Его фильмы всегда вызывают споры зрителей и критиков, у него много поклонников, не меньше и противников. О том, что формиовало его как художника, встречах с бывшими доносчиками и почему ему проще общаться с режиссерами из Америки, чем европейскими он рассказал в интервью.
– Александр Николаевич, вы родились в простой сибирской деревушке, ваш отец был военнослужащим, мама – секретарём-машинисткой. Что вас формировало как личность, как художника? Может ли вообще окружающая среда оказывать влияние на формирование художника?
– Непростой вопрос. Полагаю, главное – воля человека, его «генетическое строение». Конечно, всё время, как и у всех, жизнь давила на меня разными запретительными и ограничительными обстоятельствами. Сначала это были неосознанные ограничения в школе, потом на историческом факультете в Горьковском университете – тогда я уже сам почувствовал ограничения в пространстве развития. Например, нельзя было задавать какие-то вопросы, нельзя было выбирать определённые темы для студенческих работ, в общем, можно было делать далеко не всё. Я хотел заниматься сословным бытом людей и тем, как проявляло себя русское самодержавие в том или ином направлении, но эти темы были под запретом. Тогда это я воспринял спокойно, поскольку ещё не до конца осознавал масштабы и губительность последствий этих ограничений для моей личности. У каждого человека есть и свои, индивидуальные с жизнью отношения. Надо, например, решать проблемы своего социального происхождения и состояния здоровья. Надо научить себя уметь выбирать учителей, уметь разглядеть в человеке своего Учителя.
– Что вы можете сказать тем, кто сейчас пытается что-то делать в искусстве? Как им выжить среди серости и желтизны прессы и телевидения?
– Я скажу словами из своего фильма «Отец и сын»: «Никогда ничего не бойся». Не надо бояться одиночества, душевной замкнутости и агрессивности со стороны ровесников или коллег. Не надо бояться усталости от труда.
– Это и ваш опыт тоже?
– Да. Если я чего-то и достиг, то это случилось, может быть, и потому, что чувство жизненного одиночества создавало некое защитное пространство. Я всегда понимал, что помощи мне ждать не от кого, в том числе и финансовой, что я такой, какой есть, и всё, что я могу сделать, это только то, что я могу сделать лично.
– Значит, одиночество художника вполне закономерно, и с ним надо просто смириться?
– Думаю, что это не закон. Среди «творческой интеллигенции» даже больше тех, кто агрессивно активен, ищет общения, ищет и находит конфликты. Но я такой, каким родился. Всегда помню себя именно таким. Свою личностную сущность стал просматривать рано.
Мне кажется, что мы не всегда дети своих родителей. Физически у нас есть отец и мама, но что касается духовной сферы, то она, видимо, нам передаётся и от других поколений. Поэтому мальчики чаще, а девочки реже живут в своих семьях затаённой жизнью, и жизнь эта непознаваема, она не открывается ни отцу, ни маме. По русской и европейской традиции дистанция между родителями и детьми велика. К сожалению.
– Почему к сожалению?
– Дети должны быть близки – сын к отцу, дочь к матери. Но так почти не бывает. При этом надо заметить, что молодой человек всё же не должен рассчитывать ни на чью помощь. Победами и достижениями являются только те победы и достижения, которых человек добивается сам. Это должно быть правилом для мальчиков.
– Где же брать силы, чтобы их добиваться?
– Не все люди рождены с такой душой, которая эти силы умножает и поддерживает. Среди женщин и мужчин есть такие, которые «зарабатывают» душу, а не получают её. То есть, создают сами себя. Но таких единицы из миллионов.
Не надо верить, что в жизни всё будет хорошо. Хорошо не будет. Будет ежедневная жизнь, рутинная работа и, в общем, единственное глубокое удовольствие, которое испытывает человек в своей жизни, – это счастье от помощи другим. Всё остальное бессмысленно и часто уходит в никуда, даже то, что называется искусством.
