Потомок древнего дворянского рода считает, что России нужна сильная власть. О том, почему он не сожалеет об утраченной после революции собственности, для чего нужна аристокартия и почему не стоит читать западные СМИ, он рассказал в интервью.
– Дмитрий Михайлович, как вы считаете, кто из Романовых сегодня законный претендент на российский престол?
– Это их личное дело.
– А кого поддерживаете вы и знакомые вашего круга?
– Мы смотрим на это абсолютно спокойно. А какие еще могут быть претенденты?
– Говорят, что Георгий.
– А кроме него?
– Те Романовы, которые живут в Дании…
– Они потомки Николая Первого. Они не Кирилловичи. Кирилловича – это потомки Кирилла Владимировича, и ими являются Мария Владимировна и ее сын Георгий.
– То есть, он может претендовать на российский престол?
– Знаете, после того, как монархия закончилась, наследником и регентом стал великий князь Михаил Александрович. Но он сказал, что этот вопрос должно решить Учредительное собрание.
– Но оно ничего не решило.
– Не решило. Вопрос так и остался.
– Но вы сами кого поддерживаете?
– Я могу сказать, что знаком со многими, и стараюсь понять точку зрения каждого. Мне кажется, это их дело, Романовых. Я – Рюрикович, и по-другому воспринимаю такие вещи. Моя семья всегда служила Романовым и России. У нас было отождествление царского дома с самой Россией. Я был воспитан на традиции уважении Романовых.
– Как вы считаете, революция была закономерной или это были происков врагов, как сегодня утверждает часть российских историков?
– Дело в том, что монархия закончилась, как институт. Было смутное время, появилась диктатура, которая была хуже всякой монархии. Но то, что России необходима сильная власть – совершенно точно, и она отнюдь не мешает, скажем, демократической революции.
– Почему вы так уверенно говорите о необходимости сильной власти?
– Она необходима, потому что такие просторы. Невозможно править такой страной по тем же принципам, какими правят городом.
Если вы хотите привести в пример европейские страны, то все они по отношению к России небольшие по размерам.
– И там сильная власть не нужна?
– Я этого не говорил. Скажем, сейчас во Франции беспорядки. С одной стороны говорят о демократии, с другой – можно говорить о диктатуре какой-то политической партии. Может быть, временной, но диктатуре. Вопрос лишь в том, что она будет временной, не больше пяти лет.
– Но эту власть все-таки избрали. Возможно, обманулись…
– Значит, не только Россия обманулась.
– Вы думаете, в России политики не обманывают народ?
– Во Франции примеров больше.
– Может, масштабы другие?
– Другие. Потом, надо сказать, Россия выходит из тяжелого кризиса, тогда как все европейские страны тоже переживали и кризис, и войны, и революции, но они были у них другие.
– Может, они разумнее?
– Бог с ними, разумнее или не разумнее. У них не было большевизма и коммунистической диктатуры, которая была хоть и разумной, но чудовищной.
– Довлатов писал: «Мы без конца проклинаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить – кто написал четыре миллиона доносов?».
– Во времена оккупации во Франции тоже были доносы.
– Но вряд ли в таком масштабе.
– Подождите… Вы говорите, четыре миллиона. Если взять соотношение население стран, то можно высчитать процент…
– Если вернуться к тому, что вы называете сильной властью. Вам не кажется, что российское общество устало от нее?
– Нет, уважаемый. Вы ошибаетесь. Когда страна такая огромная, власть не может быть слабой. Тогда она будет не способна ее координировать. Как вы еще сможете управлять такими огромными территориями, решать невероятно разные экономические вопросы, не сосредоточив всю власть в центре. В данном случае, я имею ввиду власть, сосредоточенную не в одних руках одного человека.
– Думаете, что у Путина есть люди, которые могут ему помогать, и он с кем-то делит власть?
