Советский и российский актёр театра и кино, заслуженный артист Украинской ССР, народный артист России. Работает на озвучивании зарубежных фильмов (кино и видео), с 1980 пишет рассказы и эссе.
Первая же работа Владимира Конкина в кино — роль Павла Корчагина в телефильме Николая Мащенко «Как закалялась сталь» — мгновенно принесла начинающему актёру широкую известность и официальное признание (в 1974 году актёр был отмечен премией Ленинского комсомола). Павка в исполнении Конкина отличался от прежних экранных Корчагиных большим лиризмом, романтичностью и интеллигентностью.
Ещё один взлет популярности актёр пережил, сыграв в 1979 году Володю Шарапова в фильме Станислава Говорухина «Место встречи изменить нельзя». Фильм не потерял свою актуальность и спустя десятилетия.
– Владимир Алексеевич, мы с вами так долго договаривались о встрече. Вы откладывали её, ссылаясь на занятость. Вы настолько востребованы?
– Вы наверняка в курсе, что многие актёры, находящиеся в хорошем творческом соку, сегодня находятся в определённом застое. Это печально, потому что всякая индивидуальность – неважно, насколько она ярко выражена, – имеет право на существование.
У меня, слава богу, есть право выбора. Согласитесь, что на сегодняшний день такое право есть не у каждого актёра, поэтому многие, к сожалению, снимаются в рекламе, занимаются тем, что им даёт корм, как говорится. Но от этого страдает творчество. Может быть, они оправдывают свои поступки тем, что сегодня такое время, что нужно крутиться-вертеться, чтобы заработать, и что возможны компромиссы. Я этого не приемлю. Моё кредо в этом отношении бескомпромиссное. Есть компромиссы, на которые я никогда не пойду.
Я понимаю, что сегодня время товарно-денежных отношений и творчество тоже можно купить. Но мне не предлагали никогда таких баснословных сумм, от которых закружилась бы голова. А ведь мне деньги тоже нужны. Мне есть кого кормить. Я женат уже 33 года, у меня супруга никогда не работала, у меня трое детей и трое внуков. У меня большое семейство, и оно нуждается в дедушкиной поддержке. Но тем не менее я отказываюсь от предложений, которые оскорбляют моё творчество или когда из меня хотят сделать какую-то марионетку. Я никогда не хотел быть куклой в руках Карабаса-Барабаса. Поэтому я умею затягивать поясок, делать в нём ещё одну дырочку, ну и что? Зато форму поддерживаю (улыбается).
Но вот когда мне предлагают поучаствовать в антрепризе, и я узнаю, с кем из актёров буду работать, и если мне нравится сценарий, то я соглашаюсь. Иногда соглашаюсь не за большие деньги, может быть, даже не очень приличные для моего положения. Но меня так воспитывали: в первую очередь – творчество.
– А что вас может оскорбить, из-за чего вы откажетесь от работы?
– Меня оскорбляет тот безумный сленг, тот так называемый русский язык, который и языком назвать невозможно, на котором говорят современные герои. Меня оскорбляют ситуации, описанные в произведениях, часто они шокируют меня своим цинизмом или глупостью. Искусство всё-таки должно врачевать. Я не в маразме, но хочу, чтобы эта альтруистическая идея меня не покидала, хочу ей следовать и дальше.
Вы никогда не увидите меня на тусовках, ни в шоу-программах, не прочтёте лишнего интервью. Мне этого ничего не нужно. Я люблю литературу, сам пописываю что-то о Гоголе, Чаадаеве, Паганини. Я всю жизнь пишу дневники, мне есть что проанализировать, ведь жизнь у меня была и есть насыщенная.
Меня раздражает язык, которым пользуются наши драматурги. Это чудовищный язык, у них чудовищные обстоятельства – кто-то кого-то замочил, – там не отличишь уголовника от милиционера, они отличаются только корочками, нет никакой словесной характеристики – все говорят на одном «помоечном» языке. К тому же эта уголовная тема доминирует в нашем искусстве. Ну сколько можно про это? Как бы ни пыжились, а всё равно лучше «Места встречи…» ничего нет, а ведь картине недавно исполнилось 25 лет.
– Как вы думаете, почему этот фильм до сих пор любим зрителями?
– Мне кажется потому, что в нём заложено то главное, по чему люди соскучились – по доброму дяде, даже по тому, что можно обратиться за советом к милиционеру. Если этот фильм можно назвать сказкой, то это сказка добрая, потому что добро там всё-таки побеждает – бандюги наказаны, Жеглов оказался не совсем порядочным человеком, и поэтому они с Шараповым разошлись в разные стороны. Шарапов – достойный представитель послевоенного поколения, человек, который прошёл огонь и воду и при этом не оскотинился душой. В таких людях наше общество сейчас сильно нуждается. Людям важно быть услышанными. Недаром в стране появилось столько религиозных сект, люди тянутся к ним. Общество нуждается в духовности, а нам по ТВ говорят, что мы, наоборот, бездуховные, что сейчас время жёстких людей.