В юности мне, кажется, помогала внутренняя уверенность в том, что я должен рассчитывать только на себя. Но сама жизнь на каждом витке опровергала это, и всегда появлялись люди, которые мне помогали по-настоящему, участвовали в моём становлении. То есть на самом деле я создан по образу и подобию этих людей.
Сколько было в меня вложено теми, кто помогал мне! На горьковском телевидении, где я только начинал работать, был удивительный коллектив – настоящая советская провинциальная интеллигенция. Хотя мы и пишем это с маленькой буквы, но там, в советской провинции, это была настоящая интеллигенция. Огромное значение для меня имел режиссёр Юрий Беспалов, он был моим первым учителем и, по сути, единственным. Неоценимую помощь оказал мне Андрей Тарковский. В тяжелейший момент моей жизни, когда от меня все отвернулись и многие коллеги-кинематографисты брезгливо посматривали в мою сторону, он сделал всё, чтобы спасти меня, благодаря ему меня взяли на «Ленфильм» в Ленинград.
– После ВГИКа вам, кажется, предложили «большой» выбор – или Дальний Восток, или казанская студия кинохроники?
– Да, именно так. ВГИК я вынужден был заканчивать экстерном, потому что мне предложили или уйти, или сдать все экзамены досрочно. Это случилось после моего фильма «Одинокий голос человека», который ректорат категорически не мог принять по политическим причинам, объявляя этот фильм антисоветским. Поэтому была задача задвинуть меня куда подальше. Положение ректората было сложным, меня непросто было выбросить из института, я всё же получал стипендию имени Эйзенштейна.
– Но ведь и на «Ленфильме» фильмы клались на полки.
– Да. «Ленфильм» всегда отличался своей внутренней сопротивляемостью, и там делались картины более художественные и камерные в сравнении с Москвой. «Мосфильм» был студией, как мне кажется, более партийной. На «Ленфильм» давил обком КПСС, но всё-таки, эта студия была студией художественного кино. И отношения между творческими работниками здесь были чище, дружественнее.
Насколько я помню, до моего прихода на «Ленфильме» были закрыты несколько фильмов. Потом одновременно были закрыты мой фильм «Скорбное предчувствие» и фильм Германа «Мой друг Иван Лапшин».
– Какое у вас было состояние, когда фильм клали на полку? Вы размышляли над случившимся, был ли страх за будущее или внутренний протест? Или был банальный запой, который так свойственен творческим людям?
– Я не пью и никогда не видел в алкоголе никакой отвлекающей силы.
У меня всегда было только одно желание – работать. Пять или восемь моих документальных фильмов были закрыты, не разрешены игровые, но эмоционально я перешагивал запреты и при первой же возможности шёл работать, соглашаясь на любые условия и ничтожные деньги. Это было время абсолютно страстного желания добиться умения и мастерства. Светские формы жизни были мне совершенно неинтересными.
– А желания уйти со студии не было?
– Нет. Закрытия картин были чёрной меткой – после этого режиссёр нигде уже не мог работать. Ещё до «Ленфильма» я пытался устроиться на «Беларусьфильм», но мне сказали: «Вы не способный к кино человек. У нас работают только серьёзные и способные люди». И не взяли. Но на «Ленфильме» и на Ленинградской студии документальных фильмов было немало коллег, которые открыто или тайно поддерживали меня.
– Сейчас вы встречаетесь с теми, кто запрещал ваши фильмы?
– Мне приходится встречаться и с теми, кто запрещал фильмы, и с теми, кто писал на меня доносы.
– ?!
– Всё было… Я никого из них не забыл. Как не забыл и того, что именно они писали на меня. Я этого не забыл, потому что не уверен, что это необратимо.
– Что же можно было донести на вас?
– Писали, что я занимаюсь антисоветской деятельностью, нахожусь в дружбе с Тарковским, встречаюсь с иностранцами. В этих «письмах» были и требования к КГБ немедленно меня отправить в лагерь, так как я неисправимый антисоветчик.
