Известный режиссер мечтает о создании Одесского театра. О том, кто поддерживает его в этом, почему актерская профессия похожа на алкоголизм, в чем отличие современных пьес от классических, он рассказал в интервью.
— Я слышала, что у Вас была идея создания Одесского театра.
— Я мог бы, живя в Москве, не оставляя свой театр, ставить в Одессе, и не я один! Я разговаривал со своими коллегами – с Юрой Погребничко, с Мишей Левитиным, с Петром Наумовичем Фоменко, со Станиславом Говорухиным, который считает себя одесситом и любит ставить в театре, я говорил с Марленом Мартыновичем Хуциевым. Я спрашивал их: «А вот сделали ли бы вы что-то в Одессе?», и все они ответили «да».
В Перми – один из лучших театров России, Пермский академический театр драмы, которым руководит одессит Борис Мильграм. Мало того, он не только художественный руководитель театра, он министр культуры Пермского края. Он приезжает в Одессу каждое лето, и никто даже понятия не имеет, что Боря останавливается в каком-нибудь санатории Чкалова и лениво гуляет по Одессе. И это вместо мастер-классов, вместо предложений!
Я хочу подчеркнуть, что готов не просто к разговорам, а к активной работе. Простите за мою нескромность, но меня зовут в разные театры во всем мире, и от многих предложений мне приходится отказываться из-за нехватки времени. Но сюда я бы прибежал и работал. Потому что это мой дом.
— В Вашей биографии есть такой интересный момент – Вы работали электросварщиком…
— Да, это правда. Когда я окончил 8 классов, то перешел учиться в вечернюю школу, потому что мне было скучно. А мой папа, замечательный человек, и тут я должен вам похвалиться: он был на фронте танкистом, гонщиком, чемпионом вооруженных сил, а тогда он работал на 4 Автобазе Одесского совнархоза. И он сказал: «Не хочешь учиться – иди работать». И первая записать в моей трудовой книжке гласит: «Ученик электрогазосварщика, 4 Автобаза Одесского совнархоза», я там часто проезжаю, там до сих пор какой-то гараж. Я работал там год, через год поступил в Одесское культурно-просветительское училище на улице Гоголя, поучился немножко там, параллельно окончил школу. Потом поступил в Харьковский театральный институт, откуда меня выгнали через несколько дней. Я вернулся в Одессу и увидел объявление в переулке Чайковского. Это любимая моя байка, но я ее повторю. На объявлении было написано: «Одесскому театру юного зрителя нужен артист, в скобках – 48 размер». Я не понял, что это значит, у меня был тогда 46, но я пришел в ТЮЗ. Меня встретила режиссер Мария Исаевна Каменецкая, она на меня посмотрела и сказала: «Ну ничего». Оказалось, что это был год, когда артист ТЮЗа Николай Губенко, по тем временам Коля Губенко поступил во ВГИК, и нужно было срочно его заменить. На меня надели его костюмы, и пошло, пошло, пошло.
— Иосиф Леонидович, Ваша супруга Марина – известная актриса…
— Супруга – очень хороший человек, все, что я могу Вам сказать. Я могу говорить о маме, о дочерях, о сестре, о супруге не надо.
— Тогда расскажите о дочерях, пожалуйста.
— Моя старшая дочь Мария Трегубова – очень известный в Москве сценограф, она лауреат последней «Золотой Маски», премии газеты «Московский комсомолец», других премий. Маша – главный художник московского театра, который называется «Мастерская Дмитрия Крымова». Она вместе с Крымовым уже преподает в ГИТИСе сценографию, и много работает в России и за рубежом, у нее премьера за премьерой. Даже я теперь записываюсь в очередь, чтобы она сделала мне декорации. Одесские зрители увидят ее работу, она делала декорации для спектакля «Дом», за который тоже получила награду. А мою младшую дочь зовут Саша, она перешла на 4 курс МГУ, где занимается прикладной филологией – ездит в экспедиции, записывает говоры. Саша носит фамилию Хазова. К сожалению, даже в современной России фамилия Райхельгауз не самая удобная.
— А Ваши дочери не хотели стать актрисами?
— Лично я этого очень не хотел, к счастью, этого не произошло. Поскольку я хорошо знаю эту профессию изнутри, у меня есть ощущение, что она губит человека.
— Ну есть же в ней что-то хорошее.
— Безусловно, в ней есть хорошее, раз столько людей ею занимаются. Это примерно как спрашивать: «Есть ли хорошее в водке?» Наверное, есть, раз ее пьют. Но водка вредна. Актерскую профессию я примерно так же воспринимаю, это как наркотик или алкоголизм. Когда уже вылечить невозможно – приходится с этим смириться.
— Как Вы относитесь к тому, что Ваши артисты играют в антрепризах, в сериалах?
