С 1961 по 1979 гг. – первый секретарь Татарского обкома КПСС. С 1979 по 1988 гг. – посол СССР в Афганистане. Почетный гражданин Казани (2008) и Набережных Челнов (2008).
– Фикрят Ахмеджанович, когда мы с вами договаривались о встрече, вы сказали, что теперь вы скромный пенсионер. Скажите, а как после такой бурной жизни, богатой встречами, событиями, ощущать себя скромным пенсионером?
– Да очень просто. Во-первых, даже будучи на пенсии, продолжаю работать, до сих пор оказываю помощь моим землякам. Когда только вышел на пенсию, участвовал в разработке многих федеральных программ и был председателем Федерального фонда имущества, работал в международном комитете Верховного Совета. Теперь возглавляю эдакий клуб выходцев из Татарии. Мы регулярно собираемся, общаемся. В этом клубе много весьма представительных людей. Мы оказываем помощь в бизнесе и в других мероприятиях. В условиях рыночных отношений одна только информация чего может стоить! Вот такой у нас клуб. Мы не должны скучать друг по другу, ведь мы же все столько лет проработали вместе.
– Но всё равно ведь какой-то груз, наверное, упал с плеч?
– Конечно. Стало больше свободы и больше удовольствий, потому что сегодня я делаю то, что мне нравится.
– А что вам нравится?
– Общение.
– Двадцать один год назад вы были назначены послом СССР в Афганистане. Это совпало с «вводом ограниченного контингента советских войск» в эту страну. Помнится, тогда по Казани ходили слухи, что вас чуть ли не инфаркт хватил, когда вы узнали о своём назначении. Это правда?
– Не было никакого инфаркта. Здоровье у меня тогда было отменное.
Что касается назначения, то у меня самого было такое желание. Если бы я не захотел, то никто меня туда не послал бы.
В Афганистан хотели назначить послом не просто человека с партийной работы, а ещё чтобы он был мусульманином. Прежнего посла Кузанова сняли, потому что он расскандалился с Амином. А назревала война, назревал ввод войск…
Много было кандидатур. Но из руководителей азиатских республик в Афганистане никого не воспринимали, и тогда приняли решение назначить послом меня.
– Решение было принято на Политбюро?
– Прежде чем принять его на Политбюро, со мной беседовал Суслов. Я согласился. Согласился ещё и потому, что двадцать лет руководил республикой, – а сколько можно было руководить? Надоело. Двадцать лет руководить – тяжело.
– Первым секретарём Татарского обкома партии вас назначил Хрущёв. Как это случилось?
– Меня Хрущёв не назначал. Он потом меня принял, после избрания. Слова «назначили» в партии не было. Меня избрали на пленуме обкома партии, а к тому времени я уже был членом бюро обкома. После окончания аспирантуры в Московском университете вернулся на работу в Казанский университет, и меня тут же взяли завотделом науки обкома. Через два года я стал секретарём обкома по идеологии.
– Но ведь когда вас избрали первым, вам было всего тридцать два года!
– Это значит, что партия умела выдвигать кадры, распознавать их. И потом – при социализме подготовка кадров была лучшей в мире! Это сейчас признают даже американцы.
Меня сначала секретарём комитета комсомола выбирала комсомольская организация университета – шестьсот человек. Попробуй покажи себя не так, как надо, тебя тут же забаллотируют. Меня трижды выбирали в партком университета.
– Хрущёв вас поддерживал?
– Помогал, когда со мной познакомился. Как только меня избрали, я тут же поехал к нему на доклад.
– Для тридцати двух лет такая должность, как первый секретарь обкома, – слишком большая ответственность и большая проверка. Многим такая власть кружит головы. У вас не было головокружения от власти?
– Нет! Я имел соответствующее образование. Когда начал работать, боялся, как бы не допустить ошибок, как бы не возникло непонимания того, что я делаю. Да и что такое власть? Власть – это работа с утра до ночи. Вот такая была власть. Промышленность, сельское хозяйство… А ничего, взялся.
Татария была нищенской республикой. Представляете, что было бы, если бы не было нефти или если бы не создали Нижнекамский химический комбинат или КамАЗ?
Кстати, моё пребывание на посту первого секретаря обкома исключительно тем – этого никто ещё не понял, – что за двадцать лет работы я никого с позором не снял с работы, не исключил из партии, не отдал под суд и не посадил в тюрьму. Никого!
