Советская и российская актриса театра и кино, народная артистка СССР (13 февраля 1915 — 25 июля 2007). Одна из первых ролей в кино Лидии Смирновой — роль Шурочки в лирическом музыкальном фильме «Моя любовь». Также снималась в фильмах "Женитьба Бальзаминова", "Анискин и Фантомас", "Дом, в котором я живу" и др.
– Лидия Николаевна, мне не так часто приходится общаться с людьми вашего поколения, извините, что невольно пришлось напомнить про ваш возраст…
– А что тут такого? В этом годы мне исполнилось 83 года, и я это ни от кого не скрываю.
– Интересно узнать именно от вас – что это было за время, когда вы начинали свою кинематографическую карьеру?
– Это был расцвет кинематографа. Сниматься я начала в 39-м году, когда закончила театральную школу при Камерном театре Таирова. Мой первый фильм – «Моя любовь» – вышел в 40-м году.
Началось все с того, что в театральную школу Таирова приходили люди с киностудии и спрашивали: «Нет ли у вас блондинки с голубыми глазами?», и все называли меня. Надо сказать, что я любила кинопробы, потому что на них платили больше, чем я получала стипендию.
Но Таиров не любил кинематограф, он любил театр, тем более свой театр со своим направлением, со своим стилем. Это был театр трагедийной актрисы Коонен. Они объехали весь мир и везде пользовались большим успехом. И когда меня приглашали сниматься, и даже, если утверждали на роль, то Таиров говорил мне: «Или театр, или кино». Таким образом я оставалась в театре, дожидаясь следующей пробы, чтобы получить деньги. После окончания театральной школы Таиров зачислил в свой театр меня и еще одну актрису.
– Если вернуться немного назад – как вы поступили в школу при театре Таирова? Ведь это было, наверное, сложно?
– В приемной комиссии сидели ведущие артисты театра, в том числе Коонен, Чаплыгин. Мне дали задание – будто я сижу дома, у меня болит голова, а мне звонит возлюбленный и приглашает в театр. Текст мне нужно было придумать самой. Я начинаю: «Ой, как болит голова! Ой, как болит голова!!!» Я так наигрывала, так кричала. Тут мне звонит возлюбленный и приглашает в театр, а я ему отвечаю, что у меня болит голова и никуда не хочу идти. Но тут же переспрашиваю: «А в какой театр?.. Ах, в Камерный! …Так это же замечательный театр! Там такие замечательные актеры!» И начинаю хвалить всех, кто сидит в комиссии: «Какой замечательный Таиров! Какая замечательная Коонен! Как они играют!» Вижу, все они улыбаются. Когда я закончила, Таиров мне сказал: «Спасибо, девушка. Я хотел бы вам посоветовать, чтобы вы никогда не теряли вашу непосредственность». Мою открытую лесть он назвал непосредственностью.
– Что вы делали в театре? Какие у вас были роли?
– Я была занята в нескольких спектаклях. В «Оптимистической трагедии» комиссара играла Алиса Георгиевна Коонен. Именно она придумала название этой пьесы Вишневскому. Мы танцевали прощальный вальс на палубе. Я говорила «Кушать подано» в другом спектакле, играла какие-то эпизоды и думала, что со своим курносым носом и со своими толстыми губами никогда не стану известной актрисой.
В это время меня «пробовали» на главную роль – роль Шурочки – в картине «Моя любовь» по сценарию Прута. На эту роль было 18 претенденток. Я приехала в Ленинград, познакомилась с режиссером, с Дунаевским, который писал музыку для этого фильма…
А я в то время любила путешествовать. Мой муж Сергей Добрушин был хорошим журналистом и хорошим спортсменом. Он приучил меня к лыжам, теннису, байдаркам. В то лето мы с друзьями собрались на Урал покататься на байдарках по рекам Ай и Белая. Я на всякий случай оставила на «Ленфильме» адреса, где мы будем останавливаться. Через две недели я получила телеграмму: «Вас утвердили на роль. Срочно приезжайте в Ленинград». Театр в то время уезжал на гастроли на Дальний Восток, и Таиров вновь поставил передо мной ультиматум: «Или театр, или кино». Я решила остаться в кино.