– Как вы думаете, тем, кто это делал, стыдно сейчас?
– Полагаю, они думают, что я этого не знаю. Я же никогда не скажу им об этом. Они сами с Господом Богом потом разберутся, и, может быть, Он их простит, Он ведь почти всех прощает. А тех конкретных людей, кто запрещал фильмы, уже нет в кинематографии. К счастью, судьба не ошиблась, отправив меня сюда, в Ленинград, в эту советскую провинцию.
– Как в провинцию? Почему провинция?
– Всегда была и сейчас это глубоко провинциальный город с очень бедным и беспомощным населением.
– Не понимаю, как можно называть провинциальным город, в котором есть Эрмитаж?
– В книге архитектурных памятников ЮНЕСКО есть соборы, которые стоят в деревнях. А Эрмитаж – это Ковчег, это Архипелаг.
– А как же статус духовной столицы?
– Духовной столицы в России сейчас нет. Есть административная столица – город-государство Москва, а все остальные живут иллюзиями. Всё это мы не только чувствуем, но и видим. Москва уже не объединяет, а больше разъединяет культуру и структуру страны.
– Виноваты деньги?
– Сложившийся административный стиль и, конечно, экономика. Административная система создаётся неталантливо, немудро. В своё время мне много раз Борису Николаевичу Ельцину приходилось говорить, что в России создаётся жестокосердное государство. Культура в стране не развивается ни вширь, ни вглубь. Мы можем много тёплых слов говорить в адрес провинциальной интеллигенции, но при этом, например, местное телевизионное вещание сворачивается, библиотеки исчезают. В России нет ни одного телеканала, который бы можно было назвать национальным, объединяющим, не звучит голос провинции на всю страну.
В мире есть две страны-подростка – Россия и США. Штаты – это развивающийся акселерат, а Россия – больной, остановившийся в развитии подросток.
– Хотите сказать, что страна-дистрофик?
– Не знаю, но это уже слишком большой, но больной подросток. Мы не растём, хотя наша страна с универсальными возможностями. Несколько столетий болеет наше государство, и народ постоянно болеет.
– Как по-вашему, смоется ли когда-нибудь с Петербурга клеймо «великого города с областной судьбой»?
– Мы с вами коснулись больнейшей для меня проблемы. Для того, чтобы в Санкт-Петербурге начались основательные изменения, нужны очень серьёзные экономические преобразования, изменения принципов управления городом. Чрезвычайно тяжелой является и социальная обстановка – люди живут очень плохо в кошмарных коммуналках, которых, кажется, больше сотни тысяч, в городе огромное количество бедных пенсионеров и катастрофический рост наркомании. В правоохранительных органах столь же катастрофическая бедность, деградация… Безработица молодёжи, мрачные настроения среди журналистов, интеллигенции. Идёт разрушение географии города, как и в Москве, происходит уплотнительная застройка, которая в Санкт-Петербурге воспринимается как мрачное насилие русского бандитизма.
Страшная угроза нависла над Дворцовой площадью. Директор Эрмитажа, Михаил Пиотровский, сколько есть у него сил и возможностей, пытается воспрепятствовать превращению Дворцовой площади в рынок. Всеми силами мы, сторонники Пиотровского, стараемся воспрепятствовать проведению на Дворцовой пивных фестивалей, рок-шабашей, кинофестивалей. Но, боюсь, что мы можем и не победить. Не удивлюсь, если будут предприняты попытки физического устранения Пиотровского или тех, кто его последовательно поддерживает.
Примечательная деталь: законодательное собрание Санкт-Петербурга не желает принимать закон о регламентации, защите исторической среды города от варварства. Город, который не желает или не может защитить своё сокровенное место, коим является для Петербурга Дворцовая площадь, – это никакая не культурная столица, это старуха, которой надо доживать свой век и молчать. Культура в жизни народа и государства имеет первостепенное значение – это цель и смысл жизни. А экономика, политика – это только инструменты для создания условий жизни цивилизованного народа и служащего ему, народу, цивилизованного государства.
