Первая солистка группы "Мираж" несколько лет пела в Большом театре. Спустя годы она признается: "Это страшное заведение. Это такая мясорубка на самом деле". Интересно было послушать ее рассказ как появился "Мираж", за сколько тысяч долларов можно стать солистом Большого и чем отличаются русские мужчины от иностранцев.
– Маргарита, до сих пор для большинства вы малоизвестны, хотя вы первый и настоящий голос «Миража». При этом вы никогда не выступали на сцене с группой. Это что – какая-то принципиальность или брезгливость по отношению к эстраде?
– Дело в том, что я воспитывалась, можно сказать, в пуританской семье, и меня воспитывали в ежовых рукавицах, хотя я всегда пыталась вырваться из них. В детстве я была очень прытким, активным ребёнком, поэтому меня пытались загрузить учёбой в музыкальной школе, участием в Большом детском хоре Всесоюзного радио и телевидения, посещением каких-то кружков, спортивных секций, лишь бы я не шлялась по улицам. Я была занята от и до.
Те учителя, которые меня окружали, и родители всё время мне говорили: «Сначала, деточка, нужно получить хорошее образование, и только на основе этого образования можно что-то делать. Нельзя выйти на сцену просто так». Это у меня отложилось в подкорке как «Отче наш» – до тех пор, пока не получу образования, на сцену не выйду.
Эстрада в то время была профессиональная, существовали худсоветы, прежде чем песня прозвучит в эфире, она должна была пройти кучу отборочных вариантов.
К тому времени, когда «Мираж» уже стал популярен, о чём я совершенно ничего не знала – и это чистая правда, – я уже училась в консерватории. Эстрада и классическая музыка тогда были очень далеки друг от друга, и участие оперного певца на эстрадной сцене было равносильно концу света, как и участие эстрадного на оперной. То есть либо ты занимаешься только эстрадной музыкой, либо только классической. А если ты пытался что-то соединять в этом плане, то ты считался преступником. Могли даже отчислить из консерватории.
Я поступила в консерваторию нелегко – только с третьего раза. Добившись того, чего так трудно добивалась, и учась у того педагога, которого боготворила, я очень боялась всё это потерять. Кстати, тогда мне многие говорили, что мне совсем не надо учиться, что у меня и так есть готовый голос и что мне можно петь. Но я отвечала: «Сначала я хочу постичь вершины мастерства, а уж после классической музыки всегда могу заняться эстрадой». Что я и делаю сейчас.
А если вспомнить тексты первых песен «Миража», то они были настолько примитивные, тем более для меня, человека, который воспитывался на классике.
– Попса, она и есть попса. Или вы считаете, что «Соловьиная роща» – это высокая поэзия?
– Не знаю. Но на тот момент мне казалось так.
– У вас не было чувства обиды, что другие солистки группы – Ветлицкая, Овсиенко, Салтыкова – выступали под вашу фонограмму?
– Я вообще такой человек, который никому не завидует. Я настолько была увлечена учёбой в консерватории, что мне было абсолютно наплевать, что творится в «Мираже». Более того, я была уверена, что не сегодня, так завтра это всё закончится, а моя классическая музыка будет вечно. Меня звали выступать, но я сказала, что для меня всё это низко и несерьёзно, – для меня все эти записи были развлечением. Более того, я попросила Андрея Литягина (создатель и продюсер группы «Мираж». – А.М.) нигде не упоминать моего имени в связи с «Миражом».
– Но тут был ещё и, наверное, материальный вопрос – ведь те, кто создал «Мираж», наверное, за полгода стали миллионерами?
– Мои заработки были минимальными. Я практически ничего с этого не имела. Я приезжала в студию и просто записывала песни. За первый альбом вообще ничего не получила. Потом мне было сказано: «Рита, вот сейчас мы тебе заплатим часть, но вот потом, если у тебя возникнут проблемы, то знай, что ты всегда можешь к нам обратиться».
– Правда, что Литягин был просто без ума от вас – что нашёл именно тот голос, который ему был нужен?
