Известная актриса признается, что всегда отстаивала свою независимость. В интервью она рассказала, почему не плакала после смерти Сталина, как покончила со сплетнями в театре, и что до сих пор опаздывает на репетиции.
– Эра Гарафовна, откуда у вас такое редкое для татар имя?
– Оно не только для татар, а вообще редкое. Когда я родилась, был самый конец войны, папа прислал маме записку в роддом: «Поздравляю с Воэрой». Это он так решил меня назвать – сокращенное «военная эра».
Когда мама пришла домой, то выплакала убрать частицу «во»: «Причем тут война? Она уже скоро кончится, а девочке жить с таким именем. Так много красивых имен – русских, татарских, каких хочешь – причем тут Воэра?». В общем, решили оставить просто Эра.
Случайно потом узнала, дочь маршала Жукова тоже звали Эрой. Второй раз такое имя встретила. Больше не встречалось.
– В школе и институте комфортно было с ним?
– Нормально. Многим нравилось такое имя. Кто-то спрашивал: откуда оно?
– Не дразнили?
– В школе было. Дразнили Эпохой.
– Кем были ваши родители?
– По образованию они были инженерами. Папа занимал серьезный чин на военном заводе, где проработал всю войну. Это был почтовый ящик на Ершова. Он был освобожденным секретарем партийной организации, членом горкома, постоянно пропадал на его заседаниях. Много ездил в командировки. Бывал и в Китае, с которым тогда мы дружили.
– Они казанцы?
– Коренные.
– Где вы жили?
– Сначала на кольце, около кинотеатра «Вузовец», на улице Некрасова, которой сейчас нет. Через много лет приехала к сестре, она живет на Журналистов, предложила пойти посмотреть на наш дом. «Эрочка, там уже ничего нет», – сказала она. Мы приехали, и действительно из того, что было ничего не осталось. Сплошь одни офисы, красота какая-то. Абсолютно ничего не осталось.
Казань стала совершенно другой. Абсолютно другой.
Вокруг кольца, на Некрасова, Бутлерова, Куйбышева были двух-, трехэтажные дома, много было деревянных. Некоторые купеческие. Но, в общем, это была нищая Казань. Теперь это смесь Европы и Эмиратов.
– Вам нравится?
– Нет. Но я вижу, что это крепкостоящий на ногах, красивый, большой, богатый город. Это его отличает от города моего детства.
– Как вам вкусы современных архитекторов?
– Сейчас вопрос вкуса не стоит. Сейчас другие задачи: вбухать мощные деньги в строительство, а как и что строится никого не интересует.
– Какой вы запомнили Казань сороковых-пятидесятых?
– Если говорить про кольцо и улицы рядом с ним – Куйбышева, Бутлерова, Некрасова, Маяковская, – то это был рассадник бандитов. Там жили хулиганистые парни, с которыми я дружила. Все они жили в соседних дворах. Рядом с нашим домом была школа номер 20 для мальчиков, тогда образование было раздельное. Мой брат учился в этой школе, и все они, говоря современным языком, тусовались у нашего двора. Потом выросли, и стали серьезными бандитами.
– Настоящими?
– Это была самая мощная казанская группировка. Половину ребят из нее я знала лично. Все мое детство прошло среди этих хулиганов и оперного театра. Вот почему я всегда говорю, что Казань сделала меня стойкой и разнообразной.
– То есть вы помните как пленные немцы строили оперный театр?
– Конечно. Строился он на моих глазах. Немцев помню плохо, про них мама много рассказывала. Но я хорошо помню безумные слезы в марте пятьдесят третьего года, когда умер Сталин. С меня тогда чуть пионерский галстук не сняли за то, что не плакала. А не плакала я по одной причине – была бессознательная.
Перед этим, в конце февраля, умерла наша одноклассница от менингита, я с ней за одной партой сидела. Для меня это было большое потрясение, я много рыдала. Сталин умер 5 марта, и очевидно я выплакала все слезы.