– Вы думаете, что в Москве лучше?
– Полагаю, немного лучше. Общественная активность выше, больше беспокойных граждан. Петербург в этом смысле глух и нем.
– Почти общим местом стали разговоры о месте культуры на главных каналах страны. При этом почти никто не обращает внимания, что их руководители вполне интеллигентные люди. Вас не смущает, во что они превратили телевидение?
– Внешние признаки мало о чём говорят. Ни дорогой костюм, ни умение шевелить губками, ни умение стоять рядом с президентом или патриархом ни о чём не говорят. Мне кажется, что люди, находящиеся на таких постах, по определению не могут принадлежать к думающему сословию, к интеллигенции. Мы прекрасно понимаем, как часто эти люди вынуждены совершать грязные и лицемерные поступки. Можно сказать, что они совершают их вынужденно, хотя, мне кажется, что большинство этих поступков они совершают, получая личную карьерную выгоду, большие деньги. Эти люди прекрасно понимают, какой удар наносит их личная деятельность по культуре народа. Но все они – временщики, люди, живущие только сегодняшним днём. Бог накажет их. Сурово. Только за одно то, что все главные телеканалы России пропагандируют насилие, убийство, американизмы – уже за это они достойны сурового наказания.
Наше телевидение сегодня и телевидение вообще – это страшный инструмент, с помощью которого бесконтрольно и постоянно происходят операции на народном сознании, с его помощью меняют саму психику народа. В результате – меняется сам характер народа. Телевидение изгоняет гуманитарную составляющую из жизни людей, дегуманизирует правителей, ибо для них телевидение – это Зеркало, в которое они периодически посматривают. Создав отдельный канал «Культура», у нас загнали культуру в резервацию, а «массовые» телеканалы развязали себе руки.
– Много слышал неоднозначных оценок Михаила Швыдкого – кто-то считает его благодетелем искусства, кто-то губителем. А что вы скажете о нём?
– Я много с ним общался. Когда вся кинематографическая общественность протестовала против приватизации киностудий, реорганизации управления киноиндустрии, мне приходилось в то время не раз жёстко противодействовать Швыдкому, у меня неоднократно были с ним тяжёлые конфликты. Но ни тогда, ни после Швыдкой ни разу не попытался рассчитаться со мной за эти дни. Это самый профессиональный, самый независимый, самый предсказуемый министр культуры многих последних лет.
Этот человек хорошо знает художественную среду, он вменяем, он умеет быть в диалоге, он умеет видеть и ценить талант. Он сильный противник, но он умеет и проигрывать. Он и политик, со всеми вытекающими из этого определения плюсами и минусами. Для меня также важно, что Швыдкой понимает и ценит работу Александра Голутвы, человека очень опытного и давно и прогрессивно работающего в культуре. Если бы не Голутва, то не было бы ни «Русского ковчега», ни многих прочих моих фильмов. Мне кажется, сегодня я удерживаюсь в кино России благодаря поддержке Голутвы и Швыдкого. Но могут в руководство культуры придти люди, которым наплевать не только на кино, но и на культурную традицию нашего общества вообще.
– Хочется верить, что люди всё-таки ждут не только сериалов и «Жмурок».
– Не могу поддержать эту тему, о фильме с таким названием ничего не знаю.
– Почему часто пишут, что вы посылаете свои фильмы на фестивали при условии, что они должны получить не меньше, чем Гран-при?
– Абсурд. Я не сумасшедший. Не читал про себя ничего подобного, но могу сказать, что я противник, в принципе, участия своих фильмов в конкурсах, потому что не принимаю конкурсную систему в кино. Я не могу считать себя лучше, например, Триера, также не собираюсь считать себя хуже, и устраивать между нами бега глупо. Я уважаю и ценю всех коллег. Отдавать свои картины на фестиваль я вынужден потому, что это единственная возможность у моих продюсеров самым дешёвым способом провести продвижение картины, осуществить мировое продвижение моих фильмов. Система призов – это продюсерский способ выделить свой фильм из числа прочих, некий рекламный акцент.