Мне приходилось встречаться с людьми, у которых тяжелейшее уголовное прошлое, у них расстрельные статьи, и всю жизнь оставшуюся они будут сидеть в тюрьме. Они видели, что я не следователь, не гуру какой-то, и такое рассказывали мне о своей жизни… Я понял, что каждый человек нуждается в духовной поддержке. Поэтому я считаю, что фильмы должны быть добрее, они просто обязаны быть добрее.
Всё-таки Господь создаёт нас такими, что душа стремится к высокому. Другое дело, в какой среде находитсячеловек – получает ли он поддержку? Как правило, нет. А стремление остаётся, и со временем оно начинает превращаться в некое зло – раз меня обидели, значит, и я буду обижать. Ещё и поэтому искусство должно выполнять благородную функцию – возвышать человеческий дух.
Если вспомнить средневековую литературу или живопись, то там очень много людей-уродов. Но при этом как гениально Свифт описал всю ту ханжескую начинку, весь тот ливер, в котором существовало тогдашнее общество. А ведь то общество было обществом гуманистов, наступал Ренессанс, но наступал он благодаря определённым тенденциям, происходившим в душах художников, они вместе с церковью вели людей к лучшему. Они говорили о грехе, о наказании за грех, при этом они не были ханжами. В творчестве существовала эта боязнь. Сейчас же Сатана чуть не лучший друг многих – «А чем он хуже Бога? Бога мы не видели, а в жизни столько соблазнов! Во-первых, деньги. Они дают свободу, у человека появляются машины, яхты, самолёты. За деньги можно купить всё!»
Поэтому денежный мешок, пришедший в кино, сейчас диктует свои правила игры. Многие из ваших коллег знают также, что мы с вами – искусство и журналистика – имеем большое влияние на людей. Но как часто нас с вами покупают, мы идём на безумные компромиссы, а потом каемся: «Господи! Что я сделал?»
– Вот вы сказали, что в России появилось много религиозных сект. Почему же они становятся популярнее, чем традиционное православие или ислам?
– Когда в семнадцатом году произошёл весь тот ужас, который называется революцией, церковь утратила свои духовные позиции. Ей пришлось пойти на компромиссы, иначе бы она была уничтожена. Одна из самых демонических фигур Ленин ополчился перво-наперво на церковь, он истреблял так называемых попов повсеместно, ведь нужно было внести новые «ценности» в жизнь.
На протяжении 70 лет ставились химерические задачи перед страной. Я был в третьем классе и помню, как 22-й съезд партии решил, что через 20 лет у нас будет коммунизм. Ничего этого не произошло. Кроме того, что в Саратовской губернии, где я тогда жил, наступил голод. В нашем домкоме выдавали по мешочку крупы на месяц.
Было истреблено огромное количество людей, которые могли мыслить, другая часть нашей интеллигенции была вынуждена уехать в эмиграцию. Страна оказалась в определённом вакууме. Сколько можно вспомнить имён диссидентов за всё время советской власти? Даниэль, Синявский, Сахаров… ну ещё несколько. И что это? 10-20 человек на 200 миллионов тогдашних советских граждан.
– Но ведь и декабристов было не так много.
– Но они и не сделали практически ничего. То, что царь повесил пятерых из них, было примерным наказанием, пощёчиной Европе. Я занимался историей в университете, это мой конёк, вы меня сейчас в такие пампасы заведёте…
Коммунисты ничего не построили, был духовный вакуум, была стагнация производства. Люди потеряли ориентиры, демократия была на кухоньках, и все жили двойной жизнью. Когда всё это в одночасье рухнуло, то церковь не была достаточно мощной. Ещё 15 лет назад мы представить себе не могли, что можно свободно ходить в храм и праздновать церковные праздники. Тем более если ты был комсомольцем или партийным. А если ты к тому же сыграл Корчагина!
Но что случилось потом, когда власть коммунистов рухнула? Люди остались бесхозными. Многие из них стали терять работу, НИИ и заводы стали закрываться. У людей отняли завтрашний день. Наверное, поэтому появилась востребованность у разного рода чумаков и кашпировских, людям нужна была иллюзия, которая, как наркотик, приводила бы их в хоть какое-то состояние покоя.
– Но почему они пошли к ним, а не в храмы?