Вешалки в то время были в классах. Все девчонки рыдают, а у меня слезы не идут. Уткнулась в свое пальто, и сделала вид, что тоже плачу. Кто-то из девчонок увидел мой обман и сдал меня. Пришла старшая пионервожатая, классная руководительница, и хотели снять с меня галстук. Когда выросла, то поняла, что это был такой педагогический ход. Его не сняли, но хотели.
– Напугались?
– Не то слово!
– И сразу заплакали?
– Еще как заплакала. Представляете, что такое снять красный галстук с круглой отличницы, активистки, да еще при всем классе. Это была страшная история.
– Как же отличница и активистка дружила с хулиганами?
– Мы с ними страшно хулиганили. В десять лет я знала всю ненормативную лексику, причем дома у нас никто не ругался, родители даже представить не могли, чтобы я ругалась. Более того, в своем кругу я даже этим козыряла – ну как же, все свои. Хулиганы меня за это уважали, считали меня пацанкой.
С первого класса я училась играть на скрипке. Во втором классе к нам на занятия пришел концертмейстер из оперного театра, и меня вместе с другими учениками взяли в детский хор в оперу «Кармен».
На этом моя хулиганская жизнь закончилась. Не потому что стала дисциплинированной, а просто не стало хватать времени встречаться с ними, гулять, бегать и делать гадости.
– Какие гадости?
– У нас не Некрасова не было асфальта, был булыжный тротуар. На нем мы делали «секреты» – пока никто не видел, вырывали яму глубиной тридцать сантиметров, припорашивали ее снежком. Потом ждали, пока какой-нибудь прохожий не продавливался в нее по колено. Мы вместе с пацанами хохотали над этим.
– Василий Аксенов рассказывал, что Баумана называла Бродвеем…
– Наверное, но это те, кто постарше. Я любила ходить туда в спортивный магазин. В пятидесятом году на ней открыли большущий гастроном, в пятиэтажном доме возле церкви, как раз возле зоопарка, и мне нравилось туда ходить. Просто гулять по Баумана не получалось, да и времени не было. Я очень много занималась.
– В кино ходили?
– А как же! Перед сеансами были концерты, там и актеры пели. В кинотеатры стояли очереди.
Когда приезжала через годы в Казань, встречалась с одноклассниками. Они сами с собой редко общаются, годами не видятся, у всех своя жизнь. Когда собирались, вспоминали, как они фланировали по Баумана – от кольца до кремля, и обратно. У меня вот этого не было.
– Театральную жизнь помните?
– Конечно. В восьмом классе поступила в театральную студию при ТЮЗе, который очень любила. Мне нравились его актеры. Качаловский, хоть и был академическим, но не нравился мне.
Очень расстроилась, когда узнала, что ТЮЗ несколько лет назад сгорел. Его отремонтировали, но не думаю, что восстановили белоснежную карельскую гостиную и роскошную дубовую из чистого дуба.
Гулять времени не было, после школы шла на занятия в студию. Тогда мы уже жили не на Некрасова, а на Аделя Кутуя в большой сталинской квартире, это было уже далеко от центра, а автобусы ходили только до Гвардейской.
– Казанское театральное училище вы не закончили, уехали в Москву. Почему?
– Многие, кто закончил казанскую студию, остались актерами при ТЮЗе, и в принципе нормально работают. Мой педагог все время говорил мне: «Тебе надо ехать в Москву. Не вздумай после окончания оставаться в казанском театре. Ты птица совершенно другого полета». Он очень верил в меня, поэтому я и не закончила. Хотя диплом мне все-таки потом выдали.
– В одном из интервью вы рассказывали, что в щукинском училище, куда вы поступили, все девочки были из богатых семей…
– Это правда.
– Откуда богатые взялись в то время?
– Это было такое московское богатство. Они намного лучше одевались. Это были благополучные девочки. На моем курсе учились Маша Вертинская, Наташа Селезнева, Инна Гулая, которая только снялась в фильме «Когда деревья были большими».
– Селезнева тоже не из простой семьи?
– Не знаю, кто у нее были родители, но у нее дома было все очень красиво. Они все очень благополучно жили. Приезжих на курсе было раз-два и обчелся. Я все время чувствовала дискомфорт.