И вот – я живу в Ленинграде, в роскошном номере гостиницы «Европейская», лучшая портниха шьет мне платья, Дунаевский проигрывает мне песни из фильма.
– Вы сами пели в «Моей любви»?
– Нет, это не мой голос. Но тогда об этом, знаете ли, не говорилось, никто даже не спрашивал об этом.
К сожалению, сегодня актеры стали рассказывать кинематографическую кухню – это не она поет, это не она плачет, это не ее слезы. По-моему, это ужасно, в этих рассказах есть какое-то разоблачение не в пользу искусства. Должно быть какое-то таинство. Ведь балерина не показывает зрителям своих окровавленных мозолей. Это наша закулисная жизнь, это наш секрет в хорошем смысле слова. Важен результат, важно – какое оказано воздействие на зрителя.
Но давайте вернемся к «Моей любви». Для меня большим событием была встреча с Дунаевским. Он был очень талантливым композитором, очень эмоциональным и образованным человеком. Он всегда присутствовал на съемках, его интересовало все, что касалось создания фильма. Он не просто писал музыку, а писал музыку для героини этого фильма. И потом он влюбился в меня. Когда закончились съемки, он подарил мне ноты с надписью: «Я ничего Вам не дарю. Я дарю то, что принадлежит Вам».
– У вас был роман?
– Да. В своей книге, которая вышла в прошлом году, я опубликовала часть его писем ко мне.
– После фильма «Моя любовь» вы стали знаменитой и известной, продавались ваши фотографии, вас узнавали на улице и, наверное, в вас влюблялись?
– Любовь – дело творческое. Роман – тоже. Для меня отношения прежде всего должны быть творческими. Прочтите письма Дунаевского в моей книге и вы поймете, как можно любить человека, как красиво можно любить человека, какие можно создавать отношения.
Я расскажу вам одну историю. Мы снимали фильм «Случай в вулкане», часть съемок происходила на корабле. Когда я поднималась по трапу на корабль, то встретилась взглядом с капитаном, и сразу стало ясно – у нас будет роман. У него была красивая дворянская фамилия Ушаков. В то время я дружила с замечательным артистом Володей Шишкиным, он был моей подружкой. Я, надо сказать, всегда дружила с мужчинами. Володя тоже снимался в том фильме, и вечером я просила его лечь в моей каюте, укрыться одеялом, чтобы, если кто полюбопытствует, видели, что я будто бы на месте. Он чертыхался, но все равно соглашался. А я надевала робу и убегала на свидание с капитаном. Это было нечто – черное звездное небо, луна, белый корабль, капитан, он курит трубку, у него капитанская походка – все, как должно быть у капитана. Но вот прошел месяц, съемки закончились и наша группа уезжает в Ялту продолжать съемки. Он бросил корабль и приехал ко мне на несколько дней. Потом у него были неприятности из-за этого.
Зимой я получаю от него телеграмму: «Я еду в Москву». Мы назначаем свидание на Арбате, около какого-то кафе. И вот снег, зима – тогда в Москве были настоящие зимы – много снега, и вдруг мне навстречу идет он в шапочке «пирожок», серый каракулевый воротник. А я смотрю и думаю: «Зачем? Зачем он приехал? Нет ни корабля, ни луны, ни звезд, ни зноя». Он приехал жениться. «Что? А я-то причем?»
Вы знаете, все романы, которые у меня были, почему-то кончались тем, что мужчина предлагал мне жениться. А я все время думала – почему нужно обязательно жениться? Романы должны украшать жизнь. Но, может быть, потому мужчины хотели жениться на мне, что я хорошо утюжила брюки и хорошо готовила.
– Я помню, как вы в интервью «Комсомольской правде» сказали: «Лучше меня никто в СССР не гладил брюки».
– Вы знаете, уже столько мною сказанного перефразировано, что фразы приобретают другой смысл. Но никто про меня не скажет столько плохого, сколько я скажу сама.