— Отношусь плохо. Но тут есть два варианта. В первом случае артист откровенно зарабатывает деньги, ну что я могу ему сказать в таком случае? Понятно, что он не голливудская звезда и ему не хватает денег, а жить надо. А бывает, что артисты попадают к хорошим режиссерам. Хорошие режиссеры антреприз не ставят, а вот фильмы иногда снимают. Поэтому когда мой хороший артист играет у хорошего режиссера, для меня это праздник, я это приветствую, поощряю и выделяю время.
— Иосиф Леонидович, можете назвать основные отличия современных пьес от классических прошлых столетий?
— Я думаю, что передовой мировой театр за всю его историю всегда был школой современной пьесы. Когда наши античные предки кричали «Хлеба и зрелищ», они требовали зрелищ, созданных только что, написанных специально для этих представлений. Этот ряд можно проследить и дальше – через Средневековье, Возрождение, через Мольера, Островского и до нашего великого Чехова. Пьеса, написанная только что, всегда определяет живой современный театр. Когда в 80-х годах появилась молодая волна драматургов – Злотников, Петрушевская, ранний Славкин, – многие великие режиссеры того времени (Олег Николаевич Ефремов, Галина Борисовна Волчек, Анатолий Вастльевич Эфрос) не понимали и не принимали новые пьесы. И мы, еще студенты, тогда понимали, что это пьесы завтрашнего дня. Сейчас они стали классикой, пьесы Злотникова и Петрушевской идут в лучших театрах мира. И сейчас следующее поколение приносит пьесы, на которые мне часто хочется сказать те ми же словами, которые я слышал от Эфроса: чернуха, порнуха, дурь и все такое. И, конечно, дело во мне, а не в драматургии. Да, драматургия стала другой, она стала более документальной, более жесткой, более циничной, более прагматичной. И главное – она стала более жанровой, она требует других решений и технологических подходов. Но это не значит, что она исчезла. Поэтому когда я слышу от своих коллег в Одессе, что нет современных пьес, я думаю, что у них нет современных мозгов и современного таланта. Пьесы есть, о чем говорит ежегодный конкурс «Действующие лица», который проводится в нашем театре. Мы уже выпустили седьмой сборник, где собраны лучшие пьесы. Я уверен, что пьесы, которые мы привозим в Одессу – пьеса Улицкой «Русское варенье», пьеса Акунина «Чайка», пьеса Гришковца «Дом» – это выдающаяся драматургия.
— В современных пьесах больше или меньше политики, чем, например, в пьесах конца XIX – начала XX веков?
— Сейчас меньше политики, но она есть. Если раньше нельзя было все называть своими именами, нужно было политику прятать в подтекст, в ассоциацию, то сегодня, поскольку говорить и показывать все можно, для политической пьесы требуется другой язык и другой жанр. Поэтому возникают новые жанры, например, документальный. В московском театре документальной драмы «DOC» Михаила Угарова есть спектакли, которые инсценируют дневники заключенных какой-нибудь женской тюрьмы или письма солдат из российской армии, где процветает дедовщина и бандитизм. А на другой грани – жанровые произведения. Вот, например, совсем недавно один из лучших писателей современной России Дмитрий Быков написал острую политическую сатиру, «Медведь» называется. Я счастлив, что он передал ее нашему театру.
— По Вашему мнению, в последнее время больше изменилась публика или сам театр?
— Я думаю, что эта формула «зал и сцена», «зрители и артисты» не меняется во все времена. Как во все времена человеку нужна была религия, вот также во все времена человеку нужен был театр как одна из форм жизни, такое место, где человек должен с собой разобраться. Он должен со своими мыслями и чувствами прийти в театр и соотнести свою жизнь с тем, что сейчас реально происходит. Вот здесь театр должен быть достоин своего зрителя. Когда я слышу от нерадивых директоров или даже режиссеров: «Зритель дурак, ему можно голую задницу показать, и он будет счастлив», я понимаю, что они ничего не понимают. Зритель в его обобщенном понятии всегда намного выше и умнее театра, он всегда достойнее театра, он может что-то не определить и не сформулировать, не знать каких-то фамилий, но он всегда чувствует – это театр честный, или ему морочат голову. Люди приходят в театр для того, чтобы театр помог им осознать себя в мире, осознать себя в профессии, в любви. В принципе это разновидность религии, только театр честнее. У нас все-таки декорации часто обновляются, драматургия. Притом что Библия – самая великая в мире книга, но все-таки драматургия и декорации чаще приближаются к человеку, чем догма, и религиозный фанатизм, который я не принимаю именно потому, что занимаюсь театром. Неслучайно религия не принимает театр, особенно ортодоксальная.
Дата интервью: 2010-08-11