– Когда он затеял всю эту историю с записями песен, то сначала пробовал мою подругу, а она предложила меня, дескать, у Риты лучше получится. Он попросил. Это была песня «Снежный человек». Потом, когда он написал песни, впоследствии сделавшие «Мираж» популярным, он снова позвонил мне и предложил записать их. Я ему сказала: «Если опять нужно будет визжать и рычать, как в песне «Заревел мотор», то я этого делать не буду». Он сказал: «Новая музыка тебе понравится».
– «Музыка нас связала» вам тоже сначала не понравилась?
– Она была в ряду остальных песен, на неё никто не делал ставку. Никто не ожидал, что эта песня станет хитом.
Перед записью Литягин сажал меня перед видео и показывал каких-то западных певиц и просил: «Сделай мне вот так же». Но я пела так, как могла, и не думала, понравится ему это или нет.
Потом он унёс пару песен на какую-то дискотеку и прибежал оттуда с вытаращенными глазами: «Это то, что надо! Надо срочно писать все остальные песни». Я даже не знала, куда он с ними бегал и что он с ними делал.
– Наталья Гулькина рассказывала мне, что она совершенно случайно – гуляя с ребёнком – узнала о том, что песни «Миража» продаются на кассетах повсюду.
– Её, наверное, поимели так же, как меня. До тех пор, пока группа не вышла на эстраду, мне морочили голову: «Ребята так развлекаются, это у них такое хобби – пробовать записывать песни».
Свои записи я услышала вообще случайно летом на пляже. Эту историю я помню досконально. Мы поехали с друзьями отдыхать, причём это было очень далеко от Москвы. Рядом стояла машина, и из неё доносились песни «Миража», те, которые я записывала в студии Литягина. Я подошла к хозяину машины, вся такая счастливая: «Здрасьте. А вы приятель Андрюши Литягина?» Он как-то странно посмотрел на меня: «Какого Андрюши?» – «Ну как какого? У вас в машине кассета играет моя. Это он вам её дал?» Он смотрел на меня как на идиотку: «Эти кассеты сейчас продаются в любом ларьке». Помню, что в тот момент меня прошиб холодный пот: «Не дай Бог, если об этом узнают в консерватории, меня тогда отчислят».
– Так никто и не узнал?
– Узнали. По голосу всё равно некоторые узнали. Но я отнекивалась. Нашлись добрые люди, которые и моему преподавателю доложили. Потом, когда у меня были проблемы с голосом, она мне говорила: «Это вот всё ваши эстрадные песенки»…
– Вы начинали петь в Большом детском хоре Всесоюзного радио и ЦТ, он и теперь существует, но называется по-другому. Художественным руководителем хора был и остаётся легендарный Попов.
– Он мне очень много дал. Это человек, который из меня сделал музыканта.
– А такие люди сейчас есть?
– Я думаю, что есть. Но в свете того, что очень резко поменялись приоритеты во всех творческих коллективах, всё перешло на другие рельсы – финансовые. Сейчас повсеместно идёт борьба за выживание. Раньше, конечно, альтруизм приветствовался, но всё равно были стабильная оплата труда и колоссальные льготы.
– Но какие-то льготы были у вас, солистов хора? Вам что, в школе вместо «тройки» ставили «пятерку»?
– По пению я её и так имела… И потом мы же привозили всякие сувениры из-за границы, наш хор очень часто ездил на гастроли. В то время, когда в стране был сплошной дефицит, привезти из-за границы кусочек мыла или ручку из гостиницы, жвачку, любую другую мелочь было чем-то таким выдающимся.
– Вы что же, Маргарита, учителям взятки давали, что ли, за оценки?
– Я никогда не умела этого делать. Я даже коробку конфет не умела подарить. Когда мои родители узнали, что меня взяли на гастроли за границу в первый раз, то они потащили в хор большую коробку конфет, мама сказала, что нужно отблагодарить. По этому поводу я устроила дома настоящую истерику: «Я заслужила эту поездку, потому что пою в хоре. А если вы это сделаете, то я никуда не поеду».
– И поехали… Какие были впечатления?
– В первый раз меня взяли в Чехословакию. Я была в восторге. Потом долго ещё была под впечатлением, когда вокруг увидела изобилие. С нами постоянно ездил чекист, и он нам всегда говорил: «Как только вы вернётесь в Россию, только попробуйте кому-нибудь рассказать, что капитализм – это хорошо. Капитализм – это очень плохо».