– Почему?
– У меня есть черта, с которой я ничего не могу поделать. Я болтлива. Я могу все рассказать про себя, и мне не будет стыдно. Я могу рассказать о себе такое, чего не стоило бы рассказывать. Вообще какое-то недержание… Мне даже подруги говорили: «Это мы не будем рассказывать тебе, а то ты проболтаешься». Нет, я не сплетница, мне сплетничать времени не было, настолько я была занята своей жизнью. Но иногда какое-то событие настолько производит на меня впечатление, что я не могу удержаться не рассказать о нем. Но мне никогда не было дела до чужой жизни.
Что касается продолжения этой темы, то в моей книге есть эпизод, который вызвал неудовольствие даже моих близких подруг. Я упомянула имя одного крупного чиновника.
Дело в том, что до поступления в театральную школу я работала статистиком на заводе. Мне еще не было 17 лет, но ко мне ужасно лезли мужики, я ходила по улицам и видела, как меня раздевали взглядом. И вот один наш крупный начальник все время требовал, чтобы именно я приносила ему сводки. Один раз, когда я вошла к нему в кабинет, он закрыл дверь, взял мою руку и засунул ее к себе в штаны. Я настолько обалдела, что не знала, что мне делать – что это? зачем это? Моя рука у него в штанах, во мне ужас. Я сжала рукой что-то твердое и горячее… Ему, наверное, было очень больно и он заорал, в дверь стала стучаться секретарша, а он кричал: «Крысы! Крысы тут какие-то бегают!» Я выскочила из кабинета, у меня были красные уши, красные щеки: меня тошнило от этого ужаса.
К чему я все это рассказала? Я рассказала, как совращали меня, семнадцатилетнюю. Я вышла замуж девушкой, а это сейчас такая редкость. Ко мне приставало много мужиков, но я всем говорила: «Я девушка», и они ничего не могли со мной поделать, уходили раскорякой.
Сейчас происходит то же самое. Чиновники развращают девочек, только девочкам уже по 14-15 лет. Это больной для меня вопрос. Когда меня спросили: «Зачем ты это написала? Ведь люди хотят быть лучше, красивее». Но посмотрите – сколько сейчас разврата, жестокости… Вот я хожу в ночные московские клубы…
– ?!
– Да, да, мне интересно, как проводит время молодежь. Последний раз я была в «Манхэттен-экспресс», меня пригласил один молодой исполнитель, у которого была премьера альбома. Он выступал в такой белой мятой майке. Я стояла недалеко от него и наблюдала девочек и мальчиков, которые были там. Они были с обессмысленными, обезумевшими глазами, и я хотела понять их нанюхавшихся, обколовшихся, напившихся. Я так хотела понять смысл всего этого происходящего. Помню лишь, что песня состояла из трех или пяти слов и еще эти обезумевшие глаза. Они все были одеты как фэзэушники, в каких-то колотых джинсах, наверное, у них мало денег. Я никого не хочу обвинять, живите себе на здоровье, убивайте, давите, насилуйте друг друга… Но эта жестокость, но эти обезумевшие глаза… я так их запомнила.
И потом, я не понимаю – зачем так грохочет музыка, чуть ли перепонки не лопаются.
– Лидия Николаевна, вы пережили целую эпоху – и Сталина, и Хрущева, и застой, и перестройку. Что вы теперь, при демократии, или так называемой демократии, думаете о коммунистическом прошлом страны?
– Да, я была коммунистом, но партбилет, как Марк Захаров, не сжигала. В партию я вступила вместе с Бернесом, когда мне было уже за 30. У меня неплохие организаторские способности, и секретарь нашей парторганизации Вера Алексеевна Смысловская все время уговаривала меня вступить в партию. Мне необходимо было найти себе применение, во мне было столько эмоций, столько энергии, будто я какая-то электростанция. У меня не было детей, и я называю это неудовлетворенным материнством.