– Что вы скажете об упомянутом Триере? Вы общались с ним?
– Он прекрасный режиссёр и делает прекрасные картины. Мы с ним никогда не общались, хотя часто были в одном городе. Мне проще общаться с американскими режиссёрами, чем с европейскими. В европейском кинематографе режиссёры, в основном, люди довольно высокомерные. В своё время на это обратил внимание и Тарковский. Если вам когда-нибудь придётся побывать на крупном кинофестивале, то вы заметите, что там одни и те же люди. Это очень похоже на большое кафе, где все друг с другом знакомы и чуть ли не из одной чашки пьют. Когда появляется кино из России, наши европейские коллеги относятся к этому с настороженностью. Европейским, да и американским киноспециалистам нравится, когда они видят в русском кино западное влияние или когда в нём больше чёрных красок в представлении России – герои должны быть предсказуемыми в своей черноте и дремучести, а страна Россия должна быть большой и страшной. Когда же появляется самодостаточная, независимая картина, то это раздражает многих и вызывает тревогу. Я сам видел это, когда мы показывали «Русский ковчег» в Каннах.
– Это у них от зависти?
– Конечно, я могу говорить только о своём кино, о своём стиле. Мы – наше кино и западное – как два поезда, идущие параллельно, но в разных направлениях. В этом случае я имею в виду свою и западную художественную традицию. У меня она всё равно держится на внутреннем состоянии человека, крайне индивидуальна и не стремится, да и не может стремиться к какому-то всеобщему массовому признанию. Кстати, в России не было традиций развлечения в искусстве, может быть, она и появится. Наше искусство – это большая драматическая серьёзная жизнь, а на Западе совершенно другое.
– Например, Мулен Руж?
– Сейчас в мировом кино сильны тенденции превратить кино в визуальный товар. Судя по тому, что делают с населением Первый канал и «Россия», инфицируется этим и российский народ.
– Почему ваши фильмы больше участвуют в зарубежных кинофестивалях, чем в российских?
– В России мала востребованность к авторскому, художественному труду. Нет нейтральных телеканалов. Русские фильмы вытеснены из кинопроката.
– Значит ли это, что в России вас ценят меньше, чем на Западе?
– Что такое оценка в России? Это оценка трёх-четырёх московских критиков. Но я уверен, что в России для серьёзных фильмов есть огромная аудитория. Беда в том, что национального проката в России нет, он весь находится в руках американцев. Телевизионного показа грамотного, ориентированного на русское кино, нет.
– А как же успех «Ночного дозора» в прокате?
– Я не знаю такого фильма. Не смотрел.
– Несмотря на то, что ваши фильмы считаются элитарными, на съёмках вы используете суперсовременную технику и современные технологии. Это как-то не очень совпадает с образом художника, который ничего не понимает в технике.
– Профессионализм – это мой принцип. Если ты профессионал, ты в технике понимаешь достаточно. Наша съёмочная группа давно перешла на параллельную работу с киноплёнкой и цифрой. Например, в профессиональном смысле наш «Русский ковчег» – абсолютно новаторская картина. Никто в мире даже подумать не мог о таком проекте, а мы не только подумали, но и реализовали его. Если не считать, что техника была из Германии, то вся работа в осуществлении этого замысла была сделана на основе профессиональных традиций советского, русского кино и, конечно, «Ленфильма».
Была совершенно уникальная работа режиссёрской группы – у меня было 30 ассистентов, уникальная работа административной группы, группы гримёров. Этот фильм – наше мировое профессиональное достижение.
