобы это было ОНО. Неумение довести какие-то мысли, свои идеи до конца – тоже болезнь. Вот сейчас, когда ты зашел, я наигрывал одну темку, это старое мое произведение. Я не знаю, что это, но оно меня преследует. Я должен эту тему реализовать. Я не знаю, что с ним делать, но понимаю, что просто так его не отпущу, пока не закончу.
Раньше было так: «Нате, возьмите, сами додумайте». Отдал. Потом слушаю и… Додумали! Вот та же последняя пластинка Пугачевой. У нее моя песня «Московское время» называется «Песня о Москве».
– Я почему спросил о тайнах появления тем. Гумилев говорил, что сначала нужно научиться основам мастерства, а потом закрыть их в сундук и запереть на ключ и писать только по вдохновению. Вы тоже опыт, приобретенный в консерватории, заперли на ключ?
– Из консерватории я вынес только то, что мне было нужно. Честно говоря, половину учебы просто пропьянствовал. Вот в музыкальном училище я получил гораздо больше. Даже больше скажу – я и до училища был готовым композитором. Так получилось, что в Челябинске я пытался стать врачом, но понял что это не мое, и ушел в армию. За два года в армии написал столько песен, что когда пришел в музыкальное училище, мне сразу сказали «Законченный песенник». Вот в училище я постигал основы, а консерватория – это второй круг. Но тогда, чтобы самовыразиться, мне было достаточно тех знаний. Один наш замечательный художник сказал, что несмотря на полученное образование, ему удалось остаться самоучкой.
– Что касается темы профессионалов и самоучек. Сколько же противостояния между ними!
– Противостояния в этом мире столько, что просто тихий ужас. Противостоят все всем, начиная от консерваторских кланов до церковных.
– Какие были у вас чувства, когда вы столкнулись с профессиональными музыкантами?
– Мне было легче. Я долго к этому шел. Но когда я получил возможность сказать о себе, то за один год получил все возможные премии в Москве.
– И без всякой чьей-то поддержки?
– Абсолютно без всякой поддержки. На четырех конкурсах я получил первые места. Но участие в этих конкурсах были моими единственными выступлениями, больше я тогда нигде не выступал.
На конкурсе «Голос Азии» мне дали звание «Лучший композитор». Но перед этим они долго думали, что со мной делать. «Лучшего певца» мне дать не могли, так как фестиваль назывался «Голос Азии», а я был певцом из России. И тогда Джо Харнелл, кстати, композитор «Санты Барбары», встал и сказал: «Этому человеку нужно дать приз «Лучшего композитора». Потом он со мной долго беседовал и очень хотел, чтобы я приехал в Америку. Но – еще не вечер. Я говорю это без злобы.
– А как получилось ваше сотрудничество с Аллой Пугачевой?
– Получилось очень смешно. Мы сидели с друзьями, выпивали и разговор зашел о Пугачевой, в то время у нее был какой-то неважный репертуар. А я принимал участие в ее «Рождественских встречах» несколько лет назад. В тот же день я позвонил ей и сказал: «Алла, мне кажется, что у тебя чего-то не хватает». Мы встретились. Теперь у нее лежит семь моих песен. Как мне сказал один мой знакомый, она не исполняет их пока потому, что не хочет, чтобы их пели другие.
Но эти песни не совсем как бы русские, в них более европейские интонации. Но знаешь, бывают удивительные вещи – напишешь музыку, она как бы не русская, но при наложении русского текста, она становится русской.
– Андрей Александрович, вы так часто говорите про русское, что мне кажется вас могут упрекнуть в антисемитизме.
– Ой, когда меня в этом обвиняют, я говорю: «Ребята, не смешите меня. Добрая часть моих произведений написана на стихи то Мандельштама, то Слуцкого». Какие тут могут быть разговоры об антисемитизме. Не лезьте ко мне с этой темой. Но если уж мы заговорили об этой проблеме, то меня убивает одно – местечковость. Вроде бы все на месте, но получается эрзац, полуслова, полуфразы, полужеманность. Это меня убивает. А что касается мастеров… По мне будь Гидон Кремер хоть китайцем, но я был в шоке от того, как он играет на скрипке. Я не видел ничего подобного, кто еще мог так легко обращаться с инструментом, он был с ней одним целым.