Я была депутатом сначала райсовета, потом Моссовета. На приеме у меня всегда было много избирателей. Сколько я передоставала больниц, квартир, школ! Была членом правления советско-японского общества, председателем актерской секции Союза театральных деятелей. В общем, что-то невероятное! Как лауреату Сталинской премии мне был доступен любой министр, любое учреждение. Я очень много сделала.
– Тем не менее сейчас бывает странно слышать от некоторых ваших коллег, что, дескать, мы все понимали, но ничего не могли сделать. Теперь все дружно записались в демократы.
– Вы знаете, когда Хрущев пообещал, что наше поколение будет жить при коммунизме, я подумала про себя: «Как быстро. Неужели через 10 лет мы будем жить при коммунизме?»
Я видела, как раскулачивали. Мы жили в коммунальной квартире, хозяином которой до революции был богатый человек. Он жил с нами в одной из 6 комнат этой квартиры. Однажды ночью у него был обыск и в ножке рояля нашли бриллианты.
Моя тетка и мой дядя, воспитавшие меня, всю жизнь провели в нищете. Утром я могла съесть два куска сахара, два куска хлеба с маслом, а если тянулась за третьим, то получала по рукам. Когда меня принимали в октябрята, то соседка подарила мне белый шарфик. Из-за этого шарфика меня дразнили буржуйкой.
Когда я вступала в партию, то мне казалось, что есть какие-то идеалы. И был человек, который мне казался идеалом коммуниста… Но я видела такое количество подонков в партии, просто подонков! Но я взрослела, приобретала опыт и всю жизнь пыталась разобраться. Когда прочла Солженицына, узнала Сахарова, услышала Лихачева, когда прочла телеграмму Ленина о том, чтобы расстрелять 360 человек, тогда у меня стали открываться глаза. Я узнала о том, о чем даже не предполагала…
Но я никогда не кричала: «Да здравствует коммунистическая партия!» Я не строила этого коммунизма, я не знала, что это такое. Хотя университет марксизма-ленинизма закончила два раза, потому что мой первый диплом куда-то потеряли. Ну что ж, я еще раз прослушала эти курсы. Тогда всех заставляли пройти эти курсы – и старух, и не старух. Был такой забавный случай. Яблочкину спросили: «Что такое коммунизм?» И она сказала: «Коммунизм – это когда в магазинах все есть. И мясо, и масло, и сыр. Как при царе».
– Как вы относились к успеху?
– Конечно, хорошо. У меня был успех. Но, знаете, у Чарли Чаплина есть замечательная фраза: «Успех помог мне быть самим собой». Со мной успех ничего не сделал. Я не зазналась, у меня нет самовлюбленности. Вот, например, одна известная артистка любит говорить: «Я – большая рыба, а вы – плотва. Я талант, я гений, что вы тут ко мне лезете». Есть люди, не хочу называть их фамилии, с каким-то преувеличением собственного «я». Мне всегда казалось, что если ты хорошо играешь, то на то ты и артист. А если ты плохо играешь, то на хрена ты такая артистка нужна.
Я всю жизнь не переставала удивляться и, по-моему, это спасает меня от старости. Да, я старая, морщинистая, не такая красивая, как прежде, но никто не почувствует, что я стара душой, я не чувствую душевной старости. У меня есть жадность к жизни. Но мне кажется, что самое прекрасное, когда человек всё время делает открытия. Я каждый день умудряюсь их делать.
Мои подруги упрекали меня в том, что я не обогащаюсь, что у меня нет бриллиантовых серег. А я все деньги тратила на путешествия. Я была в 28 странах, и на это мне денег жалко не было.
– А приходилось вам встречаться с сильными мира сего?
– У меня было краткое свидание с Мао Цзэдуном. Я успела заметить, что он подражает Сталину – также медленно закуривает, такой же вид… Сталина я сейчас ненавижу за то, что во время войны из ополчения сделал пушечное мясо. Сколько он сгноил людей в лагерях. Этого ему простить нельзя.