Через много лет мы встретились, и они с обидой сказали мне: «Мы прочитали в твоем интервью, что тебе не нравилось на нашем курсе. Почему? Мы совсем этого не замечали». «Естественно, не замечали, – ответила я. – Я умела себя вести».
– Жили только на стипендию?
– Которой хватало на два дня. Я жила в общежитии на Трифоновке. Мне было трудно, потому что родители не высылали ни копейки из-за того, что уехала без разрешения. Через много лет папа признался, что ждал, когда его любимая дочка вернется.
– Строгий был у вас папа…
– Очень. Даже вещи не высылали. В десятом классе мне пошили шикарное пальто с огромной чернобуркой. Я написала маме, что наступает зима, мне надо в чем-то ходить в институт. Но папа запретил маме выслать его мне.
– В чем же вы ходили?
– Я жила в общежитии в комнате вместе с Машей Полицеймако. Мы с ней нашли какое-то старое пальто в театре, покрасили его в черный цвет. В подкладку засовывали старые кофты.
С родителями примирилась, когда приехала к ним с годовалой дочкой Катей. Через несколько лет, в начале семидесятых с театром Ленинского комсомола приехала в Казань на гастроли. Я уже была ведущей молодой актрисой, и почти весь репертуар был мой. Папа посмотрел спектакли, сказал: «Я был неправ».
Мы играли в новом здании оперного театра. Всю мою родню посадили в ложу. Местное телевидение сделало про меня передачу, пригласили всех моих педагогов. Чуть ли не национальную героиню из меня сделали.
После спектакля на сцену вышел главный режиссер нашего театр Геннадий Опорков, и сказал, что в зале сидят родители нашей ведущей актрисы. Представляешь, какой это был подарок родителям – весь зал встал и аплодировал им.
– Как же вас все-таки угораздило в театр?
– У нас в семье вообще никто и никогда не мечтал быть актером. Поэтому родители и возмутились. Папа корил маму: «Почему ты разрешала ей ходить в эти студии?» Они думали, что дочка так проводит время, и это просто увлечение.
– Кем они вас видели в будущем?
– Раньше в школьных характеристиках писали: «Склонен к иностранным языкам… к математике». Мой педагог по математике не только расстроился, он был возмущен, когда узнал, что я пошла в артистки. Даже когда приехала в Казань с театром на гастроли, не пришел на спектакль. Настолько он был травмирован.
– Если у вас были способности в математике, насколько они пригодились в будущем?
– Я думаю, что знание математики, а это логика, помогает в жизни. От того, что я любила математику, у меня определенный склад ума, и это меня выручало.
– Простите, но про логику странно слышать от женщины.
– Тем не менее, это так.
– Как получилось, что вы показались Товстоногову, будучи студенткой?
– Это был 1964 год. БДТ приехал в Москву на гастроли, и я увидела «Горе от ума». Они играли его в Вахтанговском, за углом от училища. Потом мы были на всех спектаклях. Моя подруга Маша Полицеймако уже заканчивала курс. Как раз появился Театр на Таганке и она собиралась пойти туда. Ее отец Виталий Павлович был знаменитым артистом в БДТ. Мама попросила ее: «Маша, не надо никакой Таганки. Отец очень больной, возвращайся в Ленинград». Поэтому она собралась в БДТ. На Таганку вернулась уже когда умер отец. Очень хорошая актриса. Жаль, что на Таганке ей не нашли применения, и она как-то закисла. Она была потрясающей актрисой. Она и познакомила меня с Георгием Александровичем.
– Лично?
– Да. У меня в жизни было несколько случаев, когда я вела себя совершенно непредсказуемо. Этот был один из них.
Маша сказала мне, что Товстоногов устраивает просмотр артистов в Вахтанговском театре, но только тех, кто закончил институты. Я иду на показ, ни слова не говоря, что перехожу на третий курс в щукинском, и что мне еще учиться и учиться. И вдруг из всех, кто показывался, он выбрал меня. Одну. Позвал меня на свой курс, как раз его собирал. Я согласилась.
