Популярная советская певица. Народная артистка России. Только в музыкальных фильмах и театральных спекталях ею исполнено более 300 песен. Валентина Толкунова 23 раза становилась лауреатом телевизионного конкурса "Песня года".
– Валентина Васильевна, почему вас не видно и не слышно в последнее время? Куда вы исчезли?
– Я не исчезла для своих зрителей. Те, кто хочет меня слышать и видеть, те меня видят и слышат. Концертов у меня столько же, сколько и раньше.
– Но вас практически не показывают по телевидению.
– Это связано с деньгами. У меня нет таких денег, чтобы платить за то, чтобы появиться на экране. Это же бешеные деньги, а кланяться спонсорам я не хочу.
– Они у вас есть?
– Когда у меня были концерты, посвященные 25-летию и 30-летию моей творческой деятельности, то находились и государственные люди, и компании, которые проплачивали их проведение. Но сама я никогда не обращаюсь к ним, не кланяюсь. Повторю слова Никиты Богословского: «Я не хожу с протянутой рукой».
– То есть у вас нет таких богатых поклонников как у Людмилы Зыкиной?
– Нет, я самостоятельный человек, хотя в этом мире очень трудно быть самостоятельным человеком. Тем не менее я предпочитаю жить так, как хочу. Жить за счет кармана богатого дядюшки не по моему характеру.
– Потому что он попросит или заставит вас петь то, что вы не хотите?
– Мне не хочется общаться так, как не хотелось бы общаться. Мне не хочется ездить туда, куда мне ехать неохота. Мне не хотелось бы находиться в фривольном обществе. Я не могу заставить себя делать то, что не нравится моей душе. Я имею в виду обыкновенные человеческие качества, о которых люди иногда забывают в угоду деньгам.
– Есть такое понятие, как «цеховое братство», но с другой стороны, известно, что на сцене существует клановость. Интересно, певцы вашего уровня дружат между собой?
– Мы общаемся на концертах, на презентациях, на авторских вечерах, на встречах, свадьбах и похоронах наших друзей. Но общаться близко… Понимаете, формы общения бывают разные. Есть такая форма – «Здравствуйте! Как дела?.. До свидания». А есть другая, с более родными и близкими людьми, с которыми ты общаешься ежедневно и которые не безразличны к вопросу «как дела?» и к ответу на него. Поэтому я общаюсь с теми, кто приятен моему сердцу, пусть их немного, но они есть.
– Как бы вы назвали те песни, которые вы исполняли – русскими или советскими?
– Песня не может быть русской или советской. Не бывает песни привязанной к строю. Хорошая песня для всех и ее нельзя называть русской или советской.
Русские песни подразделяются очень сложно – народные, стилизованные, продолжение народных. Но мы не можем все время застревать на «Утушке луговой» или «Катюше». Мы не можем все время петь только «Миленький ты мой». Песня идет дальше, она развивается.
Я не пою чужих песен. Я пою только свои песни, в «золотом фонде» России их тридцать точно осталось. Потому что пою никого не копируя. Петь надо своё. В том же духе собираюсь продолжать.
Мы знаем истинное положение сегодняшней жизни и вкусы людей. Приятно, что к русской песне возвращаются, но почему только «Шумел камыш» или «Москва златоглавая»? Есть и другие народные песни, более глубинные, но они не поются. Но я знаю этнографов, историков, которые ездят по селам, по деревням до сих пор и выискивают жемчужины русской песни.
Мне не хотелось бы петь на потребу публике примитивные песни. Да, есть романсы, но они спеты другими лучше меня. Если бы для меня написали романс, то я бы спела его, но хотелось бы, чтобы он вошел в круг не порочной музыки, а в круг достойной музыки.
– Пугачева говорит, что её песни – мини-театр. Современную музыку можно назвать музыкой для мышц. А как можно объяснить ваши песни?
