Известный кинорежиссер считает, что фильмы о «дорогом Леониде Ильиче» появятся совсем скоро. О том, почему не любит телевидение, чем грозит клерикализация России, и особенностях современного документального кино, она рассказала в интервью.
– Вы начинали в документальном кино, и вдруг резкий поворот в сторону игрового кино, причем не кассового? Почему?
– Кассовое кино у меня не получится, для этого нужны другие способности. Никакого резкого поворота не было. Во всем мире режиссеры снимают одновременно и игровое, и документальное кино. Просто что-то нужно проговорить в «документе», а для чего-то нужно отстранение в игре.
– Опыт в документальном кино пригодился в работе над художественными фильмами?
– Конечно. Мой первый фильм «Время жатвы» был основан на реальной истории, мы работали в реальных интерьерах, и, наконец, там играла одна профессиональная актриса, все остальные были люди из тех мест, где мы снимали. Второй главный герой был по жизни деревенским портным.
– То есть вы пошли по пути Кончаловского, который так же снял «Историю Аси Клячкиной»?
– Он был не первым на этом пути. Феллини, Пазолини, Иоселиани, да множество режиссеров снимает не актеров, а типажей. Просто мне ближе реальность. Я плохо придумываю, а вот вижу, как мне кажется, неплохо.
– Вы начинали снимать документальные фильмы на Казанской студии кинохроники. ..
– Режиссером там я была всего один год – с 1989 по 1990. В советское время без специального образования снимать не разрешали, первый отдел требовал диплом режиссера. После университета дважды не поступила во ВГИК, и побыв немного администратором на Казанской студии хроники поняла, что меня совсем не тянет в такое кино, ушла в газету. Тринадцать лет проработала журналистом в «Комсомольце Татарии».
Телевидение я не люблю и не любила, поэтому никогда туда не стремилась. Оно не заменяло мне кино.
Когда случилась перестройка, и всем уже стало наплевать на диплом, я пришла на Казанскую студию кинохроники. За один год я очень много сняла. Потом мы устроили забастовку – благо время была забастовочное. Мы требовали убрать директора студии – он был человеком некомпетентным. В результате уволили всех нас, а его оставили. Тогда мы еще не знали, что о забастовке нужно было предупреждать заранее, у нас она получилась спонтанно. Уволили всех по статье.
Потом директор широким жестом предложил вернуться. Вернулись все, кроме меня. Мне казалось, что как-то негоже бастовать, а потом сдаваться на милость врага. И я уехала на свой любимый остров Свияжск, он тогда еще был островом, чтобы пережить там это время.
Но мы все равно продолжали писать письма в министерство культуры, и вскоре приехала комиссия. Директор студии показал мои фильмы: «Вот смотрите, какой ужас она снимает». Но одному из членов комиссии, а у него была студия в Москве, мои фильмы понравились, и он предложил мне работать у него. Я согласилась.
Один из первых моих фильмов «Конец пути» попал на фестиваль IDFA, в Амстердам. Это наши «документальные Канны». Сразу окунулась в другую среду, и стало понятно, что я вполне в контексте европейского кино, а не того кино, которое делали тогда в Казани. Понятно, что директору казанской студии оно было непривычно и неинтересно.
– Вы были членом жюри на Московском международном кинофестивале, «Кинотавре» , «Послании к человеку». Вам не смущает, что на них разное кино?
– А как это может смущать? У меня в этом году был еще «Золотой абрикос» в Армении, большой и представительный фестиваль в Лейпциге. Начинаешь лучше понимать, что происходит с кино в разных странах.
– У вас есть своя Школа документального кино и документального театра, которую вы ведете вместе с Михаилом Угаровым. Те, кто приходит учиться к вам, понимают, что документальное кино отличается от художественного, и в нем нет таких больших денег, как в игровом?
– Многие никогда не видели документального кино, и не понимают, что это такое. Считают: это то, что показывают по телевизору. Мы объясняем, что это кино совсем другое, и они вряд ли пройдут по красной дорожке в Каннах.
У тех, кто понимает и принимает это, судьба складывается лучше, чем у тех, кто пытается заработать с помощью киношной и телевизионной халтуры. Тот, кто прошел путь анахорета, согласился какое-то время жить без денег, мыкаться по съемным квартирам, но делать свое кино, в конце концов побеждает. Эти ребята начинают делать то кино, которое они хотят. К ним появляется интерес, мне начинают звонить: «У вас есть такой-то… У нас есть деньги, пусть приходит к нам со своими темами». Те же, кто смиряется, идет работать на телевидение. А я всегда прошу выпускников зарабатывать деньги чем угодно, но только не служить на ТВ.
– Почему?
– Потому что это делает документалиста несвободным, тиражным, догматичным. Тот, кто сдается, так и будет всю жизнь зарабатывать деньги на нелюбимой работе, и никогда не будет снимать кино.
– Получается, или деньги, или творчество?
– Такая российская дилемма. И не только российская. В куда более состоятельной Америке независимые режиссеры живут хуже, чем голливудские. Они снимают на гранты, и делают прекрасное независимое кино. На небольшие деньги, очень небольшие.