Маша говорит: «Теперь иди и говори правду». Я зашла в кабинет. Сказала. Товстоногов страшно разозлился: «Что это за обман? Почему вы так сделали? Что это такое?». Я стала лепетать, что увидела свой театр, своих артистов. «Нет, – сказал Товстоногов.- Даже речи не может идти об этом. Идите». Тут ему что-то шепнул на ухо директор БДТ Леонид Нарицын, который тоже был в кабинете. Георгий Александрович подумал, и сказал: «Сейчас я позвоню Захаве, директору училища, и если он не будет против вашего перевода в Ленинград, будем дальше обсуждать».
Я выскочила. Маша ждала меня за дверью. Надо срочно мчаться к Захаве, успела сказать я, и мы помчались в училище. Его не было в кабинете. Нам нужно было опередить Георгия Александровича…
Так я попала в Ленинград. Первое время жила на Бородинке, напротив БДТ, у Виталия Павловича Полицеймако. И все начала с нуля.
– Общаясь с людьми, которые знали Товстоногова, заметил, что он у всех свой. У вас тоже?
– Несомненно. У меня он тоже свой, и совсем не похожий на того, как я его представляла.
С ним было очень интересно. Другое дело, что он не баловал курс своими визитами, над нашими спектаклями в основном работал Рубен Симонович Агамирзян, который был очень жесткий и грубый, держал всех в строгости. А я была очень свободолюбивая и всю жизнь мечтала всем доказать, что артист не раб. Когда он начинал на меня кричать, хлопала дверью и уходила. Конечно, рисковала, ведь мог и выгнать, дескать, что с такой своенравной возиться.
Однажды ушла, хлопнув дверью. Иду по коридору, а навстречу Товстоногов. «Почему вы не на занятиях?» – спросил он. «Я ушла. Он хамит, а я не люблю хамство». «Пойдемте со мной» – говорит Георгий Александрович.
– Он обращался к вам на «вы»?
– Он всегда со всеми был на «вы».
Мы пришли в класс. Товстоногов при всех студентах сказал Агамирзяну: «Учись работать со студентами. Что они потом тебе сыграют, если ты с ними будешь так себя вести». Это был небывалый случай – Товстоногов отчитал Агамирзяна перед всем курсом из-за какой-то только что приехавшей девчонки.
Мы с ним примирились потом. Я уже была заслуженной артисткой, взрослым человеком. Когда мне давали премии, он всегда оказывался в президиумах.
– Но после окончания курса вы не остались в БДТ. Почему?
– Это было удивлением для всех, и в первую очередь для меня. Меня не оставил Георгий Александрович.
После курса были дипломные спектакли. Он собрал весь курс, и всем честно сказал: кому стоит заниматься дальше, кому не стоит, кому надо обратить внимание на то-то и то-то, или над кем он еще подумал. Очень жестко давал всем характеристики.
Дошла очередь и до меня. Первую половину его речи было, что я чуть ли не гениальная Элеонора Дузе. То есть просто гениальная актриса. «Наряду с этим у вас полное непонимание, что такое театр и полное отсутствие дисциплины,- это он сказал в заключении. – Не думаю, что из этих двух начал победит первое. Я склонен думать, что второе». Я наизусть запомнила его слова.
После этих слов я была совершенно раздавлена. Мы играли дипломные спектакли, и все актеры – Лавров, Стржельчик, Луспекаев, Копелян – были убеждены, что я – молодая, перспективная актриса БДТ, и меня он Товстоногов оставит. Дина Морисовна Шварц была тоже в этом убеждена.
– Значит, он был строгий, если говорил про дисциплину…
– Да. Я всегда опаздывала на репетиции, и сейчас тоже опаздываю. Но не на спектакль.
Те, кто первыми начали бороться со мной за дисциплину уже стали классиками. Даже не российского, а всемирного театра. Над ними стоят огромные мраморные памятники, а я как опаздывала, так и продолжаю опаздывать. Но ведь не нарочно (улыбается).
– После того, что сказал о вас Товстоногов, перед вами встал вопрос: что делать?