– Давайте вернемся к вашему творчеству. Если не ошибаюсь вы стали известны с песни «Чужой».
– Да, и знаешь, с этой песней была удивительная история в Алма-Ате. Я пел ее на фестивале. Представь себе: ночь, горы, звездное небо, я пою эту песню. После того, как я спел первый куплет и при слове «Чужой», с неба упал просто шквал воды. Откуда за один куплет наехали тучи?! Мистика какая-то!
Еще на одной репетиции, в этом же самом месте этой песни, на сцене, сзади меня упала платформа…
– Вы пишете потрясающую музыку, потрясающие баллады. Но мне показалось странным, что пишется все это в обыкновенной двухкомнатной квартире в Орехово-Борисове. Нет, я не к тому, что вы обязаны жить в коттедже, но согласитесь, для вашей музыки нужен какой-то простор.
– В этом году я решил уехать из этого района, но после того, как реализую свой проект. Я суеверный человек. Если у меня здесь что-то началось, то здесь и нужно закончить.
– Недавно я снова посмотрел «Травиату», я очень люблю эту оперу Верди. В этот раз мне почему-то подумалось, что ни я счастлив, слушая эту великую музыку, ни певцы, которую ее поют, а – Верди, который ее написал. Мне кажется, что вы тоже счастливы, рождая свою музыку?
– Наверное, да. Последние годы я копил в себе эмоции. Чем больше проходит времени, тем больше понимаю, что придется возвращаться и петь свои песни. Я стал понимать, что нельзя транжирить попросту то, что дано Богом. Если мне дано это говорить, то я должен это сказать. Я пытался уйти от этого.
– Уйти от музыки?
– Да. У меня бывают такие кризисы. Однажды я пытался это сделать. Уехал на два года в деревню и не связывался с ней, с музыкой. Но музыка пересилила. Для меня, я понял, кроме музыки нет ничего.
Вот ты говоришь про мою квартиру. Я все понимаю. Мне даже кажется, что я должен жить где-то, но не среди людей. Где-нибудь, например, в лесу, в своем доме, где была бы студия. Мне вполне хватает заложенных во мне эмоций. Мне не нужно искать их в социуме, впадать в революции. Мне не нужно слушать чужие произведения, чтобы из них что-то черпать.
Десять лет назад, после бесконечных проб и ошибок, Бог вывел меня на стихотворение «Чужой». Я, можно сказать, неосознанно написал балладу, до меня не сразу дошло, что это достаточно религиозное произведение. В контексте этого произведения звучит тема Христа, пришедшего и говорящего: «Вот все, что вам нужно», а ему отвечают: «Да пошел ты! У нас и так все есть».
– Вы религиозный человек?
– Я не настолько богобоязненен. Я к Богу отношусь как к любимому мной человеку. Это трудно объяснить словами… У меня к нему скорее братская любовь, чем почтительность.
При всем при этом вовсе не отдаю предпочтение русскому православию. Я в некой степени русский экуминист.
– Пробовал ли кто-нибудь исполнять ваши произведения?
– Да, попытки были. Но ни у кого не получилось. Звучит не так. Потом они удивляются: «Ну почему у меня не получается? Ведь у тебя так все просто, так легко».
Мне кажется, что тут дело в другом. Это – некое состояние.
– Вы упомянули Шостаковича, у которого в кабинете висел портрет Мусоргского. У вас тоже есть этот портрет.
– Нет, я не идолопоклонник. Он висит просто так.
– И в его глаза вы честно смотрите?
– Да. Есть вещи, которые я делал за деньги, но мне за них не стыдно. Вот спели мои песни Пугачева и Орбакайте. За песни мне не стыдно. Исполнение… Да, я в чем-то не согласен. Но один мой знакомый мне сказал: «Успокойся. Раз ты им отдал эти песни, то должен понимать, что услышишь их по-другому».
Но ведь то же самое бывает и со мной. Я тоже переписываю свои песни.
– Вы довольны сегодняшней жизнью?
– Хочется большего. Больше фантазии. Чтобы Бог дал еще возможность что-то сказать. Мне очень хочется быть русским композитором.
Нужно быть главным по отношению к себе, а все остальное – приложение.
.
Дата интервью: 1999-02-23