– Православие как духовное движение очень сложное. Оно имеет жёсткие каноны – нужно поститься, причащаться, соблюдать определенные канонические обряды. Мало того, православная церковь не имеет таких баснословных денег, как эти секты. Есть правила – например, женщина не имеет права прийти на службу в брюках. В православии нет зрительного ряда, в храмах нет рядов для сидения, там нельзя поспать, а потом спеть свинговую песенку. В сектах всё очень необременительно и весело, а люди устали соблюдать правила.
Мусульмане в этом отношении оказались более жизнестойкими. Мне кажется, потому, что они более сплочённые, чем православные. Они практически не потеряли традиций. Я помню, как в 1976 году был на съёмках в Осетии и меня пригласили на свадьбу. Так вот, когда аксакал вставал и читал молитву, вставали все, даже секретарь горкома партии. Эти традиции у них сохранились до сих пор, несмотря ни на какие времена.
– Насколько я знаю, вы венчались с супругой много лет спустя после свадьбы.
– Знаете, после моей первой картины «Как закалялась сталь» мне проходу не давали, на меня бросались толпы поклонниц, мне приходили десятки тысяч писем, я почти полмира объездил. Искушений было очень много. Тогда я понял, что такое слава и как это страшно, и я не лукавлю, когда это говорю. Я был готов ко многому, но не к тому, что такая лавина молодых девчонок мне не давала бы проходу. Вы думаете, меня это не смущало? Ещё как смущало. А ведь съёмки шли полтора года, и всё это время я не видел свою семью. Как, по-вашему, это было вынести молодому мальчишке, ведь мне тогда было 22 года? Тогда меня спасали только письма, хорошо, что мои родители научили меня писать их. Я писал письма семье, и меня это утешало.
Венчаться сразу было невозможно, не те были времена, и к вере мы пришли не в 20 лет. Венчались мы 18 лет назад. Признаюсь, что жить после этого стало сложнее. Потому что мера духовной ответственности у меня усилилась, ведь глаз-то никуда не денешь. У нас ведь чуть снег сошёл, тут же молодые красивые женщины с обнажённым животиком ходят, и не знаешь, куда глаза девать, чтобы не видеть этого. Мне приходится работать с прекрасными актрисами. Иногда я встречаю умных красивых женщин, это редкое сочетание очень эксклюзивно сегодня, в красивых женщинах прибавилось жестокости. Но есть, есть приятные исключения! Когда я вижу это сочетание ума и нежности, доброты и изысканности, то, признаюсь, сердце начинает трепетать… И вот тут я начинаю судорожно внутренне креститься и молить Господа, чтобы он спас меня. Более того, бывает, что и я импонирую женщинам, и многое начинает казаться возможным. Но это еще страшнее. На это у меня табу. Венчание – трудная наука.
– Вы прожили с женой 33 года. Для актёрской среды – это редкость. Как вам удалось сохранить отношения?
– В этом вся «вина» моей супруги Аллы. Она, как никто, понимает и терпит меня, ведь актёру свойственно определённое кокетство и он привлекает к себе внимание. Моя супруга – красивая и умная женщина. Для неё наша семья – наш замок, мы вместе его строили, и никто посторонний не может в него войти.
Моей супруге со мной очень часто было со мной непросто. Но мне очень дорого в ней, что она не поверит ни во что плохое, что ей могут рассказать обо мне. Она знает обо мне больше, чем я о себе.
Моя супруга – это человек, которого мне послал Господь. Будучи студентами, мы три года ухаживали друг за другом под пристальным вниманием наших родителей. Никакой слежки за нами, конечно, не было, но они знали о каждом нашем шаге. Наверное, это была мера ответственности по отношению друг к другу.
– Три года ухаживали? Вы, наверное, были очень воспитанным человеком?
– Тогда я был нормальным мальчиком – слушал Led Zeppelin, обожал литературу и писал статьи в газету «Заря молодёжи». Правда, парторг нашего училища, всё время показывая на мои волосы, которые были ниже задницы, спрашивал: «Ну когда ты их уберёшь?» А мои педагоги защищали меня: «Это его индивидуальность». Я хорошо учился, был отличником, и эти волосы, можно сказать, заслужил.
Мне до сих пор очень дорого всё то, чему меня научили мои педагоги и мои родители. Меня рано научили читать, меня окружала хорошая литература и хорошая живопись, мой отец в этом хорошо разбирался. Папенька благосклонно относился к моим вкусам. Он затыкал уши, когда я включал Beatles или Хендрикса, лез на стенку, но никогда не говорил: «Немедленно выключи магнитофон!», и мои пластинки не выбрасывались в окно.
– У вас была проблема отцов и детей?
– Знаете, когда я родился, папе было 42 года, а маме 40. Я был мальчиком с определённым характером. Только теперь я понимаю, какое лошадиное терпение было у моих родителей. Может, фамилию оправдывали? (Улыбается.)