– Да. Что делать? Что делать?
– Тем более, сказал он это публично, и узнали об этом многие, наверное.
– Так он так и сделал. Чтобы все знали. И об этом знали все. Кроме Меера Абрамовича Гершта, который был главным режиссером БДТ до Георгия Александровича, он приехал то ли из Саратова, то ли из Куйбышева. Он был намного старше Товстоногова, ему было за семьдесят, и у него были провинциальные амбиции. Он был сам себе король, знал себе цену, и такие рекомендации от Товстоногова не понимал. Ему хотелось поставить «Трехгрошовую оперу» в Ленкоме, который он тогда возглавлял, и после дипломного спектакля он позвал меня в свой театр, где я ни разу не была.
Но сначала я показалась к Игорю Владимирову, в театре Ленсовета. Он отказал, так как был учеником Товстоногова. Показалась еще в два-три театра, и поняла, что больше никогда не буду унижаться. Даже мысль мелькнула: может, вернуться в Казань? Но я амбициозный человек. Как это вернуться? Наверное, меня взяли бы с радостью и в качаловский, и ТЮЗ, и я могла бы спокойно работать, сыграла бы кучу ролей.
В ТЮЗе Владивостока главным режиссером тогда был Натан Израилевич Басин. Он был на моем дипломном спектакле и уговаривал меня поехать к нему в театр, но для меня Владивосток казался Марсом.
– И вы стали актрисой Ленкома?
– Да, и потом была борьба: кто кого?
– В каком смысле?
– В смысле, что большинство спектаклей мы играли для учащихся ПТУ и курсантов.
На спектакле «С любимыми не расставайтесь» к середине спектакля зал затихал, потому что на сцене были современники, трагическая история любви. На спектакле «Последние» Горького еще не открывался занавес, а я уже слышала гогот в зале, как катаются по полу бутылки, неприличный хохот девчонок, которые могли сидеть на коленях у ребят. Это было за гранью.
Открывался занавес, пустая сцена, я вылетаю из одной кулисы в коричневом шелковом пеньюаре, и слышу «га-га-га». И тут начиналась борьба – кто кого? Я резко останавливалась, разворачивалась в зал, и молча смотрела на него. Через минуту шум стихал. Так же делала на монологах – останавливалась и смотрела в зал.
– Сейчас все любят приукрашивать прошлое, появляются легенды. Но вы хорошо помните, из чего состояла реальная жизнь?
– Сплетен всегда хватало и хватает. Правда, это они всегда мимо меня проходили. Я всегда узнавала их последней. Меня это не интересовало, и я вообще не актриса в этом смысле.
Когда мы были молодые, в гримерке было шесть молодых артисток. Все знали, что я не люблю сплетен. Однажды иду по коридору, слышу из нашей гримерки доносится хохот: кого-то обсуждают. Захожу, и тут же наступает гробовая тишина. Ставлю сумку на столик, забираю сигарету, зажигалку, выхожу из гримерки, и – тут же все продолжается. Меня это обижало.
Я была каким-то изгоем.
На второй год моей работы в театре, кто-то распустил сплетню, что я чья-то любовница. Так вы не поверите, я поштучно, по людям, нашла источник. Подходила и спрашивала: «Если не ты, кто кто? Либо вспоминай, кто тебе сказал, либо обвиню, что это ты распространяешь слухи». Я нашла источник сплетни, привела его в кабинет директора. С тех пор все поняли, что со мной такие вещи не пройдут просто так.
– Вспоминая те времена, рассказывают про диктат партии. Вы его ощущали?
– Конечно, ощущала. Но еще раз говорю, я всю жизнь пыталась отстоять свою независимость, и не привязывала себя к партийным, комсомольским и профсоюзным организациям.
– Но в партии вы были?
– Все пошли в нее, а я не пошла.
– Как?
– Так.
– По тем временам, да еще при Романове (первый секретарь Ленинградского обкома КПСС. – А.М.), это был поступок.
