Некогда лидер известной группы «Ленинград», прославившейся не в последнюю очередь благодаря непринужденному использованию ненормативной лексики, Шнур последние годы возглавляет группу «Рубль». Он также снимается в кино, пишет музыку к фильмам, участвует в оперных постановках, ведет телепередачи, занимается живописью
– Сергей, кем вы все-таки себя считаете по профессиональной принадлежности?
– Не знаю. Знаю одно – я никогда не работаю. Не знаю, что я делаю. Но не работаю – точно. Занимаюсь тем, что мне интересно.
– Недавно вы снялись в фильме Светланы Проскуриной «Перемирие», который получил Гран-при на «Кинотавре». Фильм жесткий и смешной – про нашу несчастную страну, про то, как мы все тут живем. Как получилось, что вам предложили сняться в этой картине?
– Дали сценарий, я почитал и подумал: почему бы нет? Сначала о том, чтобы написать музыку к фильму, и речи не шло. Просто была роль писателя-мечтателя Собакина – она показалась интересной. Хотя не это главное. Дело в режиссере. Если мне интересен режиссер, тогда я соглашаюсь.
– Проскурина рассказывала, что вы за свой счет билет на поезд покупали. Это действительно была безгонорарная работа?
– Ну, что-то там заплатили. Но это несопоставимо с концертами. Если я вижу, что это абсолютно некоммерческое дело, я не жду вознаграждения. Это же не Федя Бондарчук.
– Как вы понимаете идею «Перемирия»?
– Этот фильм я бы даже не назвал реалистичным. Это сказка. Непреходящий русский народный эпос. Все герои архетипичны. Название – «Перемирие» – придумал я. Герои фильма хорошо понимают, чем будут заниматься на войне. Но когда наступает мир, они не знают, куда себя деть. В определенных ситуациях – понятно, и грудью на амбразуру, и все что угодно. Перемирие – это как некий избыток мира, который становится в тягость.
– Вам нравится фильм?
– Я могу посмотреть такой фильм, как «Перемирие», но это не значит, что я буду думать, что в русском кино что-то стронулось с места. Было великое советское кино, а русское кино как явление не состоялось. Такие вкрапления, как этот фильм, ситуацию, увы, не изменят.
– Вам не кажется странным, что кино о вас и об участниках группы «Ленинград» – «Мужчина, который поет» – снимал не русский, а немецкий режиссер?
– Нет, не странно. Мы в Германии выступали чаще, чем в России. Когда нас тут запрещали повсеместно, мы не нашли ничего лучшего, чем выступать в Германии.
– Вы вышли в Германии в Нюрнберге в 2002 году на сцену совершенно голый. Это было спонтанно или продуманно?
– Было очень жарко. И это был уже последний, пятый концерт. У нас оставался последний комплект чистых вещей. Мы бы пропотели – и летели бы домой в вонючей одежде. Никому этого не хотелось. Да, а три-четыре недели назад мы всей группой «Рубль», выступая на фестивале «Кубана» на Тамани, также разделись догола. Нет, не пытались кого-то шокировать – опять было жарко. И когда мы в бытность группы «Ленинград» исполняли песни с матерными словами – это, я считаю, было неотъемлемой частью наших концертов. Когда за стенкой твоей квартиры муж избивает жену и детей и орет на них: пошли вы на х…, е… твою мать, включаешь телевизор – и там слышно то же самое, почему у человека это должно вызывать возмущение? Почему из телевизора ханжески пытаются сделать икону? Как большинство людей, я ничего не хочу сделать такого, чтобы это возмущало общество.
– Ваш сценический образ и то, что вы из себя в жизни представляете, – две разные личности. Я в вас вижу думающего и тонкого человека. А многие видят только хулигана и задиру…
– Я по-разному себя веду. Где уместно, там я ругаюсь. Поведение человека зависит от погоды, от настроения. Тем более когда мы говорим о сцене. Сцена – это все-таки сцена. Или вот кино… Почему-то некоторые наивно считают, что Владимир Высоцкий был бы хорошим ментом…
– Ленинград и Петербург. Что для вас ближе по ощущениям?
– Мне очень нравится, что в паспорте у меня написано, что я родился в Ленинграде. Этого города уже не существует. Он как Троя или Атлантида, ушедшая под воду. Город-фантом. А сегодняшний Петербург мне не нравится. Скучный, провинциальный городишко, в котором все больше и больше появляется бездарной архитектуры. Раньше приглашали для застройки лучших мастеров из Италии и Франции. Сейчас почему-то в лучшем случае выпускников ЛИСИ или из Воронежа… Должна быть некая градостроительная политика, но она, мне кажется, отсутствует. Или я ее не понимаю.
