Советский композитор, народный артист СССР. Его музыка звучала во многих известных фильмах, таких как «Два бойца», «Истребители», «Александр Пархоменко» и многих других.
– Никита Владимирович, я знаю, что ваша мама жила в Казани и похоронена там. Мне приятно было узнать также, что и ваша супруга родом из Казани. Может, вы расскажете, как получилось, что ваша жизнь связана с нашим городом?
– С Казанью у меня получилась такая связь. В 34-м году после убийства Кирова из Петербурга стали высылать всех дворян, в том числе выслали и всю мою родню, они должны были выехать куда-то на Урал или в Сибирь, в общем, черт знает куда. Но мама воспользовалась одной не привилегией, а возможностью. Она поехала в Москву и разыскала там одного крупного деятеля, он был коммунистом с начала века. Еще в 1912 году наша семья прятала его от царской жандармерии в нашем имении. Но он, несмотря на свой высокий пост, единственное, что мог сделать – переменить место высылки. Это была Казань.
Мой отчим, в прошлом морской офицер, был большим специалистом по фотографическим делам и у него были связи с НИИ «Техфотопроект» в Казани, который занимался разработкой фотопленки. Он так до смерти и проработал в том НИИ научным сотрудником.
Бабушка довольно быстро скончалась, а мама и отчим были как-то скромно, но устроены.
А мне было предписано ехать в Сыктывкар. Я даже помню до сих пор, как меня вызывал в «Большой дом» (так называлось здание НКВД в Ленинграде. – А.М.) полковник и помню его фамилию – Малий. Это был такой смуглый господин, очень усталый от бесконечных вопросов. Он дал мне какую-то бумажку, в которой мне предписывалось ехать в Сыктывкар. А я подумал: «А что будет, если я не поеду?» Про меня в суматохе как-то забыли, и я так и остался в Ленинграде совершенно никем не тронутый.
С Казанью у меня была еще одна, не очень приятная история.
Это было в конце 50-х годов. Директор казанского театра оперы и балета узнал, что я написал балет «Королевство кривых зеркал» и попросил меня приехать. Я приехал, они прослушали и с энтузиазмом приняли, включили мой балет в репертуар.
Но в Центральном комитете нашей дорогой партии был отдел культуры, а в нем был сектор музыки. В нем было три негодяя, которые давили все прогрессивное, давили причем невероятно, так что развитие нашей музыки в большей степени задержалось из-за этих трех подлецов. Фамилии их я вам скажу, чтобы все знали – Кубов, Вартанян и Апостолов. Но был еще и главный негодяй по фамилии Ярустовский. Он был знающим и талантливым музыковедом, но одновременно и неслыханным подлецом. Кстати, когда он сопровождал Шостаковича в поездке по Америке, то американцы прозвали его «музыковедом в штатском».
Так вот те трое первых, кого я вам назвал, закрыли мой балет. В казанском театре как-то отделались от меня, но чувствовалось, что им было неловко. Но история с моим балетом повторилась и в других пяти театрах, которые включали его в свой репертуар.
А сколько я претерпел с песнями! Например, постановление ЦК о второй серии фильма «Большая жизнь». В нем было написано буквально следующее: «В фильм введены песни, проникнутые кабацкой меланхолией и чуждые советскому народу». А песни были – «Спят курганы темные» и «Три года ты мне снилась». Но так как народ не знал, что эти песни из запрещенного фильма, то распевал их вовсю.
Та же «кабацкая меланхолия» по их мнению была и в «Темной ночи», и в «Шаландах», и во многом другом. Но не только я, но и многие мои коллеги, чьи песни пользовались успехом и стали уже народными, давились. От нас требовали сочинения победные, героические, которыми обычно открывали торжественные заседания.
– Что-то типа «Нам нет преград ни в море, ни на суше»…
– Да, да, вот это самое. «Партия – наш рулевой» и подобные темы. Я такие песни не писал. Технически я мог их сделать, но мне самому было бы просто стыдно как художнику. Вообще-то я не умею этого делать.