Однажды я выступала перед ним в Кремле. Был большой прием. От деятелей кино пригласили Эйзенштейна, оператора Тиссе и меня, как молодую начинающую актрису. Были огромные столы, много гостей. Меня предупредили о моем выступлении. Я спрашиваю у Эйзенштейна: «Что мне сказать?» Он мне говорит: «Ну, придумай что-нибудь, самое главное в конце скажи: «И жизнь хороша, и жить хорошо!»
На столах в вазочках для варенья была черная икра. Все пили чай в стаканах с подстаканниками. Напротив меня сидела какая-то ударница. И вот эта женщина берет две ложки черной икры и кладет их в чай, размешала и пила… Вот вы смеетесь, это смешно современному человеку. А она никогда не видела этой икры. Она вкалывала, хлеб выращивала, а икру никогда не видела.
Тут объявляют меня. У меня заколотилось сердце, и как я дошла до трибуны – а она была недалеко от Сталина – не помню. Что говорить, не знаю, была как в обмороке. Вдруг я стала говорить о том, что сирота, выросла без родителей и только благодаря советской власти получила образование и осуществила свою мечту. Вы знаете, я –продукт того времени, меня этому никто не учил, и все, что я говорила, выходило из меня само собой. В это время я немного успокоилась и посмотрела на Сталина. Он смотрел куда-то вниз, потом бросил на меня взгляд и все. Я думаю: «Ну хоть бы крякнул, ну хоть бы спросил: «Как фамилия этой артистки?» Нет, ничего не сказал. А я никак не могу закончить выступление и вдруг вспомнила, что мне сказал Эйзенштейн – «И невольно вспоминаешь слова Маяковского «И жизнь хороша, и жить хорошо».
– Скажите, вам часто приходилось льстить?
– Подлизываться?
– Ну, подстраиваться…
– Да. Потому что я зависела от секретаря райкома, от ЦК. Я должна была нравиться министру, секретарю райкома, должна была нравиться тем, от кого что-то зависело. Я все время кокетничала. Я просто по природе кокетка. Мне хотелось нравиться и мужчинам, и женщинам.
– И часто приходилось переступать через свои принципы?
– Вся жизнь была такой, что нужно было приспосабливаться.
– В вашем доме жила Фаина Георгиевна Раневская.
– Да, мы с ней дружили. Она была человеком с потрясающим чувством юмора, большого ума и большого интеллекта. Мы с ней очень много гуляли, разговаривали.
Но, знаете, у нее было отклонение – она была лесбиянкой. Помню, мы жили с ней в Одессе, в гостинице. В то время она очень страдала, потому что ее любимая женщина, Юнгер, бросила ее. Юнгер как бы изменила ей, став женой Акимова, художественного руководителя Ленинградского театра комедии. Юнгер уехала вместе с ним в Америку, и Раневская очень переживала это. Подробности я не имею права рассказывать. У нее была другая любовь. Она умела заботиться, она была хорошим мужем или женой, я этого не понимаю.
В то время у меня была почти такая же ситуация, когда я сжигала все мосты и уходила от Рапоппорта. Я писала письмо своему, а она – своей. Мы рисовали с ней – я домик, а она осень. Помню, как она плакала, какие у нее были припадки… У нее сложный был характер.
Про ее отклонения, конечно, знали все, но никто об этом не говорил. Знали так же, как сегодня знают всех актеров гомосексуалистов, тем более, что законом это не запрещается. Кстати, у меня очень много друзей гомосексуалистов, и они делятся со мной своими проблемами…
У Раневской были очень почетные похороны. Гроб стоял на сцене театра Моссовета. Народу было больше, чем на похоронах Марецкой.
– Евгений Стеблов в интервью мне сказал: «В России настолько много талантов, что никто у нас ими не дорожит».
– Это действительно так. Это такой русский характер… Сколько забытых, совсем забытых актрис и актеров… Почему нам не стыдно за наше общество?.. Извините, я не могу разговаривать на эту тему.
– Вы встречаетесь сегодня со зрителями?
– Да. Общение со зрителями для меня один из самых любимых жанров. Я получаю от этого большое наслаждение.
Дата интервью: 1998-02-02