– У него есть другие люди, которые помогают управлять. В той же думе…
– Чем же они помогают? Принимая законы, запрещающие собираться людям по двое во время пикетов, и митинговать,
хотя это разрешено конституцией?
– Не только. Например, запрещают собираться «голубым».
– Но если мы с вами соберемся на улице, то нас могут арестовать, посчитав это незаконным митингом.
– Я тут же убегу в библиотеку.
– Вот, видите, вы можете бегать…
– Вы тоже. Но, кажется, вы преувеличиваете, когда говорите, что нельзя собираться больше двух человек.
– Отчего? Государственная дума приняла закон о пикетах, согласно которому, если к пикетирующему подойдет второй, то это можно посчитать несанкционированным митингом.
– Во Франции почти то же самое. Несмотря на то, что есть право на собрания, нужно спрашивать разрешение на манифестацию.
– Но в России и его могут не дать.
– Это другое дело. Во Франции, кстати, тоже могут не дать. Нельзя ассоциировать свободу с анархией.
– В том же Париже, где вы живете, через неделю после демонстрации в поддержку однополых браков прошла такая же масштабная демонстрация в поддержку традиционной семьи. При этом, никто никого не бьет и не призывает к расправам.
– Это плохой пример. Неудачный пример.
– Возможно. Но разве это не демократия?
– Это просто демонстрация. Большинство поддерживает традиционную семью. Возмутительно, что идет атака против определенных норм общества. Когда говорят о правах «голубых», то почему-то молчат о правах будущих детей. Они ведь могут заявить, что хотят маму и папу. И что им тогда ответить?
Следовательно, есть определенные традиционные устои, которые общество бережет. Если вы хотите нарушения традиционных этических норм, то это является покушением на общество.
Понимаете, демонстрации против «голубых» не связаны с тем, что их хотят запретить. Большинство и так против. И мусульмане, и иудеи, и христиане будут быть им морду, потому что они угрожают этическому воспитанию.
Я ничего не имею против «голубых». Хотят быть такими – пожалуйста. Не усматриваю в этом что-то отрицательное, пускай они такие, какие есть, но это не норма, это не человеческое. Если бы это было нормой, то человечества уже не было бы. Я могу поддержать их право быть такими, но не мешайте остальным.
– А кому они мешают?
– Извините, но они требуют право на усыновление детей. Этим они нарушают норму. Думаете, ребенок в такой семье получит правильное воспитание, которое поможет ему жить в обществе?
– Простите, видимо, я начитался западной прессы…
– А зря вы ее читаете. Не читайте.
– Мне кажется, что европейские сми более объективны и представляют слово всем сторонам.
– Так вы почитайте отклики читателей на сайтах, и вы увидите, как они ругают журналистов за то, что они дают им слово. К тому же, все газеты в руках определенной политической партии.
– Если вернуться к нашим реалиям, то существует устойчивое мнение, что русскому человеку нужны царь и бог…
– Так и есть. Еще Петр Великий говорил: «У меня есть палка и я вам всем отец». Есть еще французская поговорка: кто любит, тот умеет хорошо наказывать.
– Значит, русский человек не может без палки?
– Дело в том, что нужен порядок, если хочешь нормально жить. Возьмите, общинный строй…
– Так это когда было!
– Для примера. Был эмир – он наводил порядок в своем клане, коллективный порядок. Общинный строк – это прообраз демократии. Вы не согласны? Или вы за диктатуру?
– Но кому нужна палка – Пушкину? Чехову? Достоевскому?
– Подождите. Вы судите о Пушкине и Достоевском на уровне современного человека. Попробуйте вернуться в девятнадцатый век. Почитайте Пушкина, который писал: «Я люблю и уважаю царя», у него и стихи на эту тему есть.
Достоевский, не забудьте, участвовал в заговоре. За это его и других участников отправили в Сибирь. А вы знаете, что сделал де Голль, когда узнал про заговор против себя? Пять человек расстрелял.