– Никита Владимирович, вы часто навещали своих родственников в Казани?
– Да, конечно. Один раз я приехал в противную и жуткую пору, была очень паршивая погода. Я заходил в прокуратуру узнать, как дела у моего отчима, бывшего морского офицера, кстати, он был лицеистом последнего выпуска. Помню, меня встретил милый, пожилой прокурор, но он стал все валить на Москву. Так что мой отчим отсидел свой срок, вернулся обратно в Казань, работал в НИИ «Техфотопроект», который с большим уважением похоронил его, так же, как и маму.
Но я еще помню, где-то в памяти осело, что у вас в театре дощатые полы… или там что-то было не в порядке с полами.
– Что вы думаете о сегодняшней жизни?
– Я думаю, что это бардак. Больше ничего.
Понимаете, в чем дело. Я благодарен президенту, он назначил мне персональную пенсию. Но в его дееспособности я далеко не уверен. Другой пример – Черномырдин, которого представляют нам как государственного деятеля. А он ведь малограмотный. Политик он сомнительный, опыта у него нет. Его уровень, наверное, газовые дела. По-настоящему он был второй фигурой. За пять-шесть лет его царствования он фактически довел нашу стану до такого состояния, в котором она сейчас находится. В таких случаях людей не выдвигают и не поддерживают, а привлекают к ответственности.
Я много видел, жил четыре года при царе, правда, тогда мало что понимал, жил при других правительствах. Конечно, при коммунистах было ужасно, но были какие-то разумные вещи в смысле культуры и образования, техники и военной мощи. Идеологически было трудно, давили, потом все эти необоснованные расстрелы невинных людей и тюрьмы. У людей был страх, но было, хочу сказать, и много положительного.
– Ну это политика. А если по-человечески?
– А по-человечески я думаю, как бы мне спокойно дожить свой солидный век. С общественной деятельностью я закончил. Ввиду того, что государство нас грабит очень активно и сознательно, я прекратил всякие благотворительные дела и всякую общественную деятельность. Для этого правительства ничего делать не буду. Творчески продолжаю что-то делать, вот скоро у меня выйдет восьмая книжка. Вы, наверное, знаете, что я работаю в жанре сатиры? А делать что-то для государства в его нынешнем состоянии не буду. Страна, как она есть моя, так и будет моей, всю жизнь, моя дорогая Россия.
– Никита Владмирович, простите, что напомню вам о вашем возрасте. Скажите, как человек старый и мудрый, в чем же смысл жизни?
– Ну, знаете, вы задаете такой вопрос, на который не могли ответить крупнейшие философы мира… По-моему, смысл жизни для каждого человека – прожить счастливо и сделать что-то полезное и доброе для остальных.
Счастье тоже ведь довольно расширенное понятие. Можно быть счастливым и в животном плане – нормально есть, нормально спать. Если же говорить о духовной жизни, если вы обрели какое-то счастье, не постоянное, но скоротечное и запоминающееся и отложенное в сердце, то это уже стоит чего-то.
Обычно жалко бывает, когда уже поздно жалеть, когда не осуществил, что задумывал, что становится заметным следующим поколениям, которые иногда даже и не догадываются, что же хотел сказать их предшественник.
Счастье – это и общение с друзьями, любовь, семья. У каждого – свое.
– У вас много было друзей?
– Нет. Приятелей было много, а друзей не очень.
– Я вижу на стене вашего кабинета фотографии очень известных людей, они все с автографами. Вы были дружны с ними?
