Мы настолько привыкли к мысли «Пушкин – наше все», что даже не задумываемся над этим. Почему любая власть в России не может обойтись без Пушкина, как коммунисты подстраивали творчество поэта под свою идеологию и как пушкиноведение стало наукой рассказал заведующий отделом пушкиноведения Пушкинского дома, профессор Сергей Фомичев.
– Сергей Александрович, насколько литературоведение в сравнении с историей «прокладывалось» под идеологию в советское время?
– Литературоведение входит в систему общественных наук, а они контролировались достаточно жестко. Цензура и редакторы тщательно следили за тем, чтобы соблюдалась господствующая идеология. Но серьезные ученые как находили выход их этого диктата.
– Просто удивительно: тотальная цензура, а живые умы были.
– Потому что литература, то есть та материя, которой занимается литературоведение как наука, живая. Вот, скажем, физики и химики исследуют вещества, биологи органическую жизнь, наша наука исследует самый сложный уровень окружающего мира, который связан с духовной деятельностью человека. Причем это не только искусство, но и общественные науки. С другой стороны, ее до сих пор не структурировали.
Много было определений у девятнадцатого века, двадцатый называли атомным. Я думаю, что двадцать первый век найдет определения, связанные с мыслительной деятельностью. В ней – основа этого мира. Литературоведение имеет дело с литературой, а литература – это особая сфера духовной деятельности человечества.
Дело в том, что обычно связывают науку и искусство. Но наука вырабатывает какие-то гипотезы, на основе которых потом возникают теории и со временем они уточнятся, например, так было с эвклидовой геометрией и неэвклидовой. В искусстве несколько другое представление мира. Искусство дает художественный набор в окончательном виде. Конечно, сегодня мы не читаем с восторгом «Илиаду», нам достаточно знать ее значение, культурный фон, так сказать, потому что это произведение написано на века. Тоже самое можно сказать и про Достоевского, и про Пушкина. Вот в этом и есть сложность нашей науки.
– Считается, что «Пушкин – это наше все». Это похоже на идеологию. Насколько «наше все» подстраивала под себя советская власть?
– Она несомненно его подстраивала. Надо сказать, что идеологическая модель Пушкина складывалась дважды – в юбилей 1899 года, когда он вошел в гимназическое преподавание, и в 1937 году, когда было столетие со дня смерти. В нашем фонде очень много газетных вырезок за 1937 год, и по ним очень наглядно заметно это: с одной стороны вырезки статьи о Пушкине, с другой статьи о процессах.
Что такое Пушкин в дореволюционном времени? Это поэт, который по молодости шутил, либеральничал, но в конце жизни все понял и стал государственником, власть самодержца была для него святой, естественно он был религиозен и верноподданный человек. Модель 1937 года – все наоборот. Пушкин – это борец с самодержавием, друг декабристов. Самое интересное, что эти два представления о Пушкине складывались на протяжении жизни одного поколения.
Но появляется еще и другая модель – мой Пушкин. Выходит книга у Цветаевой «Мой Пушкин»: «Есть ваш Пушкин, а у меня – свой Пушкин».
– А сегодня какая модель у поэта?
– Недавно я был на писательской петербургской конференции, там говорили о Пушкине. Например, что он разошелся на цитаты, причем эти цитаты варьируются. Возьмите его «окно в Европу». Как только их не переиначивают! Вообще-то, это не пушкинские слова, но приклеили к Пушкину. За тем как часто его цитируют не видно самого поэта, да и целиком его мало кто сейчас читает.
Мы также говорим, что Пушкин занимает особенную, свою нишу в русской культуре. Я выявил для себя пять каналов по которым к нам приходит Пушкин, как он присутствует в нашем мире. Это совершенно феноменальная вещь получилась, не свойственная ни одному поэту в мире.
Во-первых, это сами произведения Пушкина и литература о нем. Во-вторых, педагогические каналы. Это и его сказки в детстве, и стихи в школе, институте, лекционная пропаганда. Пушкин входит в нас с детства.
Третье – музеи Пушкина. В мире нет другого человека, у которого было бы столько музеев. Только в Питере их четыре. Еще есть в Москве, Михайловском, Каменке, Одессе, Кишиневе, Болдино. А сколько памятников Пушкину вы не задумывались? Сегодня мы знаем около четырехсот, и они есть не только в России. В-четвертых, он музыкален. На его стихи «Слыхаль ли вы?» написано двадцать романсов. Пятый канал – СМИ, интернет, радио, телевидение. Не проходит ни одного дня, чтобы имя Пушкина не прозвучало.