То, что я не был подарком, это точно. Но придраться было не к чему – я хорошо учился, у меня было хорошее поведение, нельзя было сказать, что у меня не было интересов и всё время я сидел дома. Но мне всегда хотелось состояться, доказать своим родителям, что я не хуже, чем они. Мне хотелось самостоятельного полёта. Поэтому я отказался оставаться в Саратове после окончания театрального училища, не хотел, чтобы рядом были папа с мамой. Я выбрал харьковский ТЮЗ и проработал там до 4 мая 1972 года. В тот день мне пришли две телеграммы, которые перевернули мою жизнь. Первая сообщала о том, что у меня в Саратове родились мальчики-близнецы, вторая – с предложением приехать на пробы в группу «Как закалялась сталь».
– Вы начали карьеру в кино с жутко-приторной положительной роли. Кажется, у вас потом вообще не было отрицательных ролей?
– Мне трудно судить об этом. Я все свои роли люблю, на сегодня у меня их 45 в кино и 30 в театре. Не знаю, много это или мало, во всяком случае, мне не стыдно за то, что я сделал.
– Какая из них вам самому больше всего по душе?
– Кирсанов в «Отцах и детях». В 32 года я играл восемнадцатилетнего Кирсанова. Это было моё.
Вообще, всякий молодой человек должен быть амбициозен, но амбиции не должны перешагивать каких-то норм. Не скажу, что я физически накачанный человек, у меня с детства порок сердца, и поэтому я был освобожден от физкультуры и труда, хотя свою узкоколейку я построил. Но я очень жилистый по своей структуре, и если мне поставили задачу, то я выполню её, чего бы мне это ни стоило.
Любая роль – ответственное дело. Тот же Корчагин, или Шарапов, или Суслин – герои очень непростые, они положительные, а играть положительные роли в тысячи раз тяжелее. Нужно показать неправильность героя во всём, его характер, почему он такой. Какая задача стояла перед режиссёром «Как закалялась сталь»? Снять коммунистическую икону. Почему так много крупных планов в фильме? Если бы в моих глазах была пустота, то это сразу было бы заметно. Свойства целлулоида – показать всё, что есть в человеке. Все мы в силу интеллекта можем как-то околпачить друг друга, но камеру и плёнку никогда не обманешь.
– Я не помню названия фильма, но ваш герой в нём, такой забавный, очень правильный комсомолец, весь фильм боролся за дисциплину. Понятно, что в СССР такие фильмы любили снимать, но вам-то зачем было нужно сниматься в такой ерунде?
– Это фильм «Переходим к любви». Если бы вы знали, как я плевался от сценария… Но меня уговорил сняться режиссёр этого фильма Олег Фиалко. Как я мог ему отказать, ведь это именно он увидел мою фотографию на стенде выпускников в училище и пригласил в группу «Как закалялась сталь»? Я не мог ему отказать. Ему был нужен правильный комсомолец, а его мог сыграть только Конкин.
Знаете, я вообще из-под Корчагина много лет выползал, эта роль оказалась тяжёлым танком. Я актёр характерный, у меня и в дипломе написано: «амплуа – лирический герой-простак». Моя дипломная роль в училище была роль Винникова в «Когда цветёт акация», где я пел и плясал. Когда в училище узнали, что я буду играть Корчагина, все за животики взялись от смеха. Они думали, что это будет какой-то водевиль.
После «Как закалялась сталь» для всех советских режиссёров я стал Корчагиным. Мне предлагали играть только героя в кожанке. Я отказывался, и тогда стали говорить, что у меня звёздная болезнь. Но с моей стороны это был прагматизм: если я буду дальше играть подобные роли, то очень скоро на мне можно ставить крест. Я с благоговением вспоминаю Леонида Быкова, который дал мне шанс – роль в его фильме «Аты-баты, шли солдаты». Там можно было поюморить, мой герой был наивный паренёк. Потом был Оленин в фильме Калатозова «Кавказская повесть», Шабашкин у Никифорова.
– А сегодня снимаетесь?
– Режиссёр Плоткин снял 12-серийныйфильм «Время жестоких». Там я играю эдакого рафинированного помощника президента. Вот вы говорите, что у меня нет отрицательных ролей, а этот герой такое гнильё, куплен бандитской группировкой. Он любит вкусно поесть, получать дорогие подарки. Когда ему сказали, что один порядочный человек должен быть ошельмован, он пытался возражать. Но ему показали видеозапись, такую же, как в истории с человеком, похожим на генерального прокурора, и он выполняет задание бандитов.
Таких людей, как этот помощник, сегодня много. Мы видим их по ТВ, читаем интервью с ними в газетах. Мне кажется, что они очень не любят нашу страну, они любят только себя. Они очень циничны и не скрывают свой цинизм, потому что мы для них быдло.