– Это все мои добрые приятели. Это (показывает на ряд фотографий) – Жан Маре. Кстати, он подарил мне две свои картины. Далее – Сергей Сергеевич Прокофьев. С ним я был в очень добрых отношениях. Одно время мы жили в одном доме, друг над другом – я сверху, а он внизу. Когда я начинал играть поздно ночью на рояле, он мне шваброй стучал в потолок. А сам он был «жаворонком» и начинал играть часов в семь утра. Но что я мог сделать против мэтра! Мы часто с ним гуляли по Мхатовскому переулку.
Это Маркуша Бернес, мой ближайший друг. Это тоже приятель – Дюк Элингтон. А это мои французские коллеги – Франсис Лемарк и Филипп-Жирар. Я вообще очень много с французами работал, практически каждый год ездил в Париж.
– Расскажите немного про Жана Маре.
– Мы подружились с ним, когда он приехал к нам на первый московский кинофестиваль. Я каждый год ездил во Францию и мы обязательно с ним встречались. Он был очень веселый, милый и образованный человек, что очень редко бывает среди французских актеров. Они, прямо скажем, далеко не все умницы.
Когда-то Сергей Михайлович Эйзенштейн сказал мне правильную вещь: «У человека центр ума и центр талантов находятся в разных полушариях». Есть масса гениальных актеров, которые в жизни просто дураки. Но я не могу сказать, что все французы дураки, но они, как правило, на ступеньку ниже тех интеллектуальных ролей, которые мы видим в их исполнении.
– Вы сказали, что часто бывали во Франции, но ведь в те времена было очень сложно попасть за границу. Может, была какая-то благосклонность со стороны властей к вам?
– Нет, я просто там трудился со своими коллегами, мы вместе сочиняли. Филипп-Жирар, Франсис Лемарк, Мишель Легран… Это мои коллеги.
Кстати, Париж я знаю лучше, чем Москву. Здесь в Москве шофер меня привезет и отвезет, там я часто хожу пешком. В Париже я живу в одном и том же отеле и в одном и том же номере. Весь квартал – аптекари, булочники – за тридцать лет стали моими приятелями. Это на левом берегу в Латинском квартале.
Как-то года два назад я приехал туда и узнаю, что мой номер стал дороже. Спрашиваю своего приятеля администратора: «Эдуард, почему мой номер стал дороже?» Он говорит мне: «Он стал тише». «Как же так? – не понимаю я. – Напротив ночное заведение, постоянно звучит эта танцевальная хреновина. До четырех утра крики, мотоциклы без глушителя ездят». «Нет, – снова он мне говорит, – он стал тише». «Почему?» «А у тебя в номере сломался телевизор». Вот такой французский юмор.
В Париже я как дома. На моем недавнем юбилейном вечере в «России» присутствовал вице-мэр Парижа. Он сказал, что парижане любят меня так же, как и москвичи. Это было приятно слышать.
– Что у вас нового в творчестве?
– За последние годы, на старости лет я стал придумывать новые жанры, которых вообще никогда не было в мировой музыке.
Началось все с того, что я сочинил две оперы без пения. У Блока есть две пьесы – «Балаганчик» и «Незнакомка». Последний раз их ставил Мейерхольд в 1913 году, но тогда они провалились полностью.
Я как-то сразу почувствовал в них внутреннюю музыку. И ту и другую пьесу поставили в Камерном музыкальном театре у Покровского. Они шли долго и очень хорошо.
Потом я написал Второй струнный квартет. В истории музыки такого жанра не было. Он состоит из трех скетчей, а состав, какой и полагается – две скрипки, альт и виолончель. В каждом скетче инструменты имеют свою роль и по интонации, по способу извлечения звуков вы абсолютно понимаете, что они говорят.
Первый скетч называется почти как у Моцарта «Маленькая ночная беседа». Это разговор двух влюбленных по телефону, причем инструменты имитируют и длинные гудки после набора, и короткие после отбоя. Снятая трубка, положенная трубка телефона – все сделано музыкальными средствами, ни одного слова. Сначала влюбленные нежно разговаривают, а потом они ссорятся, и она бросает трубку. Он хочет помириться, набирает номер и его обкладывет матом виолончель – он неправильно набрал номер и кого-то разбудил. Потом он правильно набирает номер, она сначала сердится, но в конце концов они мирятся.