Технику я очень люблю и не боюсь её. Несколько картин – «Телец» и «Солнце» – снял сам как оператор. В кино есть трудолюбивые люди, но много бездарностей, много пьющих. Сейчас, правда, меньше, чем в советское время, когда многие просто спивались на глазах у народа.
– Тут другие поправили бы вас: «Не погибшие, а сгоревшие».
– Мало того, что они сами болели, так они плодили несчастья вокруг себя – и в семье, и в съёмочной группе. Не знаю, как сейчас, но раньше студенты во ВГИКе очень много пили. Операторский факультет, как мне кажется, на треть состоял из молодых алкоголиков. На режиссёрском факультете ВГИКа тоже были алкогольно зависимые люди. Но их было меньше. Кино, с его технологической составляющей, всё же требует дисциплины, работоспособности. В кино нет места богемности, если ты реально работающий режиссёр. У тебя ни сил, ни времени на светскую жизнь нет. Мне приходится очень много работать, и по сути, я просто работник кино…
– Почему критики так упорно называют вас элитарным?
– У них слишком лёгкие мозги. Элитарных режиссёров нет. Есть режиссёры, которые серьёзно занимаются кино, а есть такие, кто производит визуальный товар.
– Почему в «Русском ковчеге» из ныне живущих вы сняли, кажется, только Пиотровского и Гергиева?
– Не только… Там в эпизоде снялись выдающийся ученый-медик Олег Хмельницкий и наша великая балерина Алла Осипенко, да и много других…
Сюжет очень простой, человеческий. Он должен был перетекать в любого человека, для которого живопись и вообще искусство представляют душевный интерес. Выбор людей, которые снялись в этой картине, – это мой личный выбор. Я их люблю. Очень люблю Михаила Борисовича Пиотровского, с огромным вниманием слушаю его.
– Мне показалось, что этот фильм патриотический. После него трудно согласиться с очень распространенным мнением, что русским быть стыдно. Я не ошибся – был ли патриотический подтекст в «Русском ковчеге»?
– Я гражданин России.
– Но критика, кажется, ничего не писала об этом.
– Но для многих именно этот мотив показался важным. Я кинорежиссёр, но я русский человек, русский по природе и гуманитарно со всеми вытекающими последствиями. Моя любовь к родине начинается через историю, потому что по первому образованию я историк. Кое-что я знаю, может быть, точно и детально, как историк. Правда, у меня часто всё же бывает чувство горечи и обиды, а не чувство гордости за свою родину. Но, что поделать, это – моя родина.
Мне кажется, что величие страны и народа в миролюбии и в культуре, и государство существует только для того, чтобы существовала культура. Культура нужна людям для того, чтобы они оставались в человеческих рамках и не превращались в зверей.
– Любой художник так или иначе приходит к теме власти и человека во власти. Вас тоже не миновала эта чаша.
– Я в кино пришёл не из кино, а из гуманитарной области. Может быть, даже не очень и люблю кино, потому что воспитан литературой, а не кино, и все мои духовники в литературе, не в кино.
На меня произвели огромное впечатление только три картины. Это фильм Флаэрти «Человек из Орана», «Стачка» Эйзенштейна и увиденный несколько лет назад «Воюющий солдат» японского режиссёра Камеи, который, кажется, до сих пор запрещён в Японии. Всё остальное не производило на меня глубокого впечатления в отличие от литературы. Я совершенно не кинематографический человек, просто научился этому ремеслу и работаю в этой области.
– Тем не менее, вы показали именно в кино трагедию одиноких людей, достигших вершин власти. Их одиночество тоже закономерно?
– Если человек стремится к власти, то у него есть очень большие внутренние проблемы. Не буду конкретизировать какие, но именно внутренние, личностные проблемы. История и биографии почти всех правителей говорят, что эти люди должны были отказаться от очень многого человеческого. К власти нужно быть готовым. Инструменты власти страшно устроены, и раны, нанесённые ими, бывают смертельными. Более того, раны, нанесённые властью, ведут к уродству одного человека или целого народа.