– Мои песни – это не эмоции ниже спины. Это эмоции на уровне сердца, на уровне головного мозга. Мне очень трудно понять, как при сегодняшней доступности литературы, при том, что лавки переполнены Цветаевой и Ахматовой, почему эти стихи не складываются в песни и никому не нужны? Покупают всё – детективы, приключения, романтику, какую угодно литературу, но кроме Ахматовой, Пушкина, Толстого, нашей классики. Почему? Потому что дух обеднел, наступила нищета. У людей при полных карманах денег обнищал дух. Раньше все было наоборот – Цветаеву или Ахматову было невозможно достать. Но люди были высоко духовно, они были готовы к слушанию и чтению таких стихов. А сейчас они не то что не готовы, они слушать даже этого не хотят. Раньше я пела баллады на стихи Гарсии Лорки. Кому они сейчас нужны? Даже смешно об этом говорить. Я пела песню татарского композитора Алмаза Монасыпова «А любовь то лебедем» на стихи Лиры Абдуллиной, потрясающая песня, вошедшая в «Песню года». А кому она нужна сейчас? Никому. Хотя затаенно, конечно, в уголке каждого человеческого сердца есть невостребованный романтизм. Но люди сейчас настолько затоплены в политических событиях, кровавых событиях, им приходится бояться каждого дня и проживать этот день со страхом за будущее. Этот страх, мне кажется, не позволяет им слушать хорошую музыку и читать хорошие стихи. Мне очень жалко наше время, смутное время, которое дает людям пищи для ума, для сердца.
– Может быть, так должно быть – когда душа есть, то денег не надо, а когда деньги есть, то души не нужно?
– По-разному бывает. В каждом обществе есть классы способные воспринимать прекрасное, и классы, которые довольствуются низменным. Сейчас у нас искусство на уровне блатной музыки и арестантской песни. Это я бы назвала глухотой души, демонизмом свойственным нашей эпохе. Но вместе с тем существует в обществе пласт людей, которые служат высокому началу, золотому началу, не тельцу золотому, а золотому состоянию души.
– Кажется, академик Дмитрий Лихачев назвал Россию «последним резервуаром духовности на планете».
– Я тоже так считаю. Когда бываешь в глубинках, то особенно четко понимаешь, что Россия – это не Москва и даже не Петербург. Россия – это нечто более духовное, глубинное, что зиждится на крестьянских душах и городской интеллигенции, или как её еще называли – мещанской. Но она отнюдь не мещанская, именно эти люди до сих пор воспринимают высокую поэзию, настоящую музыку. Мне приятно осознавать, что там в глубинке я нужна.
Приезжая туда я не чувствую холода, а чувствую теплоту сердец и заботливость души. Там больше нужна душевная лирическая песня, нежели в Москве или Петербурге. Не судите и не судимы будете, и я никого не могу судить, но мне кажется, что сегодня люди отдают предпочтение чему-то блистающему, мерцающему, сияющему, гремящему, но не внутренней сути, той затаенности души, свойственной русской душе, о которой писал Достоевский. Мне кажется, что затаенность есть, но она так глубоко спрятана. Мир сегодня духовно гибнет, потому что идет в сторону легкого восприятия жизни и культуры. И я понимаю почему это происходит. Потому что на его душу ложатся большие события. Он не может всё на всех поделить. Глубина восприятия бывает только когда человек бывает в горе, в одиночестве в тюремной камере, именно тогда начинается переоценка ценностей. Если богатый человек духовен, то он может сделать так, чтобы его богатство не было для него самым главным в жизни. Но не многие богатые могут сделать так. Вспомните причту о том, как богатый человек обратился к Христу: «Что мне делать, Учитель? Я хочу пойти с тобой». И Христос сказал ему: «Откажись от своего богатства, раздай всё нищим и тогда ты пойдешь со мной». Но он не смог этого сделать. Слаб человек, не так-то просто расставаться с богатством.
– Мне почему-то показалось, что вам с таким восприятием мира жить не легко?