Второй скетч – «Колыбельная». Мать пытается успокоить орущего грудного ребенка. Потом приходит пьяный муж, спотыкается, фальшиво пытается подпевать колыбельную и все засыпают. Слушатели отчетливо слышат, как сопят мать и ребенок, как храпит отец. Кончается тем, что ребенок снова начинает орать.
Третий скетч называется «Отчетно-выборное собрание ЖСК». Тут есть и председатель, который ведет собрание, есть занудливый докладчик, слышно даже, как он переворачивает страницы своего доклада, слышны выкрики «Хватит!», «Довольно!». Потом выступает одна простуженная, за ней скандалистка. Начинается общий скандал. Все заканчивается выборами, на которых четырнадцать человек «за» и двое « против».
Сейчас я работаю над одноактной оперой на собственное либретто. Она называется «Приемный день у начальника». Начальник поет, у него есть арии, речитативы, такие, как у Римского-Корсакова, а все посетители – музыкальные инструменты. По репликам начальника и по интонациям инструментов можно догадаться, что происходит. Например, приходит труба квартиру просить и чтобы разжалобить начальника берет с собой «внучку» – пиколло-флейту. Гобой с восточной интонацией «пытается» дать взятку, ударник – «хулиган», тромбон – «высший начальник», скрипочка – «секретарша», кларнет – «жена».
– Мне говорили, что ваши симфонические произведения практически не исполняются в России. Это правда?
– За границей повсюду играют, во всем мире играют.
– А в России нет?
– У нас вообще не играют симфоническую музыку. А если и играют, то «Руслана и Людмилу» или «Кармен». За границей исполнялись все мои симфонии, особенно много играют с Четвертой по Восьмую. Вот только что недавно я получил рецензию на Четвертую симфонию из Шанхая. Но больше всего играют Пятую.
У нас меня исполняют только на фестивалях «Московская осень». Сыграли – и с приветом. С успехом, без успеха – узнать нельзя, у нас об этом не пишут.
– Вы дружили с актерами, с певцами. А с кем из своих коллег у вас были дружеские отношения?
– Я был в очень добрых отношениях с Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем. Были приятельские отношения с Хачатуряном. Моими друзьями были Марк Фрадкин, Ян Френкель, Боря Мокроусов. Еще были самые близкие друзья, с которыми учился, но они уже ушли – Вася Соловьев-Седой и Иван Дзержинский, который так полностью и не проявил себя. Он прекрасно начал с «Тихого Дона», дальше у него что-то не заладилось.
А сейчас кто остался?.. Оскар Фельцман. Вот это по-настоящему друг, мы с ним каждый день перезваниваемся, часто видимся. Из выдающихся никого не осталось. Последние, кто были – Шнитке, Свиридов, Денисов… никого не осталось.
– Кто вам нравится из современных композиторов?
– Да никто! Я их мало знаю или они маловыразительны. Многие уехали…
Шнитке был замечательным композитором, правда, совершенно не в моем плане. Свиридов был настоящий гений. Знаете, есть еще один гениальный человек, которого у нас почему-то не играют, а за границей он считается в первой десятке мировых композиторов. Его фамилия Караманов. Он безвылазно живет в Крыму, очень скромный человек и работает исключительно в жанре симфонии. У него поразительная музыка и нисколько не хуже, чем у Свиридова или у Шнитке. А может, даже и лучше. Для меня он – фантастическая фигура.
– Никита Владимирович, что вы скажете о том, что слышите по радио или видите на телевидении?
– На канале «Культура» бывают интересные программы. Что же касается поп- и рок-музыки, то я их для смеха гляжу. Я в этом жанре ничего не писал и не буду, это удел молодых. Но среди них нет ни одного композитора, есть только люди, которые составляют из предыдущих мелодий что-то другое.