Игорь Талпа недавно закончил картину «Сормат». Мой герой – следователь Федулов, мой ровесник, ему тоже под 50. Эта роль для меня как продолжение Шарапова. Федулов до сих пор майор, а не полковник, потому что он порядочный человек. Он сыскарь, и как только появляется какое-нибудь тухлое дело, на котором эполетов не заработаешь, его тут же вешают на Федулова. И он роет землю носом, но спасает человека, в конце фильма говорит арестованному: «Ты ни в чем не виноват. Ты свободен». Этот фильм как рождественская сказка, но как мы сейчас в ней нуждаемся. Общество нужно убеждать, что не всё так дурно.
Искусство, как я уже говорил, должно врачевать. Разве нет таких людей, как Федулов? Есть. Просто сейчас немного смещён акцент. Я не видел и не хочу смотреть «Бригаду», у меня аллергия на такие фильмы. В последнее время вообще с трудом смотрю ТВ, меня почти всё раздражает на экране, и не хочу из-за этого терять последние волосы или седеть.
– А что смотрите?
– Прогноз погоды и старые фильмы.
– Владимир Алексеевич, почему вы, сын крупного партийного работника, решили поступить не в МГУ или в МГИМО, а в обычное провинциальное театральное училище?
– Мне хотелось доказать, что я могу. Мой папа был партийным работником, но не крупным. Он никогда не говорил мне: «Выбирай престижную профессию». Он со своими связями мог устроить меня куда угодно, но он сказал: «Володя, если ты сам не поступишь, я звонить никуда не буду».
– Вот вы говорили, что делаете дырочки в пояске. Почему же в рекламе не снимаетесь?
– У меня много было предложений, но я не соглашаюсь, потому что реклама лукава. Я видел, как хорошие актёры с хорошей актёрскойсудьбой рекламируют лекарства. Но всё это – ложь.
– Это же деньги!
– Деньги деньгам рознь. Я на этот компромисс не пойду.
– Экий вы принципиальный. Значит, для вас лучше затянутый поясок?
– Да, он для меня ценнее. Я не хочу, чтобы старушка где-нибудь в Сыктывкаре, например, увидев меня в рекламе, поверила и купила на последние деньги какое-нибудь лекарство. Потом же она будет ходить и всем рассказывать, как любимый ею Володенька Конкин обманул её, крокодил такой.
– Но, помнится, одно время вы как-то вели целую передачу про книжные новинки, она была явно рекламной.
– Это была приличная передача, я полтора года её вёл. Хотя со многой литературой, которая там рекламировалась, был не согласен. Но там был нюанс – как я произносил тексты. Те, кто меня знали, видели мою лукавинку – недаром же я Ленина играл – и говорили мне потом: «Ты так рекламировал, чтобы это никогда не покупали».
– А когда это вы успели сыграть Ленина?
– Это было в 1979 году, в Театре Ермоловой. Я был приглашен главным режиссёром этого театра Владимиром Андреевым на роль молодого Ленина в пьесе «Казанский университет». Ужасная пьеса.
– Вы много лет служили в этом театре. Почему же ушли?
– В 1985 году Андреев ушёл в Малый театр и на его место пришёл Фокин. Был очень серьёзный конфликт, и я ушёл из театра. Женат я один раз, а вот театров в моей жизни было одиннадцать. Я умею закрывать двери.
– Громко?
– Хлопнул дверью я только один раз. В Театре Моссовета. Когда я узнал, что меня обманули с квартирой. ЦК комсомола выделил мне квартиру, она предназначалась только для меня, а дали её другому актёру. А у меня в этот момент дети чуть ли не при смерти были. Помню, я вбежал в кабинет, а у них там какое- то заседание: «Как вы смеете врываться?! У нас партком идёт!». Вот тут-то я и хлопнул дверью. Тут же в приёмной написал заявление об уходе, хотя в Новосибирске, куда театр должен был ехать на гастроли, были расклеены афиши с моим премьерным спектаклем.
Тогда я вообще уехал из Москвы в Киев и пять лет проработал в Театре киноактёра на студии Довженко.
– Ещё три года назад Георгий Вайнер в интервью мне рассказывал, что вот-вот уже начнётся работа над продолжением фильма «Место встречи…». Но, по-моему, так ничего и не получилось.
– Это очень бородатая история, ей уже больше десяти лет. Насколько мне известно, сам Георгий мне рассказывал, что их задумка с Аркадием состояла в следующем. В 1947 году в СССР был обмен денег. Об этом знало очень крошечное количество людей, и они скупали золото, перевели вовремя деньги на сберкнижку. В общем, вся страна осталась без штанов, а эти при деньгах. И вот Шарапов должен был начать заняться раскруткой этого дела.