– Понимаете, с этой стороны мне очень легко жить. Потому что это моя позиция и отсюда, наверное, у меня нормальное восприятие плохого и хорошего. Для меня самое главное в жизни – остаться человеком.
– Но, по-моему, сегодня таких людей мало?
– Больше ничего не надо, кроме как остаться человеком по образу подобию Божьему и очиститься на этой земле. Ведь всё же временно. Мы ходим, смеемся, слышим взрывы, боимся, пугаемся, растим детей. Но это все создано для другой жизни. Надо очиститься для того, чтобы прийти в ту, другую жизнь если не совсем безгрешным человеком, то по крайней мере, светлым человеком.
Есть такая фраза: «Хорош тот человек, который к старости сумел остаться ребенком». Нам очень много дается в детстве, но мы просто растрачиваем это переставая быть детьми. Вспомните детство – ведь в нем мы были гораздо чище, чем в середине жизни. Но тем не менее, у человека есть еще время, чтобы подумать о том, что будет в конце жизни, о том, что он должен прийти к нему с очищенной душой и светлыми мыслями.
Если бы я была богатым человеком, то первое что бы сделала, построила бы школу и обучала детей с детского сада науке быть чистым человеком. Не светским манерам – оборочкам, бантикам всяким или как танцевать мазурку, а прежде всего, быть Человеком. Основой всему должен быть закон Божий, с него начинается духовная жизнь человека.
– Валентина Васильевна, в советские времена вы тоже так думали о Боге?
– Человек имеет свойство взрослеть. Если раньше я так не думала, то по крайней мере, старалась поступать так, чтобы сегодня мне не стыдно было посмотреть в глаза миру и тому времени, которое было. Мне не стыдно, я ни в чем не провинилась.
– Вы сказали, что в те времена люди были нищими, но в них была духовность. Но все равно, мы же помним сколько было тогда лжи.
– Но я-то её не замечала. Я занималась творчеством, песнями, музыкой и у меня не было времени, честно говоря, лишний раз зайти в косметический салон или другие развлекательные места. Я больше занималась своей духовной жизнью: всегда много ходила в театр, в консерваторию, слушала хорошую музыку, читала хорошие книги, общалась с хорошими людьми и старалась не запачкать свою душу.
– Вы были кумиром миллионов советских людей. Но пока вы шли к этой вершине у вас были какие-нибудь компромиссы?
– Я не могу сказать, что у меня были какие-то особенные компромиссы. Ну что я могла…
– Но вы же выступали на всяких идеологических концертах…
– А я не пела песен-лозунгов. Я никогда никому не служила. Я пела человеческие песни. Вспомните, «Поговори со мною, мама», «Носики-курносики», «Мы на лодочке катались», «Мой милый, если б не было войны». Эти песни для всех, они и сейчас нужны, они востребованы.
Я не могу сказать, что сижу без концертов. Нет, я не обездоленный, обеспеченный человек. Двадцать два года за рулем, сейчас езжу на «джипе», имею хорошую квартиру. Я ни на что не жалуюсь, мне не на что жаловаться. Я сама в этой жизни выкарабкиваюсь. Но я не умею контачить со спонсорами, не имею дядей с толстыми кошельками, которые презрительно выбрасывают свои деньги. У меня есть всё, что нужно человеку для этой жизни. Не считаю себя ни обездоленной, ни забытой. Каждый год, например, бываю с концертами в Америке и меня там ждут. Без дела не сижу, работы много. Да, трудно стало пробраться на телевидение, труднее стало записать диск, труднее стало купить песню, потому что на все это нужны большие деньги.
– В те времена ваши песни пользовались популярностью и у молодежи. А вот сегодня, как мне кажется, общество немножко не ваше, не для ваших песен.
– Нет, я не для этого общества. Но знаете что – вот одни говорят «Люди меня не понимают», а другие говорят «Я еще не дорос до того, чтобы понимать людей». Вот так же и у меня – я еще не доросла до того, чтобы понимать это общество.