Почему он? Думаю, это не случайно. У него четко распределено в мироощущение понятие добра и зла, понятие «да» и «нет». Вот, к примеру, он сказал: «Гений и злодействе – две вещи несовместимые». Ну ведь не прав он! Мы-то знаем, что есть тьма примеров, когда они совместимы. Но в идеале они не должны быть совместимы. А его представление о гармоническом мире? Мы все к этому стремимся, нормальный и честный человек хочет видеть мир гармоничным. Это дорогого стоит. Недаром на протяжении советских лет Пушкин во многом заместил религиозную основу, потому что в религии человек ищет откровений. Без представлений о добре и зле, красоте как абсолютной форме, человечество жить не может.
– Как вы думаете, почему власть – что при царе, что при коммунистах, что сейчас – не может обойтись без Пушкина?
– Я могу привести массу примеров, что это так.
В 1937 году отмечали столетие со дня смерти поэта. Собрания по этому поводу проходили во всех армейских подразделениях, в рабочих коллективах. Лозунги, посвященные дате, как понимаете, одобрялись сверху. Так знаете, какой лозунг встречал узников на Соловках? «Здравствуй, племя младое, незнакомое»… Вот вы улыбаетесь, а разве это смешно? Об этом написал дочери Флоренский. Причем, понимаю, это изуверство было не стороны лагерных работников.
Тот же Флоренский писал тогда: «Получил газеты, которые наполнены Пушкиным. Все это ерунда. Пушкин скажет свое слово, и это будет не похоже на то, что о нем пишут».
– У каждого народа есть свой национальный поэт. У немцев Гете, у англичан Шекспир…
– У каждого народа есть свои фигуры, причем фигуры пришедшие из области искусства. Но те же, например, Гете или Шекспир по пяти пунктам не могут соперничать с Пушкиным.
– Можно ли сказать, что в этом есть наша национальная особенность?
– Может быть, есть.
– Наше византийство?
– Нет, это все опять связано с очень жесткой политической структурой в России. Если хотите, это можно возвести к Византии. В России всегда была очень жесткая вертикаль власти, и человеку в этом мире надо было как-то по-своему жить. Но повторюсь, что человек обратившийся к Пушкину, понимал, что жить надо вот так, как писал поэт.
– Почему юбилей Пушкинского дома отмечают не со дня его образования согласно царскому указу?
– Есть императорский указ 1907 года об образовании Пушкинского дома, но советские пушкинисты открыли другие документы 1905 года, когда была создана комиссия по установлению памятника Пушкину. На этой комиссии впервые прозвучали слова о Пушкинском доме. Отмечать в советское время годовщины императорского указа не хотели.
– Неужели коммунистическая идеология редактировала даже дату рождения Пушкинского дома?
– Она редактировала все. В 1988 году отмечали тысячелетие крещения Руси, и Дмитрий Лихачев тогда сказал, что надо отмечать и тысячелетие русской литературы. Первое ее произведение – «Слово о законе и благодати» Иллариона. Ему сказали партийные чиновники: «Нельзя. Это религиозная литература». Так и получилось. Когда издавали двенадцатитомник русской литературы, то самое первое произведение русской литературы было помещено в… самом последнем, двенадцатом томе.
– Пушкиноведение в советское время было частью идеологии. Начиналось оно тоже как идеология?
– Это прослеживается точно. Интересна судьба первого посмертного издания, которое сделал Жуковский. Оно практически навязывалось. Существует масса документов, показывающих, что оно издавалось под эгидой правительства. Жуковский был воспитателем наследника, и, наверное, благодаря этому обстоятельству в государственные органы губерний шли письма: «Почему так мало подписки на Пушкина?».
Есть более точная дата появления общественного интереса к Пушкину. Это 1880 год, когда в Москве возводят ему памятник Опекушина. На его открытии выступили Тургенев, Островский, Достоевский. Это было время, когда прошли основные реформы Александра II, но все ждали конституцию. В то время общественное настроение было такое: искали идеал, к которому могли бы присоединиться все. Его нашли в Пушкине. Все знают знаменитую речь Достоевского, но мне кажется, что лучше всех тогда сказал Островский: «Через Пушкина умнеет все, что способно».
Памятник возводили в Москве, и казалось бы, событие сугубо московское, но нет – пресса всей России писала об этом событии. После памятники Пушкину стали появляться в разных городах.
Тут еще интересно вот что. В нашем архиве много вырезок из газет со всего мира, где упоминается Пушкин. Вот, например, в Харбине окопались русские фашисты. Так и они что-то нашли свое у Пушкина, и цитировали его в своих изданиях. Его цитировали и сменовеховцы, и либералы, и монархисты. Все находили у Пушкина что-то свое. При всем при этом его имя было дорого всем.
