"Я люблю стиль и комфорт. К роскоши я всегда относился прохладно", – признается известный артист театра и кино. Также он рассказал почему художник не должен быть голодным, как получив звание "Народного артиста" жил в общежитии и почему не считает себя светским человеком.
– Cергей Васильевич, судя по прессе, вы обласканы критикой.
– Обласкан? С чего вы взяли?
– Мне так показалось, когда я читал рецензии на ваши роли. По крайней мере, ничего плохого о вас мне прочитать не удалось. Как вы вообще относитесь к критике?
– С одной стороны, я отношусь к ней очень хорошо, а с другой – понимаю, что настоящая критика как жанр куда-то выветрилась, пропала. Критики торопятся дать оценки, особенно после премьеры.
Иногда я вижу, что происходит в зрительном зале, а для меня он не просто чёрная дыра, а конкретные люди. Открою вам секрет – иногда я подглядываю в зал, особенно когда знаю, что там сидят мои друзья. Когда я замечаю в нём некую барышню с блокнотом, то догадываюсь, что она студентка театроведческого факультета. И вдруг она что-то начинает записывать в свой блокнот! Если бы я был её педагогом, то в ту же секунду поставил бы ей единицу. В ту самую секунду, когда она начала записывать свою мысль, она отключила себя от спектакля! Она стала записывать, опустив голову, и не заметила взгляд артиста, какой-то психологический нюанс на сцене. Спектакль надо смотреть не отрываясь. Вот настоящий критик Инна Соловьева прежде чем написать огромную статью про наш спектакль «Чёрный монах», посмотрела его пять раз. Сначала она была на премьере, потом ещё несколько раз – она наблюдала, как спектакль развивается, как он меняется.
– Он, действительно, может меняться?
– Спектакль меняется так же, как и человек. Человек рождается, и если он не будет расти, то он умрёт уродом.
– Значит, не совсем верно, что режиссёр ставит какие-то рамки или границы на сцене?
– Вы не представляете, насколько легко в этих границах существовать артистам! Рамки есть, они должны быть, иначе это будет не спектакль, а какая-то анархия.
– Тогда о каком росте вы говорите, если у персонажей одни и те же слова, поступки, движения?
– Слова персонажей не меняются, но меняется степень откровения персонажа. Со временем увеличивается степень постижения темы актёром. Если артист живой человек, то он должен рассуждать о своём герое, он зреет в нём – сначала он подросток, потом становится зрелым человеком. Иногда случается так, что на сотом спектакле начинаешь понимать в своём герое нечто такое, чего до этого никогда о нём не думал. Например, понимаешь, что степень боли или радости должны быть другими.
Да, есть заданные режиссёром рамки рисунка роли, но если персонаж не растет, то значит, или пьеса не очень хорошая, или тема очень легкая. Но мне кажется, что персонаж не может не развиваться. Он становится глубже, взрослеет, внутренне видоизменяется. Я уже несколько лет играю Коврина и думаю, что он стал взрослее. Если какие-то моменты раньше я играл более эмоционально, то сегодня промахиваю их, понимая, что не стоит делать акцент на них.
– Настроение как-то влияет на игру актёра?
– Конечно. Актёр – живой человек, и должен быть живым человеком. Он не должен забывать о том, что случилось с ним в течение дня. Публика приходит в театр с улиц, где пробки, где по телевидению показывают чудовищные новости. И вот ты выходишь весь такой стерильный, беленький, пушистый…
– Допустим, у вас был прекрасный день, а играть надо трагедию.
– Эти эмоции очень близки. От смеха до трагедии один шаг. Я помню, как это бывает во время съёмок. Например, нужно сыграть драматический момент. В кино, как вы понимаете, всегда что-то не готово: или солнце не вышло тогда, когда нужно, или ещё что-то. Когда я был молодым актёром, то находился в нужном состоянии весь день, ожидая команды «Мотор! Камера!», боялся спугнуть это состояние, боялся шелохнуться. А сегодня уже могу рассказывать анекдоты перед самым включением камеры.
– Стали профессионалом.
– Нет-нет, это не профессия. Я хорошо знаю, как включить ту или иную эмоцию. Но тут что-то другое, некое понимание того, что смех и слёзы рядышком.