– Скажите, но ведь вам, наверное, очень хочется спеть такую песню, чтобы ее запели молодые?
– Очень хотелось бы. Но она должна быть искренней, чтобы она была песней не для дискотеки. Хотелось бы спеть такую песню, которая была бы общечеловеческой, которая затронула бы самые романтичные струны души. Мне хотелось бы спеть антивоенную песню, которую все знали. Мне хотелось бы спеть песню любви, которая как бы на крыльях несла влюбленных, такую, как в фильме «Титаник». Это же музыка души и мне хотелось бы ее петь. Но ни в коем случае не попсу.
– Противно?
– Не могу сказать, что это противно. Сегодня мне приходится выступать в концертах с разными людьми и разного жанра, в том числе и с попсовыми группами.
– Вам нравится кто-то из молодых?
– Мне нравится тембр Тани Булановой, но поет она не то, что нужно для души и для ее голоса. Очень нравится Надя Кадышева. Недавно я выступала с очень смешной группой – «Божьей коровкой». У них очень эксцентрическая музыка. Очень нравится Игорь Саруханов, его группа потрясающе играет. Я же по образованию дирижер-хоровик и когда-то пела джаз.
– Какую музыку вы сами слушаете?
– Рок точно не слушаю. Мне нравится джаз. Люблю слушать Эллу Фитцжеральд, Оскара Петерсена. Когда-то мы с Алексеем Козловым и Игорем Бриллем пели в оркестре Юрия Саульского. У меня была партия первого сопрано в джазовой группе, бэк-вокал.
– Почему вы бросили джаз?
– Наверное, потому что это музыка для нескольких тысяч людей. Потом я обрела жанр, который оказался для миллионов. Моя душа требовала другого восхождения.
– Как вы подбираете свои песни – на уровне души или все-таки сознание подсказывает что из вот этой мелодии может получиться шлягер?
– На уровне и того и другого. Духовный и душевный – разные вещи. Их иногда путают. Да, душевный человек может быть сентиментальным, но он должен расти до уровня духовного.
А что касается предвидения, станет ли песня шлягером, то этого никто никогда не знает – ни композитор, ни певец. Народ сам выбирает свои шлягеры.
– У вас были такие случаи?
– Песня «Я не могу иначе» лежала у меня целый год. Ближе к 8 марта Александра Николаевна Пахмутова уговорила все-таки записать ее. Я спела её с листа, на следующий день ее показали в «Голубом огоньке» и на следующий день она стала популярной. Также было с песней «Мой милый, если б не было войны». Я полгода работала над ней, а это очень много. Было три варианта этой песни и ни один из них не проник в слушателей. Только когда в начале добавился военный марш, она стала популярной.
– Значит, все-таки голова должна просчитывать варианты?
– По-разному бывает. Иногда спонтанно, с одного дубля песня может стать популярной, а иногда нужно осмысление, чтобы песня стала спектаклем.
Когда у меня родился сын, Боря Емельянов подарил мне песню, я спела ее и она стала сразу популярной. Это песня «Носики-курносики».
«Поговори со мною, мама» тоже «полетела» с одного раза. Авторы ее покойный Владимир Мигуля и Виктор Гин, он уехал в Израиль. Да, «иных уж нет, а те далече». Очень многие разъехались, умерли.
Эдуард Колмановский, писавший для меня очень хорошие песни – «Диалог у новогодней елки», «Где ты раньше был, целовался с кем?», «Перед зеркалом девчушка лет пяти»… Это всё для меня этапные песни. Что говорить, жалко терять авторов, композиторов, с которыми работал, которые тебя понимали. Теперь мне самой нужно отбирать в море музыки своё, в той лавине, что сыплется на меня со всех сторон. Иногда может что-то и не замечаю, пропускаю. В простом песке есть золотые крупинки. Но я стараюсь что-то делать, выпустила недавно два новых диска, народу они еще неизвестны.
