Советский поэт. Наверное, самые известные ее стихи, которые знает каждый: "Когда мы были молодые, и чушь прекрасную несли, фонтаны били голубые, и розы красные росли".
– У Анны Ахматовой есть такая строчка: «В то время я гостила на земле». Мне кажется, что так можно сказать о каждом поэте, и я хотел бы спросить вас, Юнна Петровна, как вам гостится, живется на земле?
– Но у Ахматовой есть еще две замечательные строчки: «Но я предупреждаю вас, что я живу в последний раз». И я думаю, что в этих двух строчках содержится нечто большее, чем способен сказать один человек, проживший на земле жизнь.
Жизнь поэта можно назвать адом и не только потому, что человечество устроило ад на земле, но еще и потому, что поэт, живущий в этом аду, сам несет в себе адские страдания, адскую муку. Жить вообще трудно каждому человеку, а творческому человеку – вне зависимости от того, поэт он или художник, прозаик или актер – жить гораздо труднее. Вообще быть художником – это катастрофа.
Если нет войны одного государства с другим, есть война власти с народом, есть война со свободомыслием… И поэт невольно становится участником этой войны, даже если он самый мирный человек.
– Кто же поэт в этой войне?
– Кто во время войны ребенок, идущий по улице, в которого попадают бомбы? Кто эти дети, старики, женщины, которые выходят из окружения, а их расстреливают в упор? Поэт – это ребенок на войне.
– Что вас волнует сегодня – какие-то прозаические детали или вечные темы?
– Не бывает деталей прозаических или поэтических. Вот смерть или рождение – что это, прозаические или поэтические детали? Это решающие события в жизни человека, хотя с точки зрения истории это одно мгновение…
– Я думаю, что вы согласитесь, что те вопросы, которые поднимали Пушкин, Чехов, Толстой, ушли на задний план, о них как бы стесняются говорить?
– И Пушкин, и Толстой сказали много горьких слов о своей стране и о том, как тяжело быть в этой стране художником. Но уверяю вас, что в их времена в салонах и на встречах художников не могли присутствовать какие-то охотнорядцы, какие-нибудь организованные Третьим отделением боевики. Это совершенно исключено.
– Но ведь можно вспомнить слова Толстого о том, что люди доброй воли должны объединиться. Сюда можно, наверное, отнести творческое объединение писателей «Апрель»?
– Я человек, никогда не состоявший ни в какой партии и по характеру своей личности не способный с кем-либо объединиться. Я очень высоко ценю Булата Окуджаву, но его строчки «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть по одиночке» совершенно ко мне не относятся. Психологически я устроена иначе.
Я считаю, что в стране должна быть Конституция, которая оговаривает все права и обязанности граждан. Нас призывают сегодня объединяться против фашистов. Но это делается, наверное, для того, чтобы отвлечь внимание интеллигенции от всеобщего развала, наступившего в результате воровства, которое в последнее время стало еще более чудовищным, чем при коммунистах.
Мы должны объединиться не против черносотенцев, а в борьбе за Конституцию. Вот когда у нас будет закон, тогда никому не нужно будет с кем-то объединяться, а людей, нарушивших закон, будут судить согласно закону.
Сегодня наши власти, я думаю, заинтересованы в том, чтобы левые объединялись против правых, чтобы интеллигенция боролась с черносотенцами. Все это совершенно глупая задумка – отвлечь людей от насущных проблем в борьбе за нормальное существование, потому что, пока мы боремся с черносотенцами, они получают квартиры, дачи, земли, конвертируют валюту.
– Что заставило вас писать статьи для «Московских новостей», вести передачи на «Радио «Свобода»?
– Именно это. Желание что-то объяснить людям.
После августовского путча собрались писатели, и как бы прогрессивный Евтушенко привел как бы прогрессивного Пулатова и как бы прогрессивную Кудимову. Я вошла в зал на пять минут и увидела, как эти люди со сцены хамят моим товарищам, моим коллегам. Они очень бойко орали на людей из бондаревского союза, которые в тот момент были, конечно же, раздавлены, но сквозь весь этот крик сквозило хамство и пренебрежение к моим товарищам. И я сразу поняла, что Пулатов бандит и что как бы победившая после путча интеллигенция рвется к захвату Литфонда.
Тогда я сразу написала статью для «МН» «А на кой мне такой писсоюз?», где сказала, что мне без разницы – будет Бондарев или Евтушенко, если эти люди ведут себя по-хамски по отношению к моим товарищам. Я почувствовала, что для них нет разницы между мною и Куняевым, что для них главное прорваться к власти.