Я не согласен с русским тезисом, что любая власть от Бога. Ни в коем случае. Она – от людей. Люди вручают власть тому, кого, как им кажется, они знают. В этом смысле правители меньше всего виноваты, народ виноват больше. Главным виновником является народ. Властитель несёт только самые яркие и самые жёсткие черты своего народа и его характера.
– Раньше царей благословляли патриархи.
– Печаль нашего опыта: наша церковь, кажется, всегда стремилась слиться с властью, договориться с ней. Патриарх в России как второй царь или второй президент. К сожалению, независимых патриархов в России почти не было, при этом церковь никогда не брала на себя ответственность за ошибки соучастия.
– Вам доводилось общаться с Ельциным. Можно сказать, что он тоже трагичная фигура?
– Мы довольно долго общались с ним и сейчас сердечно встречаемся. Ельцин – это стихия русского характера. Все его действия, всё, что он совершил и ещё совершит, есть следствие его характера. Впрочем, любые поступки любого человека – это действие механизма его характера. Поэтому, если вы видите, что кто-то из правителей совершает поступок, не согласный с вашей совестью или не согласующийся с вашими представлениями о порядочности, то нужно понимать, что это он делает лишь потому, что у него такой характер. Ельцин часто совершал поступки, мотивированные только импульсами характера, а не логики.
– А танки против своего народа – это тоже по-русски?
– А опричнина? А Пётр, который является «гордым» символом города Петербурга? Чудовище! Никакой город не стоит сотни тысяч загубленных жизней. Никто не знает, как повернулась бы жизнь в стране, если бы не было постоянного заклания человеческих жизней для реализации властных фантазий. Ничто не стоит человеческой жизни – ни государство, ни политический лозунг.
Один из мотивов сделать фильм «Солнце» был пример того, как можно отбросить всё и поставить во главу угла человеческую жизнь. Ничто не важно – ни интересы страны, ни императорский престол, ни традиции страны, если существует угроза уничтожения нации и просто гибели людей. От всего можно отказаться ради того, чтобы этого не случилось, и всё можно воссоздать – были бы живы люди.
– Сейчас многие интеллигенты с энтузиазмом обратились к церкви. Насколько они правы, говоря, что Россию может спасти только вера?
– Я верю, что Россию может спасти только маниакальный труд и обретение навыков труда. И миролюбие.
– То есть всё-таки сам человек?
– Конечно. И ещё отказ от всякой разрушительной деятельности, включая направленную. Надо заняться созидательной деятельностью. Населению страны надо возвращать навык и стремление трудиться. Надо строить и воссоздавать национальный характер для жизни. Воссоздавать сельский уклад. Например, посмотрите на дом, в котором сегодня живёт русская семья, и на дом, в котором живёт немецкая семья. Это и будет вам ответом. В жизни всё должно быть важно – и какой забор около дома, и какая занавеска на окне, и как часто одевает русская мать своих детей в чистое бельё.
– А как же завывания той же интеллигенции по поводу народа-богоносца?
– Я не понимаю этого и не вижу ни малейших признаков богоизбранности. У каждого народа свой Бог, но мы не знаем, доволен ли Бог своим народом? Надо помнить, что случилось с японским народом в тридцатые годы. Японцы решили, что выше их на востоке больше никого нет. А что случилось с Германией, когда немцы решили, что «Германия превыше всего»?
Разговоры о богоизбранности усыпляющие. Те, кто любит Россию, должны понимать, как только они вывешивают эти лозунги, они усыпляют народ. Если правительство и армия могут вдруг уснуть, то народ не имеет права спать. Но, если всё же народ усыпили, последствия отвратительны.
Русское искусство никогда не занималось усыплением – ни литература, ни музыка, ни живопись никогда не становились в России в позу официанта. А что кино? Если принять во внимание огромную потенциальную мощь кино, то станет понятно, какую страшную разрушительную силу выпустили люди в свободное плавание, превратив кино из искусства в визуальный товар. Коммерческое кино, телевидение – это лютые звери, это страшный вирус, перед которым люди бессильны. Этот вирус убивает души детей, превращает людей в хищников, разрушает гражданское общество. Америка и Европа давно смирились с перерождением культуры.