– Я была ведущей артисткой театра и хорошо этим пользовалась. Перед репетициями у нас была политинформации – собирали всех артистов на малой сцене и читали им какую-то фигню. Я никогда не ходила на них. Правда, у меня были хорошие «тылы» – детей отвести в детский сад, телевидение, или просто некогда.
То же самое говорила, когда приглашали коллеги посмотреть спектакль. Если чувствовала, что не надо идти, потому что потом надо было за кулисами что-то говорить хорошее, а я не хотела, то придумывала, что у меня дети рано ложатся спать. А тусовки терпеть не могла.
– А они были?
– Раньше они назывались вечерами. Но я никогда не ходила на них. Даже когда меня звали люди из обкома партии.
Когда началась перестройка, я немного пожалела, что отстраняюсь, дистанцируюсь от всех. Так было нелегко жить.
– Почему?
– У меня не было ни связей, ни просто человека, с которым могла бы поделиться, например, своими семейными сложностями. Были люди, которые могли бы мне помочь, но поскольку не поддерживала с ними отношений, не звонила. Вот тогда на небольшую секунду пожалела, что у меня есть гордыня.
– С актерами тоже не общаетесь?
– Нет.
– Вы так любите независимость?
– Да. В своем театре у меня были друзья. Например, мой постоянный партнер Роман Громадский. Мы с ним практически всегда вместе играли – то он мой муж, то любовник. Я в прекрасных отношениях с Вадимом Яковлевым. Но характер у меня все-таки еще тот…
– Ленинград шестидесятых.. Сейчас принято считать, что тогда в городе были грандиозные театры, великие режиссеры, потрясающие спектакли, понимающие зрители. Так ли все это было на самом деле или это миф?
– Теперь, с высоты времени можно сказать, что были серьезнейшие режиссеры. Таких сегодня нет. Пока что нет.
Можно назвать Владимирова, даже Агамирзяна. В театре Комедии был Голиков, потом пришел Петр Фоменко. Это были личности.
Это все были очень серьезные режиссеры. Наверное, была и молодая поросль, но надо отдать должное Георгию Александровичу Товстоногову. Через обком и его отдел культуры, он держал все театры города в руках. Все остальные были вассалы, ученики. Он был единственный.
Года за три-четыре до его смерти, мы вместе отдыхали в Ялте. Мы любили сидеть на скамеечке и вспоминать прошлое. «Как же я хотела играть в вашем театре», – сказала я ему. «Но вы же сами отказались», – ответил он. «Да вы что, Георгий Александрович, – удивилась я. «Я это хорошо помню. Я вас оставлял, а вы отказались». Это был удар для меня, и ответила: «Я жизнь положила, чтобы доказать вам, что вы были неправы, и что актриса во мне победит, а не дисциплина. А вы мне такое говорите».
– И что он ответил?
– «Вы что-то путаете. Я вас оставлял. Я это очень хорошо помню. И все помнят. А вы отказались». Что это – возрастное? Во всяком случае, я была потрясена.
– К середине восьмидесятых у вас закончился бурный период в Ленкоме…
– В 1983 году умирает главный режиссер Геннадий Опорков. Я ходила к нему в больницу. «Если со мной что случится…», – говорил он. «Да что с тобой может случиться?» – отвечала я, хотя знала, что у него был рак. «Эра, если со мной что-то случится, помни одно. Ты не просто ведущая актриса, ты почти хозяйка. Такое не прощается. Если тебя станут обижать в этом театре, когда меня не станет, какие бы гонения не начались, помни, что ты одна из лучших актрис в этой стране».
В то время как раз начиналась борьба с алкоголизмом, а мы ставили «Тамаду», пьесу про свадьбу. Редакторы переделали текст в духе антиалкоголькой кампании. Я возмутилась и ушла в театр Комедии, где сыграла в «Зойкиной квартире».
Ставил Акимов. Было очень шумно, билеты продавали перекупщики на Невском. Это был очень удачный спектакль.
– Потом вас позвали в Москву?
– Да, ушла в свободное плавание. Антрепризы еще не было, да и слова такого тогда никто не говорил. Я ушла на свой страх и риск. Меня стали приглашать.