Потом я написала статью «Не привязывай крылья тигру», в которой попыталась очень быстро объяснить, что в тот момент, когда глухой диктор на ТВ рассказывает, сколько миллионов у нас украли, – именно в тот момент! – воруют еще больше. Знаете, у Эдит Пиаф в «Воспоминаниях» есть такой момент: когда она с сестрой пела на улице, она заметила, что в тот момент, когда публика наиболее увлечена пением, воришки очищают карманы. В какой-то момент я почувствовала, что интеллигенция, поющая о гласности и свободе, снова является приманкой, на которую приходят воры и обчищают карманы слушателей. Я почувствовала себя виноватой перед народом, потому что, пока мы пишем о гласности, те обчищают карманы людей.
– А почему так происходит? Ведь, в принципе, эти люди не были такими, когда пришли к власти…
– Дело не в них, а – в нас. Это мы позволили им стать такими. Мы все вместе позволили им стать такими, потому что никому не хочется прослыть склочником, народовольцем, борцом.
– Что вы скажете о сегодняшнем состоянии литературы или, если можно так выразиться, рынке литературы?
– Между литературой и рынком нет ничего общего. Литература всегда находится в состоянии литературы. Сегодня состояние литературы самое разное. А рынок добьет литературу быстрее, чем партия.
– Но у русской литературы, по-вашему, есть будущее?
– У русской литературы как творческого, живого, развивающегося организма есть будущее. А у русской литературы как организма рыночного – будущего нет.
– Что вам сегодня лучше пишется – стихи или статьи?
– Я пишу стихи, пишу рассказы и с удовольствием пишу злободневные эссе, они дают мне возможность сказать что-то, волнующее меня.
– А что волнует вас как поэта?
– Меня волнуют очень старомодные вещи, такие, как чувство человеческого достоинства. Я не могу себя чувствовать достойным человеком, если вижу, что рядом со мной ходит огромное количество людей ограбленных, обманутых, лишенных всякой надежды на то, что их дети будут иметь крышу над головой.
Я с ужасом думаю о том, что здесь будет авторитарная власть…
– … а она будет?
– … обязательно… Я с ужасом думаю, что молодежь, которую я бесконечно люблю, уедет.
– У нас, в России, принято называть писателей, поэтов «совестью народа». Вы ощущаете что-то подобное?
– Я думаю, что если у народа есть совесть, то у писателя, который принадлежит этому народу, должна быть совесть. Я не думаю, что есть отдельно писатель, у которого есть совесть, и отдельно народ, у которого нет совести.
– Валерия Новодворская как-то сказала, что небесная Россия всегда была нам дороже земной…
– Я люблю земную Россию.
– Ту, о которой писал Блок: «Россия, нищая Россия…»?
– Да.
– Но есть еще Россия Глазунова или Белова…
– Нет России Глазунова или Белова. Это им кажется, что есть их Россия.
– Я имел в виду их понимание…
– Знаете, их понимание, как насморк. У одного насморк – слезы текут из глаз, у другого насморк – горячие сопли текут из носа, у третьего – это головная боль. Понимаете, не существует России ни Белова, ни Глазунова, ни Евтушенко – существует Россия вот такая, какая она есть..
– Какие у вас отношения с поэтами своего поколения?
– Я ни по характеру своей личности, ни по характеру творчества никогда не была поэтом какого-то определенного поколения. Дружбы складывались в других кругах – и возрастных, и профессиональных.
Евтушенко говорил мне, главное, чтобы твоя фамилия каждый день мелькала в газетах или журналах. А потом, когда ты напишешь что-то замечательное, тебя напечатают. Для меня самым главным было мое внутреннее существование, опять же упиравшееся в мое понимание человеческого достоинства.
– Недавно я перечитывал Евгения Александровича и наткнулся на такую строчку: «Коммунизм для меня – это высший интим».
– У него есть старые стихи о любви: «И, распустив светло-русые косы свои, думаешь о революции и хочешь большой любви».
У меня вот с этим нет ничего общего и не было, потому что я общалась все-таки с замечательными поэтами и замечательными людьми. Я всегда искала себе товарищей не столько знаменитых, сколько для меня интересных. И я с отвращением отношусь к слову «элита» в любом его значении.
Дата интервью: 1992-05-22