– Но вы, конечно, не удерживались и всё равно кому-то говорили про это?
– Конечно. Родителям. Маме говорила: «Мама, там так хорошо, там такое изобилие всего. Почему у нас всё так плохо?» Родители, как могли, объясняли мне это.
– Как в том анекдоте про двух червяков…
– А-а, ну да… «Сынок, это – твоя родина».
– Скажите, попасть в такой престижный хор было можно, наверное, только по блату?
– Нет, ничего подобного. Если были вокальные данные, то брали любого, почти с улицы. Никакого блата там не было никогда.
– Как вы относитесь к таким детским коллективам, как «Тату», «Смэш»? Стоит ли вкладывать в них такие деньги?
– А кто вкладывает-то? Вот тот же «Смэш». У одного из мальчиков папа бизнесмен, вот он и вкладывает. Вкладывают люди, которые непосредственно заинтересованы в процессе. Кто-то вкладывает потому, что этот чей-то сын, а та чья-то жена или любовница. Кто-то вообще не ждёт финансовой отдачи, потому что просто ему приятно сказать знакомым: «А вот на экране мой сын». Но есть и такие, кто вкладывает для того, чтобы получить прибыль.
– При этом у большинства из тех, в кого вкладывают, вообще голоса нет.
– Так они и уходят через какое-то время.
– А у «Тату» есть голос?
– У одной из них, однозначно, есть.
– И у Децла есть?
– Конечно, нет. Есть такие экземпляры на эстраде сегодня, что просто диву даёшься: откуда он взялся? Но в истории с Децлом опять-таки есть папа. Никто бы его никуда не пустил, если бы не папа, это ведь всем понятно.
– Например, та же Алсу.
– Это не худший вариант.
– Я смотрю, вы как-то философски к этому относитесь.
– Жизнь научила меня быть лояльной. Знаете, сейчас происходят парадоксальные вещи. Вчерашний гардеробщик может вдруг стать директором театра, а потом вдруг министром. Сейчас парадоксальное время. С одной стороны, это некое безвременье, а с другой – время колоссальных возможностей. Учитывая хватку русского человека – а он отнюдь не инфантилен, а очень активен! – порой диву даёшься.
Я человек открытый и называю чёрное чёрным, а белое – белым. Мой педагог часто говорила: «Рита такая дерзкая, она всё называет своими именами». Да, есть вещи, которые мне сегодня не нравятся, но с возрастом я перестала быть категоричной. Сейчас это никому не нужно. Жизнь сама расставляет акценты и всех по своим местам.
– Этому вас научил Большой театр?
– В основном, да. Там я прошла таку-у-ю школу. Это такая мясорубка на самом деле. Это страшное заведение.
– Этот великий храм искусства – страшное заведение?!
– Да. (смеётся) Это очень страшное заведение, в котором люди, переживая свои взлёты и падения, умирали от этого.
– А вот Волочкова не умерла.
– С её-то нервной системой! Я ей на самом деле завидую. Ей нужно отдать должное.
– Она хороший пиарщик.
– Вот точно. Она колоссальный пиарщик. Она уникальный человек.
– Как вы попали в Большой?
– Закончив консерваторию, я уехала жить за рубеж, выйдя замуж за иностранца. Он югослав, мы жили сначала в Германии, потом в Швейцарии. Он занимался ресторанным бизнесом. Он очень красиво за мной ухаживал…
– А наши мужчины так не умеют?
– Когда как. Я вот заметила, что иностранцы это делают лучше. По-моему, это от уровня жизни зависит.
– А может, от воспитания?
– Скорее всего, от уровня жизни. Но, кстати, воспитание тоже влияет. У нас ведь женщина мужчине лучший кусочек положит и всё такое, и иногда мужчина, который из себя ровно ничего не представляет, начинает почему-то раздуваться. Но это так, к слову…
Когда я вернулась в Москву после развода, то осталась буквально на улице, ведь когда выходила замуж, уезжая, попрощалась со всеми. Вдруг позвонила мне подруга, мы с ней когда-то учились в консерватории: «Рита, мы едем в Германию под маркой «Солисты Большого театра представляют». Ты не хочешь поехать с нами?» Я удивилась: «Но я же не солистка Большого театра!» – «Кого там это интересует? Срочно принеси свою кассету», – сказала она. Я принесла, всем понравилось, и я поехала.