Может быть, сейчас идея поменялась, не знаю. Но моему Шарапову было в фильме 28 лет, а в продолжении ему должно быть 30. Но мне-то сейчас уже 52. Это что значит, меня будут как-то заклеивать, где-то что-то завинчивать? Это ведь неприлично.
– В кино можно всё. Тем более при современной технике.
– Да, в кино можно всё. Но хочу ли я этого? Я не хочу носить маску Фантомаса. Потом меня никто не разубедит, что продолжение хуже подлинника. Пусть снимают продолжение с новыми актёрами, а через 25 лет посмотрим – вспомнит кто-нибудь эту картину или нет.
– «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи…» Это я к тому, что в каждой профессии есть свои маленькие секреты. Тем более в такой, как актёрская. Вы почти ничего не рассказывали о своих взаимоотношениях на съёмках с Высоцким. Я где-то читал, что они у вас не очень сложились. Это правда?
– Так сказать нельзя. Это неправда. Если бы они не сложились, то не было бы этого дуэта. К тому же камера всё бы увидела и показала, что мы противны друг другу.
Не нужно забывать, что Владимир Семёнович к тому времени был человек более чем сформировавшийся. У него был вполне определённый круг его сердечных привязанностей, и попасть в него новому человеку было сложно. Сейчас, в свои 52 года я понимаю, что новых друзей приобрести не смогу, друзья уходят, а замены им нет. С другой стороны, есть люди, которых я знаю чуть ли не сорок лет, но они так и не стали моими друзьями.
У Высоцкого был свой круг, и он был довольно малочисленный. У меня тоже уже был свой статус. Я был уже заслуженный артист, как бы внешне обласкан властью, хотя это было да-ле-ко не так. Тот же Высоцкий никакого звания не имел, как и Олег Даль. Я думаю, что этот момент как-то смущал Владимира Семёновича, а поскольку он был очень прямой и занятый человек, то разбираться ему в моём сердечном ливере времени не было. Я бывал у него дома, он приходил ко мне в гостиницу, мыс ним беседовали. Но в этих интимных беседах общего языка мы не находили. Я с ним соглашался, но это было похоже на потакание, потому что не хотел конфликтной ситуации.
Не надо забывать и о том, что, по большому счёту, он ревновал к первородству. Ведь инициатором работы был он. Браться Вайнеры подарили ему книгу, он прочёл её за ночь и утром примчался к ним: «Ребята, это нужно снимать, надо писать сценарий!» Поскольку Вайнеры были крупными писателями, то написанный сценарий довольно быстро прошёл все нужные инстанции, Говорухин стал режиссёром. Но вот какой парадокс: такой народный фильм, и никто из его создателей не получил ни звания, ни премии, вообще ничего!
Высоцкий, как я уже сказал, был одним из «родителей» фильма. Но вдруг оказалось, что там есть такой персонаж, как Шарапов, который занимает много места. Более того, фильм получился про Шарапова. И если бы Жеглова играл не Высоцкий, а кто-нибудь другой, то персонаж получился исключительно отрицательный. Но Высоцкий блистательно сыграл эту роль. Я считаю, что эта роль вообще самое лучшее, что он сделал в кино и в театре. Он тут настолько выложился, настолько был красив и интересен, даже в зле своего персонажа. Вспомните, как он поступил с Груздевым. Если бы не Шарапов, то его попросту расстреляли бы. Вспомните, что он застрелил Левченко, который всё равно никуда бы не убежал, так как район был блокирован. Левченко спас жизнь Шарапову, но Жеглов слишком любил стрелять. У нас был огромный диалог на фоне убитого Левченко, но его вырезали на ТВ.
– Почему?
– Слишком много было принципиального и порядочного в том разговоре.
Кстати, в «Как закалялась сталь» тоже было много ножниц. Фильм снимался не только по книге Островского, но и по его дневникам. В них он был очень откровенен – писал о том, как изменились люди и как зажралась власть. Вроде бы книга была архикоммунистическая, но на самом деле все было далеко не так. Кстати, я так и не прочитал её ни разу.
– ?!
– Это не моя литература. Да и в школе единственную единицу по литературе получил только потому, что не знал наизусть монолог Корчагина. Тогда я любил Тургенева, Толстого, Салтыкова-Щедрина, самым любимым был Куприн.
На 17-м съезде комсомола мне подарили единственный сохранившийся экземпляр «Как закалялась сталь». То, что мы читали в школе, это был переписанный Кольцовым вариант. Насколько я знаю, весь тираж написанной Островским книги пошел под нож. Но в архивах отыскали единственный экземпляр, в Риге заказали специально телячий переплет. На съезде мне книгу торжественно вручил Сергей Герасимов. Ну, думаю, наконец-то почитаю. Но только успел дойти до кулис, как у меня её вырвали и отдали в музей ЦК ВЛКСМ. Так я её и не прочитал.