– Всё равно это уровень профессионализма. Недаром говорят, что профессионалы могут поставить спектакль по телефонной книге.
– Слышал я эти разговоры. И о чём будет этот спектакль? О телефонной книжке? Чепуха всё это. Мне это неинтересно. Лучше хорошую литературу ставить.
А настроение, конечно, влияет. Но всё равно на сцену нельзя идти в грязной обуви с улицы. Это не-при-лич-но. К сцене надо относиться с трепетом, это ведь святое место.
– Святое?
– Да.
– Вы романтик, Сергей Васильевич?
– Нет, я не романтик. Я просто знаю это.
– Вы хотите сказать, что в антрепризе к сцене относятся как к святому месту, а не как к способу заработать денег?
– Неправда. Кто вам так сказал? Есть шикарные антрепризные спектакли и по уровню режиссуры, и по актёрам. Может быть, вам просто не повезло, и вы видели не те спектакли?.. Я в таких антрепризах участия не принимаю. Да, мне иногда звонят и предлагают поучаствовать в чём-то подобном: «Но не волнуйтесь, Москва и Питер этого не увидят». Когда мне так говорят, то я представляю, какой это будет чёс!
Мы с Женей Симоновой, например, играем в «Любовнике», который поставил Мирзоев. Может быть, он чрезмерно сложен для антрепризного спектакля. Может быть, и публика, привыкшая к двум притопам и трём прихлопам, не всегда бывает готова к нему. Да и сам стиль режиссуры Мирзоева не совсем лёгок для восприятия. С этим спектаклем мы объездили много городов, но почему-то запомнился Екатеринбург. После спектакля к нам подошли капельдинерши и сказали: «Спасибо вам большое. Вы показали нам совсем другой театр».
Или другой пример. С Татьяной Догилевой у нас есть антрепризный спектакль «Медовый месяц». Ему уже восемь лет, а для антрепризы это очень много. Если бы вы знали, с каким удовольствием мы играем этот спектакль, и до сих пор держим уровень. Так что, всё зависит от человека.
– Вы всегда играете с полной отдачей, или всё-таки были случаи, когда чуть халтурили?
– У меня был один такой спектакль, но я не назвал бы его халтурой. Мои друзья, видевшие его, говорили мне потом: «Серёга, всё, что ты делаешь, очень здорово, но как-то мало для тебя». Я и сам понимал, что «королевство маловато» было, развернуться негде. Это понимал не только я, но и те, кто попросил меня ввестись в этот спектакль. Для другого актёра это было бы сверх крыши, а мне было тесновато.
– Один критик написал про вас: «Барачное детство в Киеве и 15 лет общаги в Москве развили в Маковецком большое чувство к роскоши». По его мнению, отсюда ваша квартира на Чистых прудах, дорогие костюмы. Он прав или клевещет?
– Глупость всё это. Вот что значит барачное детство? Не было у меня в Киеве никакого барачного детства. У меня было шикарное детство в Киеве! И квартира у нас была трехкомнатная.
– Так откуда же эти разговоры про барак?
– Я родился в 58-м году, в то время строительство 4-х и
5-этажных кирпичных домов только начиналось. Поэтому большинство людей жило в небольших одноэтажных домах, которые называли бараками.
– Так в них тогда почти вся страна жила! А про общежитие в Москве правда?
– Да, но об этом никто не знал. Я рассказал об этом, когда уже сделал себе квартиру. Поверьте, у меня было много возможностей рассказать про то, что я живу в общежитии. Я был уже народным артистом, и меня часто приглашали на телевидение, я давал много интервью, но никогда про это не говорил.
– Так что же вы при своём звании не воспользовались положением?
– Мне как-то в голову это не приходило, я всё время занимался искусством. Почему-то надеялся, что мне кто-то поможет. Но потом у меня открылись глаза и я понял, что никто мне ни в чём не поможет. Это раньше можно было позвонить куда-то, сказать, что ты такой весь заслуженный и народный, и вопрос решился бы сам собой. Сейчас всё зависит от себя самого и ни от кого помощи ждать не нужно.
А в то время моя голова была занята больше работой. В театре мне говорили: «Да-да, поможем…», но проходил год, другой, и всё оставалось так же. Потом уже я как-то задумался: «Как же я заставляю жить свою семью?» и стал решать этот вопрос сам, не дожидаясь никакой помощи ни от кого.