Само пушкиноведение зарождалось еще в недрах старой науки. Первая попытка академического издания была предпринята была в 1899 году, все пять его томов были подготовлены тогда. Первый том этого издания вышел при участии вице-президента академии наук, а ее президентом был Константин Константинович. Значит, и Пушкинский дом не возник бы без него. Наука о Пушкине, как частная научная дисциплина зародилась в академической науке наряду с другими.
– А в советское время стала самостоятельной?
– В связи с общественным интересом она, если говорить об академических изданиях, на определенном этапе имела потенции академической дисциплины. Все семнадцать томов, которые вышли в 1937-49 годах, готовили великолепные пушкинисты, это был цвет филологической науки. Они прочитали всего Пушкина, расшифровали все его черновики, ведь половина текстов Пушкина осталась в черновиках, и чтобы представить их в окончательном виде, надо было провести исследовательскую работу. Но само издание вышло без их комментариев. Почему? Потому что Сталин следил за этим. Когда ему принесли седьмой том, где были драматургические произведения, он обратил внимание, что комментариев в несколько раз больше, чем самих произведений. «Кому это надо? – сказал он. – Издавайте Пушкина без комментариев».
– В начале беседы у вас мелькнула фраза «литература на века». Нет ли в этом пафоса? Сегодня имена в той же литературе делаются благодаря не только таланту, но и грамотному, хорошо оплаченному пиару. Можно предположить, что он существовал и в прежние времена?
– Пиар был, но не такой. Я говорил о каких-то ценностях. Естественно, когда мы говорим о чем-то, что это вот «на века», в этом есть какое-то преувеличение. Да, «Илиаду» мы уже с восторгом не читаем, потому что нам не хватает культуры, образования.
Русские писатели девятнадцатого века понимали, что без Пушкина, как бы они к нему ни относились, не было бы русской литературы. Она была начата им. А русская литература девятнадцатого века – это общемировой бестселлер, как и античная литература. Сгинет Россия, как античный мир, и ее историю будут изучать по литературе. Будут читать Достоевского, Чехова, и, надеюсь, Пушкина. Наша литература – это ценность, а если вдуматься, то она создана всего два века назад. Но почему она до сих пор живет? Почему ее до сих пор интерпретируют в музыке, театре, кино? Мы все равно возвращаемся к ней.
– Если вдуматься, то можно вспомнить, что тем, кто ее начинал было по двадцать-тридцать лет…
– И не только Лермонтову, Пушкину, но и Бенедиктову, Булгарину, была масса замечательных популярных поэтов и писателей. Ведь посмотрите: сколько лет было Лермонтову, Грибоедову, Гоголю, Пушкину? Они все были молодые, и поэтому литература была такая смелая.
– Почему же сегодня так мало молодых и смелых в литературе?
– Я не буду говорить о наших молодых. Но вот вы спращиваете «почему?». Вот с этого вопроса и начинается наука. Это сложный вопрос. Почему именно о Пушкина ломается столько копий?
– Правда, что не все его рукописи разобраны?
– Нет, это неправда.
Его рукописи не только не разобраны, в 1995-98 годах было издано их факсимильное издание. В этом году вышел трехтомник болдинских автографов. Весь архив Пушкина систематизирован, но другое дело, что не все опубликовано. Задача многих поколений ученых прочитать его, опубликовать и прокомментировать.
– Как вы думаете, нужны ли такие учреждения, как Пушкинский театральный центр?
– Необходимы. У Рецептера, который его возглавляет, очень разумная идея. Пушкинский дом поддерживал его, когда он начинал свой центр. В русской литературе есть несколько гениальных драматургов – Гоголь, Островский, Толстой, Чехов. Рецептер сказал, что есть великий драматург Пушкин. У него тоже, как и у Гоголя, несколько пьес – «Борис Годунов», «Маленькие трагедии», но Пушкин совершенно не освоен драматическим театром. «Годунова» до сих пор не могут никак поставить, есть масса интересных постановок «Маленьких трагедий».
Рецептер очень разносторонний человек, он воспитал свой театр, поставил и «Повести Белкина», и «Капитанскую дочку», и «Онегина». Его центр проводит ежегодно театральные фестивали, на который приезжают театры не только из России.
Единственное, в чем не соглашусь с Рецептером, в том, что Пушкин не проявился в полной мере на сцене. Вся русская классическая опера – это Пушкин. На его тексты писали музыку Глинка, Даргомыжский, Мусоргский, Чайковский.