– Это было на том съезде, где вы приветствовали Брежнева от имени советской молодёжи?
– Да. Но я был единственным делегатом, который речь написал сам. Хотя слов «…и лично Леонида Ильича» было не избежать, они были в каждой речи.
– А не было чувства брезгливости, что пришлось язычком- то?..
– Ничего такого не было. Меня учили уважать старость. Это, во-первых. Во-вторых, у меня не было причины кого-то ненавидеть. После Корчагина я получил звание «заслуженный артист», стал лауреатом премии Ленинского комсомола. За что же мне было ненавидеть ту власть? Из начинающего школяра я перескочил несколько позиций.
Я искренне говорю это, а не потому, что был обласкан и ел косточку с барского стола. Я косточки отбираю, только те беру, которые сам выберу. Эта позиция многих смущала. На моём месте 99 процентов советских актёров сделали бы такую головокружительную карьеру после такой роли!
А почему мне книгу вручили, ведь должны были вручить партбилет. Когда я об этом узнал, то понял, что это капкан, и сразу же примчался в ЦК комсомола: «Что вы делаете?» Для меня это было бы катастрофой. Но я нашел способ выкрутиться. Я пришел с Панченко, который курировал в комсомоле культуру, к Тяжельникову (первый секретарь ЦК ВЛКСМ. – А. М.) и сказал: «Если бы вы знали, как был бы счастлив мой отец, если бы узнал, что я стану членом партии! Как счастлив был бы я, вы не представляете! Но что вы сделаете, если примите меня в партию на съезде? Ведь со съезда тысячи молодых людей поедут на БАМ. Среди них те, кто годами ждет возможности вступить в партию. А вы меня вот так вот вдруг, как Гагарина! Ну он-то в космос летал, это подвиг мирового значения. Зачем же меня под удар подставлять? Я хочу в партию, но это будет не этично».
– В общем, отмазались, как сегодня говорят?
– Да, мои аргументы сработали. Вот тогда и решили подарить мне книгу.
– Но потом в партию вы так и не вступили?
– Нет. И никогда не хотелось. Я слукавил тогда. Я чуть ли не плакал: «Я хочу, но мне нельзя» (смеётся).
– С кем из режиссёров вам было интересно работать?
– С благодарностью вспоминаю с детства любимого мною Леонида Фёдоровича Быкова. В прошлом декабре был в Киеве на его 75-летии. Там встретил Николая Павловича Мащенко (режиссёр фильма «Как закалялась сталь» – А. М.), с которым не виделся 25 лет. Как вот мне его не любить – он открыл меня! Ещё с благодарностью вспоминаю Вячеслава Никифорова, снявшего меня в «Отцах и детях» и «Дубровском», и Глеба Панфилова, у него я снимался в «Венценосной семье».
– Вы дружите с коллегами в нормальном смысле – ходить в гости, устраивать совместные праздники?
– Это бывает крайне редко. Близких друзей в нашей среде у меня нет. В гости вообще редко ходим, много приходится ездить на гастроли.
В общении мне интереснее люди, не связанные с нашей профессией. Мне гораздо интереснее встречаться с соседями по даче, у меня много знакомых милиционеров…
– Вы такой старомодный, Владимир Алексеевич. Такое почти забытое слово «милиционер», а не мент.
– Ненавижу это слово. Это же ругательная кличка. К сожалению, русский язык очень замусорен. Язык урок стал языком политиков. В прошлом году на День милиции меня пригласили выступить на концерте во Дворце съездов. Я вышел и сказал: «Я был бы счастлив, если бы вас никогда не называли ментами. Всё-таки вы – милиционеры, дяди Стёпы». Зал встал и зааплодировал. А после меня вышли «Менты». И им так же аплодировали.
– Когда вы говорили о религии, то сложилось такое впечатление, что вы очень набожный. Но ведь лицедейство считается церковью грехом, раньше актёров хоронили, как самоубийц, за оградой кладбищ. И что же получается: есть два Конкина? Один верует в Бога, а другой, лицедействуя, грешит?
– Больше ста лет назад постоянный Священный синод издал постановление, согласно которому православных актёров стали хоронить по всем православным обрядам. Синод признал, что русский театр является одним из духовных инструментов.
Общество в конце XIX – начале XX века испытывало моральное разрушение. В этот момент церковь ощутила духовное желание укрепить себя и русский театр, который нёс тогда просветительскую функцию. Согласитесь, трудно утверждать, что Островский не был набожным человеком. «Могучая кучка», «передвижники» выполняли огромную просветительскую задачу. Они укрепляли духовную связь нашего народа. Именно тогда появился наш прекрасный славянский – сказочно-пряничный – васнецовский стиль, который я люблю так же, как и модерн.