– А правда, что вы любите роскошь, или скажем по-другому – комфорт?
– Вот, правильно, комфорт – это другое и более точное слово. Я люблю стиль и комфорт. К роскоши я всегда относился прохладно.
Вы, наверное, и про то, что у меня много костюмов, тоже читали?.. Да, мне нравится качество. У меня есть фантастический костюм, его можно положить в маленькую сумочку, потом достать и тут же надеть. Он очень дорогой, но удобный, особенно если я еду на гастроли.
– Вы с таким интересом говорите про это! Как же тогда понимать утверждение, что художник должен быть голодным?
– Неправда это. Ненавижу эту фразу. Это нас всех в советские времена учили, что художник должен быть голодным. Чепуха всё это. У бедного человека хочется забрать, а богатому хочется дать.
У меня часто бывают встречи с публикой, и должен выглядеть соответственно. Я не могу позволить себе выглядеть небрежно, хотя, наверное, смогу позволить себе прийти на такую встречу в брезентовой куртке или фуфайке и в сапогах. Все ведь подумают, что это новый стиль. Но есть вещи, которые ты обязан сделать, прежде чем выйти на сцену. Например, нельзя выходить без грима, нужно хоть чуть-чуть положить тон, чтобы выровнять лицо. Нельзя, чтобы были грязные заусенцы. Кстати, руки должны быть ухоженными не только у артистов, это касается любого мужчины. Женщинам ведь приятно, когда их трогают нормальными руками. Спросите у любой женщины: когда ей бывает приятно, когда мужчина трогает её ухоженными руками, или когда он царапается заусенцами?
– Кому-то, наверное, нравятся и грубые руки.
– Давайте не будем утрировать. Одно другому не мешает. Одежда – это тоже определённая игра. Наверное, я могу себе позволить, как уже сказал, прийти в кирзачах и фуфайке, но мне нравятся Армани, Дольче и Габбана. Нравятся, потому что в их костюмах мне удобно.
– Если вы так красиво рассказываете про костюмы, значит, недаром вас называют светским львом?
– Странно, меня объявляют светским человеком в течение нескольких лет. Но я не помню, когда в последний раз был на какой-нибудь вечеринке. Хотя зовут меня постоянно! Я и раньше редко на них бывал, и сейчас могу пойти, если это связано с премьерой. Наверное, надо ходить, другие ведь ходят, завязывают знакомства, делают свои дела. Некоторые только этим и живут – с вечеринки на вечеринку, с банкета на банкет. Но если я бы так жил, то у меня не оставалось бы времени заниматься своим делом.
– Почему бы и не отдохнуть, ведь звания у вас уже есть, да и призов немало?
– Мне не всегда удаётся это сделать, я имею в виду отдохнуть. Да и потом какая-то лень появляется: надо куда-то идти, собираться…
– Ваша супруга закончила театральный вуз. Наверное, это обстоятельство влияет на то, что она не простой для вас зритель. Вы можете назвать её лучшим своим зрителем и критиком?
– Она лучший и преданный зритель. Она очень хорошо меня знает, как никто другой, её мнение и мнение сына для меня очень важно.
– Бывает, что она вам говорит: «Сегодня ты играл плохо»?
– Я не могу играть плохо. Понимаете, у меня есть какой-то уровень, и я его придерживаюсь.
– Вас не задели упрёки, что вы снялись в клипе Алсу, где были намёки на набоковскую Лолиту?
– Какие глупости! Замечательный, шикарный клип! Это же маленькое художественное произведение получилось. Юра Грымов умный человек, и он не зря пригласил меня и Лену Яковлеву сняться в клипе, потому что мы никогда в них не снимались. В чём нас упрекают? За что? Мы там что-то непотребное делали? Это ещё спросить можно: чей клип получился – Алсу или наш с Яковлевой? И никакого Гумберта Гумберта я там не играл. А то, что там как бы случайно упала книжечка «Лолита», то тут же сразу начались домыслы…
– Сыграв роль, вы стараетесь забыть о ней, или она как-то остаётся в вас?