– Актриса Екатерина Васильева в интервью мне рассказывала, что театр – это перевёртыш церкви. Внешне это и правда очень похоже: алтарь – сцена, актёры – служат, режиссёр – мессия.
– Когда это звучит из уст такого человека, как Екатерина Васильева, то я тоже в это верю. Васильева выстрадала это и имеет право так говорить.
– Можно ли её слова о театре-перевёртыше церкви приложить к кино?
– В кино я создаю свой мир и этим, может быть, нарушаю какую-нибудь заповедь, потому что творить и создавать может только Господь Бог. Что же происходит на самом деле? Передо мной чистый лист бумаги, я написал на нём идею фильма в двадцать-тридцать слов, в стопке из тридцати страниц уже сценарий. Но всё равно это только слова. Через год на экране вы видите новую жизнь – герои уже дышат, они одеваются, плачут, радуются. Созданием этой реальности я подменил Господа Бога. Когда я создаю, Он за мной, наверное, наблюдает. Но скорее всего – Ему всё равно.
– А как же Сикстинская мадонна? Тоже без подсказки?
– Не знаю. Ответить на этот вопрос слишком трудно.
Но смотрите, Бог добрый-добрый, но сделал нас смертными. В смерти погибают люди, дети, и этот кошмар продолжается, и мы ничего не можем сделать. Единственное, что мы можем сделать, – это смягчать нравы. И это одна из задач искусства. Человек есть человек, в нём есть всё. Нет той кошмарной низости, к сожалению, на которую человек не был бы способен, но также нет и пределов высоты, куда он может подняться. Поэтому я считаю, что никакого дьявола нет, всё самое ужасное и жестокое совершается людьми. Поэтому в своих фильмах «Молох», «Телец» и «Солнце» мы показали, что всё, что происходит в жизни людей, есть дело рук человеческих, человеческого характера.
– Что вы скажете о сегодняшнем состоянии кино? Есть что-нибудь интересное для вас?
– Наверное, есть. Даже если не знаю об этом, я ведь практически не смотрю кино. Если что и смотрю, то только по рекомендации друзей. Блестяще работает сегодня Светлана Проскурина, абсолютно грандиозным режиссёром является Кира Муратова.
Ещё я смотрю фильмы начинающих режиссёров из Европы, других стран мира, присланные мне на рецензию. В киношколе Вайды веду мастер-классы. Характерной чертой нашего времени является невостребованность искусства обществом и подмена искусства всяким дизайном.
– Искусство искусством, а какой вы в быту?
– Последние два-три года у меня было много операций на глаза, поэтому в быту много того, что связано с лечением – из дома в больницу, из больницы в дом. Как только появляется перерыв в лечении, вынужден много работать.
А так ничего особенного в моей жизни нет. Я абсолютно элементарный человек. Люблю жареную картошку, чернику, котлеты, компоты, щи.
– У вас есть какие-то семейные традиции, которые всегда соблюдаете?
– Я не люблю отмечать день рождения. В Новый год обязательно нахожусь дома.
Не люблю сплетен и обсуждения других людей. Не люблю болтовни о национальном вопросе, хотя при этом на многое обращаю внимание и у меня есть свои суждения по некоторым моментам, и они могут кому-то не понравиться.
Очень люблю птиц, и у меня дома живёт прекрасная птица, которая очень умна и беседует со мной.
– Попугай?
– Ангел. Его зовут Георгий.
– И о чём вы с ним разговариваете?
– Обо всём. Он скучает, и когда я возвращаюсь домой, он говорит мне: «Саша, я скучаю, я скучаю…» Он уверен, что он журавль. И это, возможно, так и есть.
Дата интервью: 2005-08-09