У Игоря Владимирова сыграла Жозефину, потом Генриетта Яновская позвала меня на роль Кабанихи в «Грозе». В театре Станиславского сыграла герцогиню Мальборо в «Стакане воды». Работы было очень много, но ее могло и не быть. Я очень рисковала, уйдя из штата театра. Но бог миловал. Без работы не сидела.
– Вы работали с таким множеством разных режиссеров, но был ли у вас свой, которому вы верили, как себе?
– Это был Опорков. Он был бесконечно талантливый человек. У него было свое видение, не бытовое, актерской картинки на сцене и пластики. Он вкладывал в это свой смысл.
Товстоногов – это разовый подарок судьбы, он мне очень много дал, многому научил, может быть, даже не ведая того. Мне было бесконечно интересно работать с Романом Виктюком, мы с ним сделали спектакль. Это была совсем другая личность, совсем другая режиссура, и на том поле, на котором он работает, никто такой же не вырос.
Когда он позвал меня, я сказала: «У нас с вами, наверное, ничего не получится». «Почему?». «Потому что вы не мой режиссер, и я не ваша актриса. Если я что-то умею, то только в области психологии, а так как у вас – нет». Но мы все-таки выпустили с ним спектакль. Он сделал одно, очень важное для меня, как актрисы, открытие – я поняла, что мне уже ничего не страшно. Я все могу.
– Для многих артистов съемки в кино были не только заработком, но и рекламой. У вас с кино не сложилось. Почему?
– К сожалению, это была драма. У меня не получилось романа с кинематографом. Когда мы учились, нам не разрешали сниматься.
– Многие ведь нарушали этот запрет.
– Нарушали. В роли маленькой разбойницы в «Снежной королеве» снималась тайно в 1966 году. Известно об этом стало через год. Меер Абрамович Гершт был очень жестким в этом смысле.
– И как вам первая съемка? Наверное, голова не закружилась?
– Мне не понравилось сниматься. Сейчас мои дети смотрят «Снежную королеву» каждый Новый год, и я смотрю на себя, и понимаю, что мне безумно не нравится, что я там делаю. Какая-то писклявая девчонка наигрывает, как слон. Совершенно не киношный способ существования. Да и откуда было ему взяться? Его не было.
На съемках вокруг меня бегало куча народа. Каждый был занят своим делом, им было наплевать, что делает артистка. Это меня возмущало. Я уже сыграла роли в спектаклях «Униженные и оскорбленные», «Дни нашей жизни», привлекла к себе внимание, а тут никто меня не замечает, каждый чем-то занят, и всем все равно, что делает молодая артистка.
Мне не понравилось сниматься в кино. До сих пор не понимаю, как можно через камеру воздействовать на зрителя. Поэтому кино было для меня заработком. Простите, что цинично, но это так.
– В «Небесных ласточках», где вы снимались, был звездный состав. Как себя ощущали в нем?
– Спокойно. Ширвиндта знала по училищу, он был на два курса старше меня. К Гурченко тоже спокойно относилась.
Знаете, я уже не раз говорила, что меня спасала моя самодостаточность. Я знаю, что я потрясающая актриса. Поэтому причем тут звездный состав? У меня не было робости: «Ой, какие тут артисты». Я сама такая же. Просто они известные, а я еще нет.
– Легко было работать с известными?
– Легко было с Мироновым. Он очень хороший партнер. Он не знал меня, хотя я его знала. Когда мы снимали кадр, то он вел себя так, как будто мы знакомы лет пятнадцать, и где-то пили чай или коньяк. Это качество хорошего партнера. Он был равным со мной, несмотря что я была молодая артистка.
– Может, это еще и воспитание?
– Конечно, и воспитание. Наверное, он думал, что будет делать со мной, вдруг не справится и придется ее выручать. Но, слава богу, все обошлось.