Уже в Германии ребята сказали: «А чего ты к нам в театр не идёшь?» У меня всегда была заниженная самооценка, и мне тогда казалось, что в Большом одни только гении. Потом меня привели в театр на прослушивание, но это было уже в ноябре, когда все конкурсы уже кончились. Меня прослушали и взяли практикантом: «Походи пока, поучи партии, а весной будет общий конкурс, приходи участвовать на общих основаниях». Я выучила все партии, которые можно выучить. Конкурс проходит в три этапа, а меня пригласили участвовать сразу в третьем. Я пела со всеми на общих основаниях. Спела арию Розины из «Севильского цирюльника», и… зал разразился аплодисментами. А хлопать на конкурсах строго запрещено. В общем, конкурс прошла. По идее, меня должны были взять стажёром, но взяли сразу солисткой. Это было для меня шоком.
– Конкурс, по-моему, более подходящее соревнование для творческих людей, чем нынешняя контрактная система.
– Сейчас в театре артисты появляются неизвестно откуда. Кто он такой, кто его слушал? Неизвестно. Но он – солист.
– Неужели всё решают деньги?
– Пять тысяч долларов, и ты солист Большого театра.
– И даже я смогу им быть?
– Да. Там есть люди, которые говорят так: «Мы не обещаем, что вы будете петь на сцене Большого, но солистом числиться будете». Но ведь они никому не нужны, такие вот солисты. Кому-то, конечно, такое звание греет душу.
– Тем не менее, тот театр оставил, как мне показалось, у вас больше неприятных воспоминаний, раз вы назвали его мясорубкой?
– Дело в том, что, как во всякой организации, а Большой такая же организация, всё зависит от людей. Я как любила, так и люблю Большой, его сцену, его стены… Я никогда не скажу, как говорили некоторые: «Больше я ни ногой в Большой». Есть театр, а есть и люди, которые в нём работают. Там есть костюмеры, гримёры, которые меня любили и до сих пор любят. Но я не люблю тех людей, которые определяют политику в театре. К сожалению, это очень похоже на пауков в банке. Проще говоря, есть люди, которые занимаются непосредственно творчеством, а есть такие, кто считает своим долгом плести интриги, как будто жизнь только в этом и заключается. Такие не думают о том, как лучше спеть свою партию, им интереснее, кто с кем спит. А мне это неинтересно.
– Не секрет, что у артистов не очень большие зарплаты. Может быть, и вправду художник должен быть голодным?
– Спорный вопрос. Я считаю, что нет. Другое дело, когда певец начинает гнаться за большими гонорарами и забывать о качестве исполнения, заявляя при этом: «Публика всё хавает! Пойду-ка плескану мастерством!» Я ненавижу такие разговоры. Я убеждена, что публика не дура, и она не «хавает». Если мы выходим на сцену, то мы обязаны открывать сердце и душу.
– Это не слишком пафосно звучит – «открывать сердце и душу»? Всё равно любая профессия, да и талант, со временем становится ремеслом. Вот вы когда поёте, о чём думаете – об искусстве или о том, как правильно спеть?
– Это всё равно, что когда мы утром просыпаемся, думаем, с какой ноги встать. Но мы же не думаем об этом? Нет.
Есть много книг о вокальном мастерстве, где подробно описано, как должны смыкаться связки, куда должно уходить дыхание, куда оно должно приходить, как должны работать лёгкие, грудное дыхание или какое-то ещё. Мне вот кажется, что когда начинаются такие физиологические описания, то на этом всё заканчивается.
Пение – это естественный процесс. Знаете, петь полезнее, чем говорить. Хотя бы потому, что от разговора связки устают больше, чем от пения. Но как только певец начинает задумываться, куда у него уходит язык и как у него сдвигаются лёгкие, на этом искусство кончается.
Дата интервью: 2003-12-25