Вы вешаете всех собак на прошлое России, это несправедливо. Надо любое событие рассматривать в контексте эпохи.
– Но ведь де Голль расстрелял не по собственному приказу, и был, наверное, суд?
– Извините, но в тридцатых годах в Советской России тоже судили. В данном случае, во Франции была не диктатура, а республика, и он тоже мог сослать.
Это было в шестидесятые годы. Было движение во Франции, участники которого считали, что колонии нельзя терять. Разумеется, они были за определенную форму правления, и считали, что генерал де Голль предавал Францию.
Я тогда отбывал воинскую повинность и отлично помню те времена. В обществе были страшные переживания. И что в итоге? После войны в Алжире Ближний Восток постоянно горит, и там творится черт знает что. Свергают диктатуру, и заменяют ее другой.
– Но разве Пушкин не писал: «Черт догадал меня родиться в России с душою и талантом»?
– Извините, но он также писал, что никакой другой истории и страны не хотел бы иметь. Потом надо учитывать в каком возрасте он это писал. Потом, у него есть целый ряд заметок, где он пишет, что сожалеет о своих взглядах.
В конце своей жизни он стал консерватором. Почитайте запись его разговора с великим князем Михаилом Павловичем, из него становится понятно, что он был на стороне правящей аристократии.
– После революции сословия в России были отменены, но аристократия осталась в других странах. Каково ее место в современном обществе?
– Хороших людей всегда мало. Аристократия – это лучшие люди, а если они лучшие, то их мало.
– Но все равно, как человек может считаться благородным только по факту рождения в аристократической семье?
– Важно увековечить себя. Посмотрите на аристократию не только в России, но и в других странах. Может, у них и были какие-то привилегии, иногда их и не было, но они несли определенную службу определенным идеалам. Это сущность аристократии. Не забывайте, что этого хотел Петр Великий. При нем было установлено, что человек любого происхождения, достигший офицерства, становился потомственным дворянином.
– Что сегодня представляет из себя русская аристократия в эмиграции?
– Сегодня не все помнят, что они родились в аристократических семьях, где уважались традиции, и согласно им служили своей стране или определенным идеалам. Я знал таких людей, которые были потомственными либералами.
– Они из аристократии?
– Нет. Они могли быть аристократами, но для них это не важно. Для них было ценнее продолжать определенную идейную линию.
– О ком вы говорите?
– Это целый ряд людей в эмиграции, которых я знал. Это можно было проследить на примере трех поколений. Сколько было офицеров и военных, которые хранили память об армии, чести и служении стране.
– У вас фантастическая родословная: Рюрик, Мономах… Как вы ощущаете себя потомком такого древнего рода?
– Нормально. Правда, всегда встретится человек, который напомнит о генеалогии рода. Внешне это давит и заставляет или отвергнуть, или принять. Во всяком случае задуматься.
– Скажите, пожалуйста, у вас нет обиды, что в семнадцатом году у ваших предков отняли собственность. Они вряд ли были бедными?
– Отняли то, что заслужили. Некоторые аристократические семьи были невероятно богаты.
Если взять общую массу аристократов в эмиграции, то они особенно не рассуждали, что у них отняли. Потому что взяла страна для того, чтобы что-то сделать. Если отнятое добро принадлежит государству, то оно принадлежит и народу.
– Вы знаете, где в Петербурге были дома ваших предков?
– Со стороны матери у нас был один дом, со стороны деда – два. Один на углу Мойки и Невского проспекта, там где сейчас Пушкинское кафе. Мой дед со стороны матери был крупным предпринимателем, у него было чугунное дело на Дону. Как раз в 1917 году он купил два дома на Фонтанке. Они больше не существуют – во время войны в них попали бомбы, и там пустырь.
– Ваш сын живет и работает в Петербурге. Почему он променял благополучную Францию на кризисную Россию?