– В дневнике Нагибина есть страницы бесед с Гейченко. Нагибин пишет, что тот говорил ему о своих догадках. По словам Гейченко получалось, что дуэль для Пушкина была выходом, дескать, он окончательно запутался в долгах.
– Гейченко был уникальный человек, я был с ним знаком. Он не случайный человек, по образованию искусствовед. Он мог быть простым, но если заметит, что его воспринимают именно так, то мог совершенно неожиданно ввернуть в разговор латинское изречение, совершенно легко и естественно, без напряжения. Гейченко – человек, который во многом вошел в роль хранителя пушкинского заповедника, и эту роль он играл талантливо.
Про частные разговоры с Гейченко вспоминает и Курбатов. Думаю, в частном разговоре Гейченко мог такое высказать, он был еще тот говорун.
У Пушкина в конце жизни были сложные обстоятельства, одних долгов было сто тысяч, их после смерти Пушкина оплатил царь их казны. По сравнению с яйцами Фаберже, купленными нашим олигархом за миллиарды, это вообще ничего. А сколько изданий было после смерти и сколько на них жили! Так что Пушкин всё оплатил.
Но говорить, что он поехал на дуэль, чтобы погибнуть, нельзя. Утром, перед дуэлью он пишет письмо Ишимовой: «Я прочитал ваши переводы. Именно так и надо переводить. Я пометил пять пьес, которые вы переведете, и мы их напечатаем в «Современнике». Если он собирался погибнуть, то какое ему дело до Ишимовой? Переведет она пять пьес или нет? Он уезжал уверенным, что вернется.
Биография Пушкина интересна как и его творчество. Вот возьмем Болдинскую осень 1830 года. Он едет в Болдино и не берет с собой ни одной рабочей тетради. Почему? В Болдино ему надо войти во владение Кистенево, отец подарил ему к свадьбе двести душ, и срочно вернуться в Москву, потому что он поссорился с будущей тещей и встал вопрос: состоится ли свадьба. И – бац! Холера. Карантин. До него доходят известия, что холера уже в Москве, а там осталась его невеста, а он зажат карантином в деревне. На двести верст вокруг никого нет, грязь, ни проехать, ни пройти.
Некоторые говорят: как хорошо, что он был в ссылке в Михайловском. Нет, ему важна была среда общения. В Болдино у него вообще никакого общения нет, даже няни нет рядом…
– И выпить не с кем? В воспоминаниях современников о Пушкине есть упоминания, что Арина Родионовна любила выпить…
– Любила, любила… «Выпьем, няня, где же кружка?». Куда без этого?
Но вот видите, человек другой организации, ситуации в Болдино хватило бы для запоя. А Пушкин в этом захолустье три месяца проводит в творчестве. Это особая психическая организация.
– Вы так интересно и увлеченно рассказываете о Пушкине, а сами, как ученый занимались Грибоедовым.
– Не только им. Я писал и о Пушкине, и Крылове, но начинал с Грибоедова.
– Вам кто-то подсказал эту идею?
– Не совсем так. Меня выгнали из герценовского института, и когда мне было нужно поступать в аспирантуру, то оставался только Пушкинский дом. Перед поступлением надо было написать реферат.
Я написал реферат про Грибоедова, и с тех пор он стал моей темой. Я издал академическое издание Грибоедова, грибоедовскую энциклопедию, комментарии к «Горе от ума».
Когда начинал работу, понял, что в течение нескольких лет о нем никто ничего не писал. Было три выдающихся грибоедоведа – Милица Васильевна Нечкина, Николай Кирьякович Пиксанов, он писал еще до революции и Владимир Николаевич Орлов. Все они были в жуткой ссоре между собой по грибоедовской теме. Кому же мне было посылать свою работу на рецензию? Вдруг кто-то из них обидится, что у меня мало ссылок на его работу? Но мне повезло.
С другой стороны, мне пришлось отстаивать тему Грибоедова в Пушкинском доме. Мне говорили: «Зачем вы это пишите? Ведь Пиксанов уже все написал». Но я настоял, и не ошибся.
– Вы столько лет занимаетесь литературой. Не стало ли это для вас обыденным?
– Вы не представляете как интересно заниматься Гоголем, Пушкиным! Это тоже, что ученый, занимающийся микробиологией…
– Но там еще есть и бизнес.
– Бросьте. У ученых всегда есть интерес, но есть фундаментальная наука и есть прикладная. В фундаментальной науке нет ничего от бизнеса.