– Естественно, какой-то шлейф от роли остаётся. Тем более, у меня она не одна. Сегодня я играю Яго, послезавтра Пигмалиона, и никогда не спутаю тексты своих персонажей, хотя иногда бывает, что забываю на сцене текст.
Но я не живу своими ролями. Они есть во мне, они во мне существуют, но сложно объяснить, где и в какой части моей души они находятся. Бывает, что после того, как спектакль закрывают, начинаешь забывать свой персонаж. Тогда он становится как дальний родственник, о котором есть добрые хорошие воспоминания. Сегодня так я вспоминаю спектакли «М.Баттерфляй», «Лолита», «Рогатка». Это были выдающиеся спектакли, они сделали фурор в Москве. Сегодня их нет. Как нет и других спектаклей, которые мы делали с Виктюком. Их было восемь, и все они были событиями для Москвы.
– Сейчас они вспоминаются как история.
– Да, они стали историей, они вошли в историю театра 90-х годов прошлого века. Представляете, как обидно: нет даже видеозаписи тех спектаклей. Это был такой счастливый период, все актёры были просто счастливы, и нам казалось, что так будет длиться бесконечно. Но потом пришли новые люди, появились новые обстоятельства, деньги-шменьги и – всё стало другим. Во главе угла стали рубль и доллар. Дирекция, которая владела этими спектаклями, стала зарабатывать невероятно много, при этом совершенно бездарно относясь к актёрам, платя им копейки. Люди стали уходить, понимая, что с ними поступают нечестно и некрасиво.
– С вами тоже так же поступили?
– Нет. Для меня деньги были не вопросом, я работал не из-за денег. Я прекрасно понимал, что театр денег не приносит, их можно зарабатывать в кино или в другом месте.
Но о тех спектаклях я помню, их нет, но они существуют в ощущениях и воспоминаниях. До сих пор, когда вспоминаю «М. Баттерфляй», чувствую, как по телу пробегает дрожь. А если кто-то другой вспоминает, то говорят об этом с блеском в глазах: «Это было чудо!» Я уверен, что сегодня нет спектакля, равного ему по красоте и по глубине.
– Хочется повторить?
– Хотелось бы, но я же понимаю, что дважды в одну реку… Если это и можно было бы повторить, то для этого нужен тот же коллектив – коллектив счастливых людей, которые делают одно дело – спектакль. И неважно, у кого какая роль в нём – суперглавная или нет, каждый участник того спектакля был бы на своём месте и звучал по-своему. Всё это вместе создавало бы театральное чудо, про которое потом говорят: «Да, это было искусство». Я не помню, кто так сказал про «М. Баттерфляй»: «Это искусство в абсолюте», но это правда. Там, действительно, было всё – режиссура, сценография, гениальные костюмы, потрясающая игра актёров. Была мысль восстановить его, но – мы стали немного другими. Будет ли он таким звенящим и трепетным?
– Как это ни печально, но вы сами говорили, что спектакль растёт…
– …и умирает. Рано или поздно, но умирает. Как это ни печально.
Я не люблю, когда спектакль превращается в полную противоположность себе. Если я почувствую, что в спектакле теряется самое главное – смысл, если каждый исполнитель вносит лепту в то, чтобы уничтожить или постепенно размыть рисунок режиссёра, и даже если при этом публика идёт валом на него, а дирекция будет настаивать, чтобы спектакль был на афише, то я всё равно буду настаивать, чтобы его сняли. Такое уже было со спектаклем «Рогатка». Постепенно я стал понимать, что из спектакля уходит какая-то чистота. Была мысль найти нового исполнителя. Но зачем? И тогда я перестал его играть.
– Вам уже за сорок, а вы такой идеалист.
– Это не идеализм, а уважение к тому, что я делаю. Если я что-то делаю, то хочу, чтобы это было хорошо.
– Почему вы всегда говорите, что ваш любимый актёр – Фаина Раневская?
– У меня много любимых актёров, но Раневская – это чудо. Недавно посмотрел программу Виталия Вульфа о ней и ещё раз убедился в этом.
– Вас уже, наверное, преподавать зовут?
– Приглашают.
– Не рановато в вашем возрасте?