– Вы это говорите потому, что сами учились на архитектора? И бросили…
– Моих корешей отчислили, а я даже сессию сдал. Но я бросил учебу потому, что мне, как всегда, остро не хватает времени. Я тороплюсь жить.
– Наверное, у родителей к вам полно претензий было. Какие у вас отношения с ними?
– Как у всех детей. Идешь домой и думаешь: скорей бы они съе…лись. Нет, родители – это хорошие люди. Я ничего против родителей не имею, но лучше бы они почаще были на даче.
– Они вас когда-нибудь за что-то хвалили?
– Конечно! Ну вот – посуду помыл. Сейчас я живу отдельно и посуду моет посудомоечная машина.
– Я думала, вы скажете – молодая жена. У вас уже третья официальная жена – молодая журналистка Елена Мозговая. Вот вы здесь красите, а она ведь вас где-то ждет?
– На даче.
– То есть вашу свободу никто не ограничивает. Приятно делать то, что хочешь?
– Лучше то, что интересно. Вот я, например, все время хочу бухать. При этом у меня нет «графика». Тем я и отличаюсь от всяких алкашей – могу пить, а могу не пить. Но понимаю, что, если все время буду бухать, я ничего не буду делать в жизни.
– Как строится ваш день?
– Я долго сплю. Лучше, когда часов 15. Но уж никак не меньше 10 часов. Обычно встаю в час или в два. И мне уже надо куда-то бежать. Тусовок я не люблю. Я закрыт для общественной жизни. Не хожу по светским мероприятиям, считаю это пустой тратой времени.
– Успеваете общаться с детьми? У вас же двое – дочка и сын.
– Успеваю, конечно. О творчестве своем разговоры не веду. Говорим на обычные, детские темы: как в школе? Стараюсь не поучать и не давать советов.
– От чего получаете главный кайф в жизни?
– Я к нему не стремлюсь. И даже на сцене. Мне нужно постоянно находиться в спортивной форме. Выступать на сцене для меня способ худеть. Кто-то ходит в качалку, а я иду на сцену.
– Любовь – это что такое?
– Любови разные бывают. Широкий вопрос. Если вы о любви к женщинам, то и тут все разное, впрочем, как и женщины. Я особо ничего в женщинах не ищу. Все важно в комплексе. Есть такая песня: «В женщине главное – это глаза. Если кто против, я лично за. Ноги должны быть и талия – ну и так далее…» В этом «и так далее» – гораздо больше, чем глаза. На вопрос, что такое любовь, по-моему, честнее ответить: «Х…й ее знает», чем выдвигать двадцать две теории.
– Думаю, многие девушки мечтают познакомиться с вами. Наверное, чувствуете этот интерес.
– Я к этому стремился. Может, потому мы и группу «Ленинград» создали. Минимум усилий, а девушек максимум. Хотя, если разобраться, я бухать больше люблю, чем девушек.
– А жена ваша знает об этом?
– Я ее предупредил.
– Еще вопрос по поводу творчества. В 2008 году Василий Бархатов поставил в Мариинке спектакль о скульпторе Бенвенуто Челлини. И вас пригласил на главную роль. Это было неожиданным для вас?
– Это было интересным экспериментом. Василий позвонил и спросил, не хочу ли я попробовать. Я подумал и сказал: почему нет? Труппа восприняла меня органично. Все пели, а я ходил по сцене и текст говорил. А вообще вспоминать, что было уже, не люблю – стираю из памяти. Я живу вперед, мне интересно то, что сейчас. Если я буду помнить все, что со мной было, то, наверное, сойду с ума. …После оперы с Бархатовым у нас общение продолжилось. Он сейчас кино снимает – современную историю, – а я музыку пишу.
– Сами хотите кино снимать?
– Нет, не хочу. Толковые режиссеры годами вынашивают одну идею. Я так не могу. Не люблю никаких систем. Да и нервная это профессия – режиссер. Надо сильно верить в свою идею, вообще садистом таким быть на площадке. Это не по мне. Не верю, что какая-либо человеческая идея стоит невероятных усилий.
– Вы фаталист?
– Все, конечно, смешано. Есть и провидение, и еще что-то. Нашими мозгами это не понять. В наше трехмерное измерение не вместить всего того, что происходит внутри души. Душа-то не трехмерная, а мы натягиваем на нее какие-то кальки, матрицы из повседневной жизни.
– Чего вы стесняетесь в жизни?
– Не скажу. Я понимаю большую разницу между интервью и исповедью. Нет такого мотива, который бы меня заставил говорить правду.
– Но что-то вы все-таки сказали искренно?
– Что-то сказал. Вы не хуже моего знаете, интервью – игра.
Дата интервью: 2010-09-09