– Когда вы стали первым в обкоме, вам пришлось, наверное, всё же чистить кадры и ставить своих, проверенных людей?
– Нет, я не занимался чисткой. Старые кадры постепенно уходили сами. Взять нефтяную отрасль. Начальника управления нефтяной промышленности мы сделали союзным министром. Он впоследствии забрал с собой в Москву весь руководящий состав, потому что лучше татарских нефтяников в стране не было.
При мне Татария стала авторитетной республикой. Не было такого министерства, в котором не работали бы наши люди. Потому что у нас опыт был.
– Известно, что в заговоре против Хрущёва Брежнев и его окружение опирались на КГБ. А к вам обращались за поддержкой?
– Обращались.
– То есть вы знали, что существует заговор?
– Знал. Хотя к Хрущёву ничего плохого не имел. Он приезжал в Татарию и очень хорошо относился ко мне во многих вопросах.
– Он же перед самой отставкой был в Казани.
– Да, как раз в 64-м году, а в октябре его сняли. Я всё знал, но помалкивал. Меня как ведущего секретаря обкома проинформировали. Потом меня и ещё десять человек собирали отдельно. Нам было поручено собрать пленум. За всеми нами были закреплены члены ЦК для подготовки в этом вопросе – то есть за теми, кто ничего не знал.
В Москву я приехал за неделю. Я должен был уговорить маршала авиации Савицкого, дважды Героя Советского Союза. Его дочка, очень толковая, потом стала депутатом, очень прокоммунистически настроенная.
– Это не та ли, которая стала космонавткой?
– Та самая. Она уже в девятом классе была мастером спорта по парашютному спорту.
Ну и вот, Савицкого я никак не мог застать – нигде его нет. Со всеми встретился, со всеми переговорил: «не удивляйтесь, но Центральный комитет вынужден принять решение об освобождении Хрущёва с поста первого секретаря ЦК партии».
– Он на самом деле потерял чувство реальности?
– Это трудно сказать. Хрущёв был умнейшим человеком! Он принёс огромную пользу Советскому Союзу. Он поднял сельское хозяйство, поднял авторитет кадров, был прост в общении, мог ночевать хоть в сарае. Знаете, у него даже охраны никакой не было. В Татарию он приехал с одним старым полковником, который за ним еле успевал ходить.
Так вот, продолжу о Савицком. Его во время войны очень сильно поддержал Хрущёв, и тот был без ума от него. У него, помню, были красивые голубые глаза. Когда я наконец-то встретился с ним и рассказал обо всём, его глаза стали белыми. А почему мне поручили с ним побеседовать? Потому что он был депутатом от Татарии. Пришлось мне привести аргументы, ведь просто так маршалы не сдаются. И он сказал мне: «Хорошо, как пленум решит, так и я решу». Вот такая была моя роль во всём этом.
– Из Хрущёва некоторые делают трагическую фигуру. Дескать, Никита Сергеевич стал жертвой заговора сталинистов, консерваторов.
– Не было никаких сталинистов, никакого заговора! Как можно назвать молодых Демичева, Шелепина или Семичастного сталинистами? Это были всё молодые ребята. Молотов, Маленков уже давно ушли.
– А Суслов?
– Какой же Суслов сталинист? Он в этом участия не принимал. Ему только доклады поручали делать. Так что никаких сталинистов не было.
То, что Хрущёв начал делать, никуда не годилось. Он же хотел партию разделить на две части – на промышленную и сельскохозяйственную. Но так же никто не делает! Я не согласился с его точкой зрения. Когда он приехал к нам и увидел, что у нас один обком, то спросил: «А разве вы не создали сельскохозяйственный обком?» «Нет, – отвечаю, – и не будем». Во многих областях были созданы два обкома – промышленный и сельскохозяйственный, и между ними началась драка. Несмотря на то, что я возразил, Хрущёв меня не тронул.
Так что дело не в сталинистах, а просто уже было видно, что ему пора уходить.
– Мне трудно судить о 50–60-х годах, но, судя по фильмам, по литературе, чувствуется, что в то время люди были несколько раскрепощены. Исчезали серость, страх, но после снятия Хрущёва всё стало возвращаться на круги своя. Как же так получилось, что в стране возник так называемый застой?