– Наоборот. Но, с одной стороны, хочется преподавать, а с другой, хочется понять – как же совместить преподавание с моими разъездами, с моим творческим графиком. Не хочется быть неким свадебным генералом. Я прекрасно понимаю, что такое педагог. Если ты ведёшь курс, то студенты как твои дети.
– К вам тоже так относились?
– Конечно. У нас в щукинском училище была уникальная система: был главный педагог-худрук и очень много педагогов, которые работали с нами постоянно. У каждого из них был свой стиль, своя школа. Но, с другой стороны, понятно, если человек пошёл в педагоги, значит, у него что-то не получилось с актёрством. Какой тогда может быть у них актёрский уровень? Чему тогда они могут научить? Может быть, я ошибаюсь. Может, они выдающиеся педагоги, просто Богом данные?
– Есть какие-нибудь театральные приметы, в которые вы верите до сих пор?
– У каждого есть свои приметы, но о них не говорят. Но я бы не сказал, что у меня есть какие-то особенные приметы. Я вообще перестал обращать на них внимание.
– И не суеверны?
– Стараюсь не быть таким.
– А если чёрную кошку увидите, то что?
– Пойду дальше. Я и через левое плечо перестал плевать… Знаете, однажды настоятель одного храма сказал мне: «Суеверие – это грех». То есть, как только мы постучали по дереву или плюнули через левое плечо, то этим мы сами отсекаем от себя божественное провидение.
– Вы настолько верующий?
– Давайте не будем говорить на эту тему. Я говорю о том, что услышал и что понял сам. У меня есть маленький пример к этому. Однажды я уезжал на гастроли в Киев и забыл часы, отъехал метров пятьсот от дома и вспомнил, что их нет. Развернуться и доехать до дома – секундное дело, всё равно успел бы в аэропорт. Но вот есть примета, что нельзя возвращаться. Поверьте, в итоге ничего, кроме дискомфорта, все дни потом я не испытывал, постоянно искал будильник, чтобы узнать, который час. А ведь ничего бы не произошло, если бы я вернулся за часами. Может, это примитивный пример, но верить в приметы, по-моему, не стоит, хотя есть какая-то внутренняя дрожь, когда видишь женщину с пустым ведром или ту же чёрную кошку.
– Есть режиссёры, которые подчиняют актёров своей воле. Другие режиссёры любят актёров и доверяют им. Вам трудно было подстраиваться в работе с ними?
– Нет. С талантливыми режиссёрами очень здорово работать. Талантливый режиссёр потому и талантливый, что он тебе доверяет.
– Но жизни учит?
– Конечно, но с ним можно договориться.
– Что отличает талантливого режиссёра от других?
– Талантливый режиссёр может открыть в актёре такие качества, о которых он даже сам не подозревал.
– Кто из режиссёров открыл в вас больше всего неизвестного?
– Да все они что-то открыли. Я могу назвать и Гинкаса, и Виктюка, и Киру Муратову, и Владимира Хотиненко, и Абдрашитова, и Урсуляка. Я могу назвать всех, с кем работал, потому что все они невероятно талантливы. Мне с ними было очень комфортно.
Те режиссёры, которые считают актёров за винтики – плохие. Такие есть, я даже не буду их называть. Делают они свои экзерсисы, и ладно. К режиссуре это никакого отношения не имеет. Ну, падают у них с неба банки или кирпичи, ну и что? Мне как зрителю это неинтересно. Всё это уже было. Вспомните, с чего начинал Костя Треплев, и чем всё это закончилось.
– Вас не смущает, что появилась такая не очень приятная профессия – продюсер?
– Смущает. Особенно потому, что хороших продюсеров не очень много. Хороший продюсер – это человек, который, в первую очередь, должен обладать художественным вкусом. Таких у нас единицы, а остальные так и называются «продюсеры».
– У вас были ситуации, когда продюсер говорил вам, что для большего успеха фильма вам нужно сделать что-то такое, что вам делать было не очень приятно?
– Я никогда не работал с такими продюсерами. Я обо всем договариваюсь сразу «на берегу». Если я понимаю, что продюсер будет вмешиваться не в своё дело, то я лучше не буду принимать в этом участия, потому что будет скандал. Один раз он вмешается в моё дело, потом ещё раз, и ещё, потом начнёт учить меня, как играть, а режиссёра, как снимать…
– А что, так бывало?