В моей жизни была удивительная встреча. В 1983 году я ехал в Ленинград на съёмки «Обыкновенной истории». В купе со мной ехал молодой человек с бородкой и в партикулярном платье. Он оказался помощником митрополита Ленинградского и Новгородского Антония. Этот помощник пригласил меня на всенощную службу. Голова у меня была занята съёмками, и я совершенно забыл об этом приглашении. В половине 12-го ночи я выходил из здания ленинградского ТВ и увидел перед подъездом «Чайку», в то время это был редкий автомобиль. Оказалось, что он прислан митрополитом Антонием за мной. И я поехал. На службе я находился в ризнице, мне даже стульчик предложили. В то время я был условным прихожанином и испытывал больше интереса к происходящему вокруг. Потом был приглашён в гости к митрополиту Антонию, и он подарил мне из своей роскошной библиотеки, в которой были подлинники Куинджи, книгу «Комиссаржевская» с огромным количеством фотографий великой актрисы.
Теперь на протяжении многих лет я встречаюсь с людьми высокого священного сана. Одно их присутствие – духовный стержень, тормоз, при духовном лице и анекдота пошлого не расскажешь.
Я не знаю, чем я их подкупаю, но многие священники говорили мне: «Ты – наш». Может быть, потому, что я не играю отрицательных ролей, а если они есть, то играю их крайне деликатно, и мерзостей в моих ролях нет. Так что, согласитесь, эта их оценка – высочайшая оценка их доверительности ко мне.
– Простите, Владимир Алексеевич, а если бы вы не были популярным артистом, стал бы митрополит присылать за вами свою «Чайку»? Вот если бы вы были водителем трамвая, то вряд ли…
– Может быть, тогда «Чайку» и не прислали бы. Но если бы мне предложили прийти в храм, я бы туда и на трамвае поехал. Потом, знаете, я не приемлю мнения, что люди простого звания – это люди, не состоявшиеся в карьерном смысле. Иногда встречаешь таких людей и думаешь: «Господи, какая красота человеческая, какая нравственная чистота сохранилась у них!» Я думаю, что «этот» водитель трамвая чище и духовнее меня.
– Вы рассказывали, что стеснялись своей славы после фильма «Как закалялась сталь». А вот режиссёр фильма Мащенко в одном из своих интервью рассказывал, что ЦК комсомола принимал даже специальное постановление о вашем «неправильном поведении».
– Я не в курсе этого постановления. Наверное, Мащенко знает больше. Но у меня был период, когда я пять лет не мог выехать даже в Болгарию, хотя был почётным гражданином Софии. Наверное, где-то кому-то не понравился. Может, рюмочку лишнюю выпил или послал кого-то на три буковки.
– Когда вы бывали за границей, с вами тоже ездили «искусствоведы»?
– Они были всегда. Чаще всего это представители наших посольств.
Бывало, что ко мне подсаживался незнакомый человек и начинал со мной разговаривать. Я чувствовал пристальное внимание к себе.
Как-то раз пришёл в общество «Знание», а мне говорят: «Владимир Алексеевич, что же вы на прошлой встрече со зрителями сказали то-то и то-то? Это не совсем то, что ждут от вас». Но, по-моему, интеллигенция вообще всегда должна быть в оппозиции к власти, чтобы та чувствовала, что управляет не обществом холуёв. Не скажу, что я был оголтелым диссидентом, но к власти относился критически всегда. Думаю, что мне этого не прощали.
– Я знаю, что вы рисуете…
– Нет, я больше пишущий человек. До сих пор поражаюсь удивительному свойству русского языка: как из отдельных слов составляются фразы и эта фраза может отражать настроение, или как одной фразой можно вылепить образ человека.
– А что вы пишете?
– Эссе, сказки, зарисовки. На одном вечере я прочёл своё эссе о Чаадаеве, и ко мне тут же подбежал издатель и предложил издать его.
– Мемуары не пишете ещё?
– У меня есть много воспоминаний. Всю жизнь веду дневники. Могу открыть их и прочитать, например, что я написал о Мащенке в первую нашу с ним встречу или о первой встрече с Высоцким. Или – что было 3 сентября 1975 года. А ведь за каждой датой – люди.
Папенька научил меня эпистолярному жанру, и я до сих пор пишу письма, со всех гастролей, где бы ни был, всегда отправляю домой открытки с видами тех городов, где бываю.
Мне не раз предлагали издать свои мемуары. Но я считаю, что в них есть много
Дата интервью: 2004-05-10