Как раз перед этим фильмом я снималась в другом, «Перед бурей» по Горькому, и мне уже никакой звездный состав ничего не значил. Там моего отца играл Николай Симонов, маму – Эмма Попова. Вот где надо было дрожать и трепетать. Но они были настолько тактичны к молодой актрисе и выстроили такие взаимоотношения, что мне не надо было дрожать и бояться. Они были великодушны и тактичны, потрясающие артисты и я не совершенно не чувствовала рядом с ними ни свой возраст, ни свою неопытность. Благодаря им на международном телефестивале я получила первую премию за женскую роль
– Почему раньше актеры ценили внимание публики, а сейчас у них на первом месте – гонорар?
– Поменялись страна, жизнь, приоритеты.
– Как же традиции?
– Какие традиции, когда меняются приоритеты? Если артист в театре получает семь-девять тысяч рублей, то он, конечно, в первую очередь будет думать о гонораре. В советское время, как ведущая артистка, я получала 225 рублей. Это были огромные деньги, на них можно было жить. Сейчас на те деньги, которые получают артисты в театрах, прожить невозможно. Поэтому идет нормальный, циничный разговор о гонораре. Некоторые нанимают агента, чтобы не унижаться. У меня нет агента.
Но если артист изначально честный, не халтурщик, то публика не будет ему побоку.
– Сегодня у вас все стабильно?
– Меня стабильность не волнует. Во-первых, я в том возрасте, когда уже все стабильно. Во-вторых, советский театр меня не баловал, и привыкла довольствоваться тем, что получаю. Поэтому, когда стали появляться деньги, у меня не возникло желания накупить побольше бриллиантов или дом на побережье. Такие запросы умерли у меня давно, и я знала, что у меня этого не будет.
Никогда не забуду, как в юности смотрела заграничный фильм, где героиня, телевизионный работник, приходит с работы домой. У нее роскошный особняк с бассейном, где она купается. Мне было двадцать лет, и, посмотрев фильм, я поняла, что даже со своими возможностями, это была такая мания величия, я никогда не буду жить так в этой стране. Поэтому никогда не думала об этом.
– Вас не приглашали в театры заграницей?
– Звали работать в Израиль, в русский театр. Мне не понравился Израиль, хотя дело не в этом, и приглашение было еще до моей поездки. Я считаю, что русский артист – если он это не опера или балет – может работать только в России.
– Михаил Козаков вернулся…
– И Каневский вернулся. Потому что они поняли, что ниточка отрезана и ее не соединить с публикой в Израиле, несмотря на то, что там много наших соотечественников. Это все равно не те нити.
– Неужели дыхание зала на самом деле так важно для артиста?
– Обязательно. Для меня зритель – это основное действующее лицо, основной мой партнер.
– Разве антреприза не предполагает халтуру?
– Смотря какие артисты. У меня есть несколько антреприз с великолепными актерами. Мы всегда играем с удовольствием. Я не представляю, как Даня Спиваковский может халтурить. Я даже не соглашусь работать в такой антрепризе. Всегда сначала смотрю, что за коллектив, что важно для актеров – работать или бабло заколачивать.
– Правда, что это вы уговорили Санаева на разрешение поставить в «Балтийском доме» его повесть «Похороните меня за плинтусом»?
– Это правда. Мне дали почитать повесть, и я очень загорелась. Кто-то сказал, что он не дает права на постановку, да и фильм уже был снят. Он мне не понравился, тяжелый, хотя, может, я не необъективна. Светлана Крючкова хорошая актриса, но в этом фильме у нее получилась злобная патология, которую я не выношу. Мне кажется, тут есть вина режиссера, а не актрисы. Это он так хотел.
Санаеву фильм тоже не понравился, и он неоднократно говорил об этом. Когда мы встретились в Москве, он признался, что у него был разговор с мамой. Он ей сказал, что его замучили питерские предложением поставить спектакль: « Я им говорю, что нет такой актрисы в театре, которая смогла бы сыграть бабушку, а они говорят, что есть». Санаева спросила: «Кто она?». «Какая-то Зиганшина». «Она блестящая актриса, – ответила ему мама. – Ролан ее очень любил». Я думаю, что этот диалог с мамой и сыграл роль. Он потом сказал мне: «Вы чем-то даже внешне похожи на мою бабушку».
Дата интервью: 2013-12-21