– Я с такими не работаю, но мне рассказывали, что такие продюсеры есть. Они указывают режиссёрам, кого снимать.
– В вашей актёрской биографии была и такая трудная роль – роль больного человека, который не хочет идти в армию. Трудно было играть её?
– Азартно. Главное, что все поверили. Хотя военком понимал, что я «линяю». Он мне сам сказал об этом спустя несколько лет, когда мы с ним встретились. Но я всё равно его обыграл. Мне выдали военный билет, где сказано, что я не годен к службе в мирное время, а в военное годен. И это при том, что в приписном свидетельстве было написано – военно-воздушные войска. В киевской школе я занимался спортом, поэтому тогда меня и определили в школу ВДВ. Так что, служил бы я сейчас где-нибудь полковником ВДВ…
– Вы участвовали в неожиданном проекте – в записи книги Пелевина «Жизнь животных».
– Да, это был проект «Радио России». Работать было невероятно сложно. У меня были даже моменты отчаяния, казалось, что я всё брошу, такой сложной казалась мне вся эта пелевинская эквилибристика. Но я прочитал книгу Пелевина настолько удачно, что мы с режиссёром записи потом получили приз Попова, это некий «радио-Оскар». Запись оказалась настолько удачной, что одна фирма выпустила компакт-диски с ней.
– Почему вы не снимаетесь в рекламе?
– Я ничего против рекламы не имею, но ни разу в ней не снимался. Как-то у меня был разговор с одним англичанином, который пригласил меня сняться в главной роли в его рекламном ролике. Знаете, я так и не объяснил ему, почему в России сниматься в рекламе опасно.
– Что же опасного в этом?
– Представьте себе, но это так. Я не знаю, почему это происходит, но как только актёр, снимающийся в рекламе, выходит на сцену, то первое, что слышно в зале, так это «О! Тетя Ася!», или «Ого! Комет!» Англичанин говорил мне, что их актёры мечтают сняться в рекламе, для них это и работа, и деньги. Они даже в свои портфолио записывают участие в съёмках рекламы. У нас, к тому же, за это платят не такие большие деньги, хотя это стоит очень дорого. И опасно – тебя тут же начинают ассоциировать с «Бленд-а-медом». А что вы хотели после того, как вас миллион раз в день покажут на телевидении, да ещё биллборды развешают по всем дорогам.
Мне однажды позвонили и пригласили сняться в роли банкира. Мне не хотелось сниматься, не люблю, когда на экране все эти бандитские разборки. Но объяснять им, что мне это не нравится, не стал, а просто сказал: «Эксклюзив только у Балабанова. Снявшись в его «Брате-2», я подписал контракт, что в течение десяти лет не имею права сниматься в роли банкира в других фильмах». Мне поверили. Уверяю вас, что они ещё долго думали: сколько же Маковецкому за такой эксклюзив заплатили?
– Жёлтая пресса не забывает про вас: пронёсся слух, что вы уходите из кино, чтобы заниматься воспитанием внука. Правду пишут?
– Какая глупость! Я что, мать что ли какая кормящая или дедушка кормящий?.. С чего они это взяли? Почему я должен уходить из кино? Когда я читал об этом, то посмеялся. А вот у некоторых моих знакомых были мысли, что это я таким образом себя пиарю.
Не пойму, с чего журналисты взяли, что я ухожу из кино ради воспитания внука? Мне что, больше нечем заниматься? Наоборот, чем больше у меня внуков, тем больше я должен работать. Их нужно растить, баловать…
Но знаете, в подобных случаях меня задевает реакция близких. Я могу не обращать внимания на то, что пишут про меня, а вот как отреагируют близкие, друзья? Журналисты иногда забывают, что у тех, про кого они пишут, есть родственники, что они живые люди. Я знаю, что в шоу-бизнесе, где крутятся большие деньги, есть такой закон: любая реклама – это реклама, любой скандал – тоже реклама. Но вот мне не надо никакого скандала.
– В суд не хотелось подать?
– А зачем? Хотя однажды я довёл одно издание до того, что они извинились передо мной за то, что написали обо мне неправду. Но таким мелким шрифтом!
Дата интервью: 2004-12-15