– Какая вы дома, в быту? Вы любите, когда к вам приходят гости?
– У меня дня не проходит, чтобы в доме не было людей. Я со многими общаюсь, дружу.
– Вы занимаетесь собой, ходите в спортзал?
– Я хожу в спорткомплекс, но спортом заниматься не люблю.
– Лень?
– Нет, просто не люблю. Я люблю плавать. В том спорткомплексе есть спортзал, бассейн, сауна – турецкая и финская. Я хожу в турецкие бани и бассейн. На тренажерах мне заниматься лень.
Готовить я не очень люблю, домом в основном занимается мама, которая никого не подпускает к плите.
– Вы привередливы в еде?
– Абсолютно нет.
– И никакой диеты?
– Никакой. Я ем всё, кроме жирного, почти не ем мяса.
– В чем вы находите вдохновение?
– Я очень люблю бывать на природе. У меня есть школьная подруга, её муж построил в дремучем лесу домик. На своём «джипе» я туда еле-еле добралась. Мне нравится бывать у них, мы ходим по лесу, собираем грибы, варим из них всякие вкусные супы.
– Вы пели в лесу?
– Да. У меня была самая лучшая, может быть, публика – деревья и небо.
– Вы, без сомнения, очень много сделали для советской эстрады. Вы довольны тем, что сделали? Или все-таки есть чувство, что вы что-то не успели сделать ещё?
– Человеку дано столько, сколько он может сделать. Больше ему не дано.
– Вы успокаиваете себя этим или так оно и есть на самом деле?
– Лучшие спектакли режиссеры делают в молодости, как лучшие роли у актеров сыграны в молодости. Только немногим удается совершить нечто в более зрелом возрасте. Возьмите для примера Верди, он всю жизнь писал гениальные произведения, но самое лучшее написал в конце жизни.
– Ваш муж журналист и писатель. Как уживаются в вашей семье два творческих человека? Говорят, что это сложно?
– Конечно, это две личности со своими глубинами, каждый со своим характером. Мы уже двадцать три года вместе.
– Вы счастливы?
– Говорить о счастье сейчас трудно, потому что мой муж вот уже несколько лет находится в командировке от Союза писателей в Мексике. Он пишет книги о Троцком, о том периоде, когда он жил в Мексике. В Америке уже издано несколько его книг о Троцком.
– Вам не хотелось написать мемуары, это сегодня стало так модно.
– Мемуары, как правило, прочтение самого себя в жизни других. Но мемуары это еще и правда, голая или приукрашенная. Приходилось сталкиваться с разными людьми, они открывали себя с той или иной стороны своими мыслями, делами. Но все равно ты не имеешь права ни о ком говорить откровенно, обнажая человеческую сущность, потому что не всякий человек хочет, даже уйдя с этой грешной земли, чтобы о нем узнали больше, чем он сам хотел сказать о себе.
– Так вы не хотите или боитесь чего-то?
– Я ничего не боюсь. Я не хочу порочить память людей, потому что если говорить о человеке, то нужно говорить откровенно всё, что ты о нём знаешь. Я не хочу быть откровенной, не хочу говорить о том, что думала, потому что никому мои мысли не нужны. Они – мои и я не хочу ни с кем ими делиться.
– В артистической среде есть такое понятие, как скандалы, которые иногда создаются умышленно для имиджа. Но я не могу вспомнить ни одного скандала, связанного с вашим именем. Как это вам удается?
– Не знаю. Вот о чём мы с вами говорили вначале? Я старалась и тогда, и сейчас стараюсь никогда не бывать в обществе порочащем душу. Сейчас это на каждом шагу. Человек должен идти по жизни перешагивая эту грязь. Вот осенью только носочком попадёшь в лужу, сразу: «Ой, как бы я не промок! Как бы не промочился!» Вот так и душу надо свою беречь.
Дата интервью: 1999-10-23