– А кто помогает документалистам у нас?
– Никто. Сами выживают. Есть министерство культуры, которое должно помогать, оно устраивает конкурсы. Но сейчас все стало сложнее. Министерство за крошечные деньги требует большой любви.
– Какой любви хочет министерство? К партии и правительству?
– К идеологии. Ее становится все больше и больше.
– Как вы думаете, когда появятся фильмы о «дорогом Леониде Ильиче»?
– Скоро. Может, это будет не в такой грубой форме, как раньше, но скоро.
– Ваши коллеги в игровом кино любят жаловаться на засилье продюсеров, развал системы кинопроката, и вообще рисуют картину российского кино, как катастрофическую…
– Я терпеть не могу апокалипсиса по любому поводу. Россия вообще очень депрессивная страна, и эта вечная депрессия мне совсем не близка. Мне кажется, что есть очень интересные режиссеры, и любопытное кино, и игровое, и документальное.
Конечно, то, что происходит сейчас в политической жизни, очень драматично. Но надо уметь выращивать свой сад, даже если все вокруг превратилось в пустыню
– История с запретом фильма «Клип» звоночек?
– Это 125 звонок. На самом деле это одна из чрезвычайно глупых историй. . Просто Министерство культуры пыталось доказать, что оно, министерство, есть, и имеет право запретить все, что захочет. Дескать, я вам покажу, кто тут хозяин.
– Карен Шахназаров в интервью нашему изданию говорил, что никакой катастрофы в российском кино нет. Дескать, никто не сокрушается, что нет больше итальянского кино.
– Я думаю, что он говорил о том, что происходит во всем мире – исчезает национальное, и не только в кино, о том, что национальное перестало быть основой нашей эмоциональной жизни. Так и кино – оно потеряло свои национальные признаки,. Мы говорим о нем просто как о кино, которое снято в России или Италии.
– Может, быть это связано еще с тем, что Россия все активнее становится участником мировых процессов, и все активнее вливается в мировые процессы?
– Не сильно-то мы и вливаемся. Мы в этом смысле– абсолютная деревня, со своей стойкой потребностью есть щи деревянной ложкой и спать на сеновале.
– Насколько изменилось документальное кино в сравнении с тем, каким оно было лет двадцать назад? Что его особенно отличает от предыдущего?
– Сегодня документальное кино стремится к максимальной реальности, иногда к натурализму. Интерес к реальности невероятно высокий, поэтому мы ввели термин «горизонтальное кино», это кино, которое разглядывает пространство нашей маленькой жизни.
– Как вы думаете, авторы сюжетов из жизни, которые выкладываются в ютьюб, могут стать со временем конкурентами документалистам?
– Там вполне могут родиться профессионалы. Интернет – гениальное изобретение, оно меняет сознание. Сегодня, когда купить камеру и снимать может любой, вопрос о профессионализме приобретает совершенно другой оттенок. Сегодня в ютубе может появиться ролик, снятый каким-нибудь никому не известным мальчиком на паршивенький телефон, который вдруг расскажет о том, о чем не догадаются снять профессионалы. Тут вопрос зрения, а не аппаратуры и денег.
– Гай Германика гордится, что вы ее учитель. А вы довольны тем, что делает она?
– Да, мне нравится, что она делает.
– И даже то, что ее фильм «Школа» обсуждался в государственной думе?
– Может, государственной думе больше нечего обсуждать? Обсуждать-то надо было не фильм, а то, что происходит в школе. У нас нет ни одного серьезного документального фильма о школе.
– И почему?
– Только потому, что туда никого не пускают. Школа у нас закрытая..
– Как церковь?
– Я сняла фильм про монастырь, туда меня пустили. А в школу попасть сложнее, чем на атомный полигон. Если есть закрытое пространство, там может происходить все, что угодно. Поэтому важно говорить об этом в любых формах. В свое время Германика хотела снять документальное кино про школу, но ее оттуда выгнали.
– Документалисты похожи на репортеров?
– Нет. Проработав в газете тринадцать лет, я окончательно разлюбила репортеров, журналистов, особенно телевизионных. В репортерстве нет подлинной страсти к жизни, которую они снимают. Документалисты могут провести со своими героями годы, репортеры час, два. Хотя есть, несомненно, и очень профессиональные репортеры. Но они – исключение. И это совсем другая профессия.
– Про Пуси Райт сняли бы фильм?
– Конечно. Это очень интересно.
– И не боитесь, что заклеймят и запишут в пособники кощуниц?
– Меня это совершенно не волнует. Мы учим студентов не давать оценку своим героям, не разделять их на плохих-хороших. Мы наблюдаем. А Пуси Райт достойны наблюдения.
– Какие темы кажутся вам интересными?
– Наши ребята сняли фильм о политических событиях прошедшей зимы. Фильм сейчас пригласили на множество фестивалей, и не только потому, что в нем зафиксированы эти события. Это художественное произведение, оно не только про левых или про тех, кто не хочет перемен. . Молодые режиссеры со всей мерой своего таланта вгляделись в жизнь и она открылась перед ними.