– Потому что ему благополучно в России. Он два года искал работу во Франции, и не нашел. Она нашла его в России, и он переехал сюда жить.
– Но вы все-таки не переехали…
– Может быть, я здесь и жил бы, но не могу, так как преподаю.
– Разве в России преподавать?
– У меня ответственное преподавание – в парижском богословском институте.
– До сих пор обсуждают объединение РПЦ и Зарубежной церкви. Как вы отнеслись к нему? Известно, не было выполнено одно условие – московская патриархия не покаялась за сотрудничество с коммунистами.
– Вы грандиозно путаете. РПЦ покаялась в лице патриарха. Или вы хотите, чтобы покаянные речи сказал каждый священник?
Факт в том, что Русская Зарубежная церковь и Московская патриархия объединились на основе духовного покаяния. Можно даже сказать, что покаяние было с обеих сторон.
– А в чем, простите, было каяться зарубежникам?
– У всех свои грехи.
– Но они с коммунистами не целовались.
– Они тоже ошибались.
– В чем?
– Если ко лбу человека прикладывают дуло пистолета, может он сказать: «Стреляйте»? Подумайте. А вы говорите, что они с коммунистами целовались.. Посмотрите, какое количество мучеников в двадцатом веке.
– Кто же приставлял дуло к виске патриарха Алексия Второго?
– Вы думаете, что он жил в простых условиях с точки зрения ответственности? Тогда священники думали только об одном – как спасти церковь.
– То есть вы оправдываете их сотрудничество с коммунистами?
– Я объективно смотрю на вещи. У них была ответственность – сохранить определенный организм.
– В позднее советское время уже не убивали за веру.
– Да, но ограничить пытались. Когда праздновали Пасху, то у входа в храмы стояли комсомольцы, мешали праздновать.
Я знал одного профессора московского университета, так он боялся ходить в церковь, а если и ходил, то в разные – никогда ни в одну и ту же.
– Как вы относитесь к процессу клерикализации в России? Попы уже везде – в школах, на собраниях, в телевизорах…
– Вы антиклерикал?
– Есть русская поговорка: подальше от церкви – поближе к богу.
– Дело в том, что люди всегда есть люди. Все хотят, чтобы церковь, которая состоит из людей, была совершенной. Но она никогда не будет совершенной. Она состоит из людей, у которых есть свои страсти, грехи и качества. Даже в Писании сказано, что простому человеку проще попасть в царство божие, чем духовному лицу. Соблазнов по сути дела неизмеримо много…
– Что сегодня представляет из себя русская эмиграция во Франции?
– С представителями новой волны встречаюсь на мероприятиях. Я не могу сказать, что старой эмиграции больше нет, остались ее потомки.
Если говорить о новой, то это очень разные люди. Они уезжают по разным причинам, но есть большая разница между ними и предыдущими – им ничего не угрожает за эмиграцию, они просто ищут чего-то другого в жизни. Наверное, они думают, что найдут в Европе что-то лучше, чем в России. Дай бог, если будет лучше.
– Решилась ли проблема с русским кладбищем Сент- Женевьев-де-Буа?
– Благодаря помощи президента Путина началась некоторая реставрация, многие могилы были спасены. Кладбище продолжает жить.
– Остался ли вопрос с оплатой аренды?
– Согласно французскому законодательству, через определенное количество лет могилы исчезают. Бессрочного существования могил больше нет.
– То есть со временем могила Бунина может исчезнуть?
– Теоретически – да. Практически, вряд ли. Потому что это Бунин. Она оплачена на пятьдесят лет, которые уже прошли, но будут люди, которые продолжают вносить деньги. Будет создан определенный фонд, он будет выкупать могилы. По французской системе это единственный путь спасти русское кладбище.
– Русские эмигранты ходят на него?
– Конечно, ходят. На нем они хоронят своих родственников, и поэтому будут ходить.
Дата интервью: 2013-12-22