– Это правильная постановка вопроса. Оттепель началась при Хрущёве. Когда Брежнева сделали Генеральным секретарём, то поначалу он работал неплохо – часто звонил, принимал. Не было недели, чтобы он мне не звонил. Бывало, даже просто так звонил: «Как дела?»
Застой… В эти годы страна достигла паритета в военно-стратегических вопросах с Западом. Мы создали столько ракет, столько бомб, такую авиацию, такой оборонительный потенциал, что американцы начали уже в штаны накладывать от страха.
– Но народу кушать нечего было.
– А-а, это… Ну а что вы хотите? Ведь нам угрожали. Почему Советский Союз не должен был иметь то оружие, какое имела Америка? Лучшие подводные лодки были нашими! Лучшие самолёты – тоже наши! Сейчас мы все позиции сдали, всё продали.
Да, народ не очень жирно жил, но гораздо лучше, чем сейчас. Надёжнее. Люди всегда знали, что смогут купить мясо, молоко, хлеб. Они питались. Застой – весьма относительное понятие.
Лично я уже в середине 70-х годов пошёл бы на какие-то компромиссы в области гонки вооружений. Но американцы были не согласны на них. Они жали, жали и жали на нас!
– У вас есть ученики, про которых вы с гордостью можете сказать: «Я вывел его в люди, я его вырастил»?
– Очень много таких. Во всех отраслях промышленности были люди, которые разделяли мои взгляды. Я мог бы назвать Файзулла Гайнуллина, бывшего директора газоперерабатывающего завода. Мансур Хасанов – кристальной чистоты человек.
– А что вы скажете про покойного Раиса Беляева?
– Это был очень талантливый человек, талантливый организатор. Но у него был один недостаток – любил он слишком много говорить, забалтывался.
– Но ведь говорят, что в конце 80-х он был серьёзным конкурентом Шаймиеву.
– Конечно. Он был авторитетным человеком в партии. Но его подвёл его же язык. Он наговорил чего-то лишнего на Усманова, а его выдали.
Но он был очень способным человеком, его уважали в Москве, в ЦК партии. Он был популярен среди народа. Стоило ему где-то появиться, как тут же его все приветствовали. Он играл на гармошке, пел песни, плясал.
– Вы сказали, что Хрущёв приезжал в Казань с одним полковником охраны. А у вас, когда вы были первым секретарём обкома, много было охраны?
– У меня никогда в жизни не было охраны. Я на работу ходил пешком.
– И даже КГБ не присматривал за вашей безопасностью?
– Не-ет. Такого не было.
– Говорят, что верхушка партийной элиты была очень привилегированной частью общества. Они пользовались многим – госдачи, море коньяка, море водки, килограммы икры. Это правда?
– Брехня всё это. Нынешний режим создал себе больше привилегий.
Что значит – дача? За дачи мы платили. Даже я, первый секретарь обкома, платил за дачу.
– Какая у вас была зарплата?
– Пятьсот рублей.
– И никаких премий?
– Никаких. Я тебе честно скажу, мы очень бедно жили. Семья у меня была небольшая – жена, двое детей, но жена у меня работала. Попробуй-ка прокормить такую семью на одну мою зарплату. А ещё нужно было взносы заплатить – партийные, профсоюзные. Икра килограммами… Это всякое дурачьё порет такую чепуху!
– Но, наверное, спецзаказы были какие-то?
– Да нет! Не было никаких спецзаказов.
Костюмы я шил у одного портного-еврея на улице Ленина. Он прекрасно шил костюмы, двести рублей брал за костюм.
– Знаете, человек интересен не только своими достижениями, но и своими сомнениями, своими поражениями. Вы восемнадцать лет руководили нашей республикой. За это время вы совершали ошибки?
– Конечно. Были и ошибки, были недостатки. И, конечно, не все их мне удавалось решать так, как я хотел. Потому что ещё в «Манифесте коммунистической партии» сказано: «Социализм – такой строй, при котором не выполняются устремления всех, но выполняются устремления всего общества».
– Но вы же были настоящим хозяином республики!
– Ну и что! То, что зависело от меня, решал. А то, что не от меня зависело, разве мог я решить?
Вот я возражал против строительства Нижнекамской ГЭС. Для её строительства затоплялись луга, деревни. Для Татарии эта станция не нужна была. Но она была необходима для снятия пиковых нагрузок в регионе. Мы сопротивлялись всячески – писали, доказывали, что потом нужно будет много денег для восстановления пахотных земель. И всё равно мне сказали: «Строить будем».