– Насколько для вас важно общение с коллегами по цеху? Существует ли среди документалистов конкуренция?
– У нас такие маленькие деньги, что для конкуренции нет поля. А фестивалей так много, что фильмы могут снимать хоть тысяча, хоть десять тысяч человек. Если ты талантлив, для тебя всегда найдется зритель.
– Неужели нет даже мафии, которая, как говорят некоторые кинодеятели, есть в игровом кино?
– Какая мафия? Хорошо если удастся получить 30 тысяч долларов от Министерства культуры. Мы часто снимаем и на свои очень небольшие деньги. Нам между собой делить нечего.
– Вы сняли фильм по повести Есенина «Яр». Почему вас заинтересовал Есенин?
– Идея была не моя. Сценарий написала Лидия Боброва для себя, но когда дали деньги на фильм, она уже начала делать картину по Шукшину. Предложили мне.
Я очень любила эту повесть еще в университете. Это единственная большая проза Есенина, и , мне кажется, недооцененная. Повесть написана практически двадцатилетним мальчиком, но он проговорил то, что в России всегда боялись проговаривать, и до сих пор боятся. Он сказал, что надо рубить корни, которые мешают.
– Практически об этом и фильм «Дом» Олега Погодина.
– Герои «Дома» испытывают трагедию от того, что рвутся корни. А Есенин чувствует, что необходимо отрубить корни, которые привязывают его к земле, традициям, и тянут назад. Его герой пытается уйти, чтобы понять: есть другой мир – большой, не похожий… Мне кажется, что это очень современная повесть, потому что мы, в отличие от есенинского героя, опять возвращаемся в яр.
– Намекаете на клерикализацию?
– Это чудовищный процесс, который отбрасывает Россию на годы назад. Потому что речь идет не о вере или религии, а о политике. Я не религиозна, но принимаю любую веру в том случае, если она не начинает работать на чьи-то политические амбиции.
– Странно. Ваши коллеги любят рассказывать, как вера помогает им…
– У нас в семье три поколения передо мной неверующих.
Во второй половине девятнадцатого века Россия уже не была сплошь православной страной. Даже по храмам, построенным в начале двадцатого века, можно понять, что для тех людей, которые его строили, вера была не сутью, а лишь внешним знаком. Если умеешь читать такие вещи, то понимаешь, что неверие навязано не большевиками, оно зрело в России в течение веков.
– Но православные активисты утверждают, что христианская культура оказала на историю России колоссальное влияние.
– Ну, при чем здесь активисты?. Конечно, оказала, это невозможно отрицать. Но были еще и буддистская, иудейская, мусульманские культуры. И они оказали…
– Ваши коллеги из игрового кино жалуются на продюсеров и прокат. Какие проблемы есть у документалистов?
– Думаю, что проблема у всех одна – с собой, и пониманием жизни. Все остальные вторичны.
На документальное кино стало сложнее найти денег. Потому что оно, за исключением фильмов, снятых на актуальные политические темы, никогда не вернет вложенных денег. Поэтому мы не получаем, как правило, денег от независимых организаций и спонсоров. Есть еще проблемы с показами…
– Получается, что документальные фильмы можно посмотреть только на фестивалях?
– Да, фестивали, клубы документального кино, которых становится все больше и больше. Но это, в основном, В Москве. С телевидением у нас отношения не складываются, и это такая длинная история, что уже скучно рассказывать.
– А в России кино ваших учеников смотрят?
– Фильм «Зима, уходи» показывают много: и в Москве, и в провинции. Картину посмотрели уже в пятнадцати городах, постоянно приходят письма с просьбами показать в других.
– В игровом кино очень важна работа оператора. В документальном кино тоже?
– У нас в Школе мы учим снимать кино в одиночку. Сценарист, режиссер, оператор, звукооператор, монтажер – все это один человек. Только таким образом можно достичь невероятной интимности, когда человек с камерой существует тихо, незаметно и герои принимают его в свою среду, перестают воспринимать, как чужака.
– Вы сами тоже так снимаете?
– К сожалению, нет. Я пришла из кино еще пленочного, и привыкла к группе. Существую на съемках с минимальной группой в три человека. А ребята снимают сегодня сами. Камеры у них небольшие, но достаточно высокого качества, и фильм может снять один человек.
У меня нет времени уехать, например, на полгода к герою. Есть Школа, другие обязанности. Студенты могут. Это их счастье. Я живу в другом режиме, более скоростном, к сожалению.
– Почему к сожалению?
– Это неправильно. Надо остановиться, и заниматься только теми вещами, которыми хочешь. Но ты уже вошел в какую-то колею, и идешь по ней, и идешь, даже если она никуда тебя не ведет.
– А если получится так, что министерство предложит вам некий баснословный гонорар, с условием снять агитку. Согласитесь?
– Откажусь. Меня деньги не соблазняют, я умею жить на маленькие деньги. Если помогут безо всяких условий, скажу спасибо. Но служить не буду. Скучно служить-то…
Дата интервью: 2012-09-21