– Значит, спустя столько лет, вам так же интересно?
– Конечно. Никакой обыденности нет. Вот вы любите читать детективы?.. Потому что в них есть сюжет и надо догадаться во что он выльется. Когда занимаешься наукой, то надо понять то, что никто до тебя не понял. В чем состоит открытие? Все знали подходы к решению, но само открытие сделал я. Никто не понял, а я понял. Это чувство не передаваемое. Кто-то из великих сказал, что наука это любопытство, оплаченное государством. Любопытство – это двигатель. Наука – это жутко интересно.
– Вы исследовали в советское время Крылова, Пушкина, Грибоедова. Почему не стали заниматься соцреализмом, выгодно же было?
– Я с самого начала понимал, что никогда не буду заниматься соцреализмом.
– Но это же было перспективно. Сидели бы в президиумах…
– Так я и так в них сидел. Из герценовского института меня выгнали за то, что я должен был сделать доклад «Соцреализм и личность». Очередной скандал у меня был в глазовском пединституте. В «Правде» вышло постановление о Пастернаке, и я, читая его, громко возмущался. Рядом сидел какой-то мужик, оказался из обкома партии…
Почему я начал с Пушкина? Когда я пришел в науку, начал с самых истоков золотого века русской литературы, хотя у меня уже были работы по Хармсу и Достоевскому. С Грибоедовым я завершил весь цикл, который должен был сделать, это фундаментальная работа. Его академическое издание будут издавать и после меня.
Пушкин – это такая область, где все не сделаешь, как с Грибоедовым, но кое-что мне удалось. В принципе, я не все знаю о Пушкине, но кое-что мне удалось узнать. Скажу правду: сейчас мне было бы интересно заняться какой-нибудь другой темой.
– Какой?
– У меня есть работы и по древнерусской литературе.
– А современная не интересует?
– Интересует. Недавно молодой поэт Геворкян попросил написать предисловие к его книге. Мне было интересно сделать это.
– Как же современные классики – Вознесенский, Евтушенко?
– Нет. Я не стал бы о них писать, уже и так много написано. Понимаете, в науке должен быть интерес. Если я писал о Хармсе, мне было это интересно.
– До сих пор есть некие споры: кто сильнее как поэт – Пушкин или Лермонтов? Сторонники последнего считают, что проживи Михаил Юрьевич еще лет десять, он затмил бы Пушкина.
– Я хочу в этом случае привести цитату из Грибоедова в споре про Шекспира: «Нельзя ставить в ряд такие величины и вычислять кто из них выше». Это иное, но столь же прекрасно.
– У вас много символического в биографии: вы не только занимаетесь Пушкиным, но и родились на улице Пушкина, живете в городе Пушкин…
– Родился я на улице Пушкина в Горьком, но узнал об этом гораздо позже. Помню, что наш дом стоял на углу улицы Кулибина. Когда приехал в семидесятые годы, то, обойдя дом, увидел, что с другой стороны была улица Пушкина.
Не знаю, стоит ли об этом говорить, но пушкинистом стал случайно. После поступления в аспирантуру Пушкинского дома, очень скоро стал ученым секретарем. Все-таки есть у меня дар карьеры, все время меня куда-то заносило, а потом оттуда выгоняли.
В Пушкинском доме была пушкинская группа, ее возглавлял Борис Соломонович Мейлах, недавно мы отметили его столетний юбилей. Его очень любил наш директор, у них дачи в Комарове были рядом. Борису Соломоновичу исполнилось шестьдесят лет, и вдруг он попал под очередное сокращение в институте. Он прибежал ко мне, стал ругать директора: «Как он посмел меня сократить? Я единственный пушкинист-коммунист!». Его стали защищать сотрудники, и оказалось зря.
Вскоре меня вызвал директор: «Назначаю вас заведующим пушкинской группы». «Побойтесь бога, – говорю я ему. – У меня всего две-три статейки о Пушкине». «Какая у вас тема?» – спрашивает он. «Грибоедов». «А как звали Грибоедова?». «Александр Сергеевич». «А Пушкина как звали?… Так что, какая разница», – сказал директор.
Так я стал пушкинистом. Группа не стала возражать, потому что я был ученым секретарем. Но в институте был ритуал: новый заведующий группой должен был прочитать доклад о Пушкине. Когда прочитал свой первый доклад, то мне дали понять, что я человек, который не знает того массива литературы о Пушкине, который знают они. Через год сделал еще один доклад, и все пошло. Всякое в жизни бывает, и, слава богу, что я сделался пушкинистом.
Дата интервью: 2009-12-24