Также я возражал против строительства атомной станции. Чуть что, маленькая авария – а пострадать могут три-четыре миллиона человек. После меня уговорили Рашидова, и он дал согласие. Теперь там одно несчастье. Построить-то кое-что построили, а народу делать нечего. Работы-то для них нет. Это я тоже считаю моим поражением.
– Фикрят Ахмеджанович, я заметил, что вы очень часто упоминаете партию. Вы до сих пор не отделяете себя от неё?
– Вы имеете в виду, была ли у меня кроме работы в обкоме какая-то личная жизнь? Нет, она была очень ограниченной.
– Говорят, что пожилым людям часто снится детство…
– Да, я часто во сне вижу свою деревню. Но я и часто езжу туда.
– А кем вы мечтали стать, когда были мальчишкой?
– Учёным.
– Почему?
– Не знаю.
– И даже не военным и не лётчиком?
– Нет, военным я мечтал стать потом. Мне было четырнадцать лет, когда к нам в деревню приезжали моряки. Среди них был капитан первого ранга, даже фамилию его помню – Хусаинов. Мне очень понравилась их форма. Даже во флот пошёл только потому, что мне нравилась форма военных моряков.
Когда учился в школе, мечтал стать учёным, профессором каких-нибудь гуманитарных наук. В средней школе руководил кружком, где мы изучали работы Энгельса, Ленина.
– Аппарат – это не только специалисты, но ещё и карьеристы, подхалимы, лизоблюды… Вы понимали это, когда работали в обкоме?
– Конечно. У меня большой жизненный опыт. Тем более кто много отдал партийной работе, тот сразу различает то, о чём вы говорите. Самый большой предатель – это подхалим. Сегодня он тебе подхалимничает, а завтра в спину плюнет. А кто не подхалим, тот и завтра ничего плохого про тебя не скажет.
– Около вас были такие?
– Нет. Но они были у нас, даже большого ранга. Один из них – не буду называть его имени – назвал меня гением. Через неделю я выгнал его. В Москву. Его, как ни странно, очень поддерживали в ЦК партии.
– Я слышал, что вы встречались с некоторыми зарубежными руководителями.
– Очень много. Я был единственным в Союзе человеком, который поддерживал контакт с лидерами национально-освободительного движения Азии. Встречался с Фиделем Кастро, с президентом Египта Насером.
Фидель произвёл на меня исключительное впечатление. Я возглавлял советскую делегацию на конференции освободившихся стран в Гаване. Кастро в целях безопасности перешёл жить в ту же гостиницу, где жили и мы. Мы часто встречались с ним вечером. Знаете, это редкостная личность! Он не был фанатиком. Фанатиком был Че Гевара. Фидель – убеждённый в своей правоте человек.
Из западных лидеров встречался с итальянским и французским президентами. Очень понравился своей откровенностью Франсуа Миттеран.
Я спросил его: «Господин Миттеран, как вы себя чувствовали, когда терпели поражение на выборах?» Он трижды проигрывал президентские выборы. А он мне говорит: «Мои друзья тоже мне говорили, что я не обладаю тем комплексом недостатков, которыми должен обладать политик. Политик должен быть вертихвостом. А я всё-таки стал президентом со своим характером». Он очень мягкий был человек.
– В вашем возрасте, Фикрят Ахмеджанович, у людей обычно складывается своя философия жизни. Вы не могли бы рассказать о ней вкратце?
– Трудно сказать, какая у меня философия. Наверное, философия оптимизма. Я редко ошибался в людях. Ошибался, но редко. Мои прогнозы на девяносто процентов оправдывались.
Моя философия основана на марксистско-ленинской философии. Другой философии в мире нет.
Мне везло на добрых людей. Мне помогали. Вот, например. Это было, когда я был студентом. Иду я по дороге с мешком за спиной. Голодно тогда было после войны. Пройти нужно было ещё пятнадцать километров. В мешке сухари, хлеб, мёд, которые мне собрали в деревне. Иду, уже устал, чуть не падаю от усталости. И вдруг оборачиваюсь – сзади едет машина, грузовик. И шофёр говорит мне: «Садись, парень! Довезу я тебя». Когда он довёз меня, я полез в карман, а он мне сказал: «Да брось ты, ты же студент». Вот эта сцена мне часто вспоминается.
– Я встречался с Александром Яковлевым, и он говорил мне, что раньше была специальная демагогия – дескать, рабочие всегда правы, и если что, наказывали в первую очередь начальников для поддержки авторитета партии.
– Яковлев – это позорное пятно России. Он никогда рабочий коллектив-то не знал толком. Демагог! Он же аристократ. Я ж его знаю! Был он замзавотделом в ЦК. Треплется он всё, болтает.
Никому по шапке не давали. Система подготовки кадров и их моральный облик тогда были на высоте. Это сейчас воры расплодились. А тогда люди были настоящие, ни копейки у государства не воровали.
– Как же могло так случиться, что из этой, как вы говорите, лучшей системы кадров вышел Ельцин?
– Он попал под влияние, будучи совершенно нездоровым человеком. То, что он допустил, вряд ли мог допустить нормальный человек.
– Как вы можете объяснить то, что в его окружении появились такие люди, как Гайдар, Бурбулис?
– Это недостатки нашего общества. Это продукт недостатков развития советской системы и партии. Это, знаете ли, всё особый разговор и особая статья.
– Если перевести на русский язык, то куда же смотрел КГБ?
– Вы меня спросили: как могли появиться такие люди? Вот я вам и отвечаю: в результате недостатков социалистической системы хозяйствования или партии.
Вот, например, как я столкнулся с Сусловым. Он запретил приём в партию студентов. В Казани тогда было 75–80 тысяч студентов. А мне говорят: «Принимайте рабочих». Но я сам-то в партию вступил студентом.
– И как вы его убедили?
– Никак не убедил. Мне просто запретили это делать. Мы принимали, конечно, всё равно. Нам же указывали: «Принимайте в партию рабочих. У нас – партия рабочих». А когда КПСС дали по шапке, то никто из рабочих слова не сказал. Вот-те и пожалуйста – партия рабочих.
Давно было нужно переориентироваться на новые принципы организации партии. Тогда партия защищала бы свои интересы. А тогда она оторвалась от масс.
– Ну уж куда оторвалась… На моей памяти постановление целого ЦК о стеклотаре.
– Без ЦК ни один вопрос не решался. Такой был порядок. Мне как-то раз Косыгин объяснял: «Почему, товарищ Табеев, у нас бутылки зелёные? Потому что у нас соды не хватает, чтобы очищать стекло для них».
– Первых лиц государства просто так не побеспокоишь. А у вас были такие моменты, когда вы просто брали телефонную трубку и звонили напрямую Брежневу?
– Конечно, звонил. Например, тогда, когда мне нужно было принять решение, а мне мешали.
Более того, тогда была высокая культура у руководителей партии и государства. Если Брежнева или Косыгина не было на месте, то я просил передать, что звонил Табеев. На даче у меня был ВЧ-аппарат, и вечером обязательно раздавался звонок: «Вы звонили?» – «Да, Леонид Ильич». – «А что у вас случилось?» Ни один звонок без внимания не оставляли. Это сейчас рядовой чиновник может трубку не поднять, когда ему звонишь.
– Фикрят Ахмеджанович, я уже столько времени за вами наблюдаю, и разрешите сказать, что меня поражает. Вам уже за семьдесят, а у вас такие живые глаза, что сразу чувствуется ваш интерес к жизни. В вашем возрасте люди обычно бывают равнодушнее к ней, к происходящему вокруг, а вы… Извините, это не комплимент, а наблюдение.
– Душой я молод. Это от породы зависит. Такова генетика, таков устой жизни. Я ведь не ренегат. Я не предал ни Советское государство, ни партию, хотя критически отношусь к ним. У нас ведь обычно о прошлом только рассуждают, а я знаю, как делать будущее.
Иному стукнет шестьдесят, а он уже как настоящий старик. А я смотрю на жизнь по-государственному, с перспективой. Мы слишком долго задерживаемся на оценках прошлого, а нужно думать о будущем. Уроки прошлого нужны для конструкций будущего.
Вот сейчас говорят: «партия была монстром» и прочее. Конечно, много глупостей понаделали. Но в жизни никогда ничего круглого не бывает. Всегда есть недостатки. Мир не любит совершенства.
Дата интервью: 2000-12-30