Например, тот же хваленый Крутой. Он же совсем не композитор. Нисколько. Но он гениальный менеджер. Для того, чтобы сделать три концерта в «России» нужно быть крупнейшим специалистом в области менеджмента. У него есть одна недурная песня, из которой он сочинил все остальные.
– Какая?
– Не помню.
Понимаете, в моем поколении, если песня удавалась и народ ее принимал, она оставалась в сердцах и умах на десятки лет. Сочинения же, которые пишутся сейчас, на девяносто процентов уходят вместе с поколением. Если произведение застряло на полгода, то это уже фантастический успех. Но ведь в наше время никто не приказывал запоминать и любить песни. Значит, что-то задевало человеческое сердце. Если мы слушаем произведение, написанное в войну, слушаем его спустя тридцать лет, то на нас наваливаются воспоминания, связанные с этой эпохой. А сейчас что? Неужели вы будете вспоминать песню, связанную с событиями минувшей недели?
Конечно, там есть способные люди, но… Например, молодой самодеятельный парень написал симпатичную песню, она имеет успех. Но вместо того, чтобы поучиться элементарной грамоте – теории, гармонии, все, что освоит любой человек, он останавливается. А ведь если бы он развивал свои способности, то стал бы по-настоящему выдающимся мастером, раз в него Господь заложил способности.
Что получается на самом деле? Поплыл на успехе первого сочинения и все остальное делается как неграмотные поделки. Способные люди на эстраде есть, но их мало. Когда композитор начинает петь свои песни это еще, может быть, интересным. Но когда узнаешь, что певец стал сочинять, то чаще всего это бывает дерьмом. Человек, который может напеть какую-то мелодию, сочинить ничего не умеет.
– Ваши песни до сих пор популярны. За одну лишь «Темную ночь» вам можно поставить памятник. Но скажите, почему в них есть некая приблатненность?
– Не знаю. Это надо посмотреть специальные исследования музыковедов, которые обычно бывают совершенно недостоверны или лживы. Кроме того, у музыковедов есть еще одно отвратительное свойство – они анализируют процесс сочинения музыки, особенно песни. Нельзя это анализировать. Все, что они пишут, вранье. Как сочиняется музыка объяснить нельзя.
У меня ленинградская консерваторская школа, я пишу без рояля все начиная от сложных симфонических произведений кончая песнями. К роялю прикасаюсь лишь тогда, когда нужно проверить какой-то сложный аккорд.
Еще раз хочу сказать, объяснить, как сочиняется музыка невозможно. Бывает так, что вы сидите, что-то наигрываете, приходит поэт и по ритму сочиняет стихи, угадывая эмоции, которые вызывает мелодия. Бывает, что и композитор направляется стихами. Это трудно объяснить, этот процесс очень разнообразен, непредсказуем и совершенно не поддается анализу.
– Пол Маккартни рассказывал, как-то утром он жарил яичницу и у него родилась мелодия «Yesterday». А вы помните, как родилась мелодия «Темной ночи»?
– Я думаю, что битловцы сочиняли свою музыку исходя из своей практики игры. Очевидно, сначала они что-то пробовали на инструментах, а когда объединились, начали писать сложные произведения. У меня такое впечатление, что их что-то подталкивало к этому. Но это, конечно, чудо, такое может быть раз в столетие – четыре человека стали единомышленниками и уединились, чтобы писать музыку… Есть же куча примеров наших рок-групп – этот пришёл, другой ушёл.
А что касается «Темной ночи», то получилось так, что поздно вечером ко мне пришел режиссер фильма Леонид Луков. В фильме вообще никаких песен быть не должно было, одна лишь симфоническая музыка. Но Луков сказал мне: «Понимаешь, не получается у меня сцена в землянке без песни». И он так ярко, так красочно мне рассказал об этом, так актерски показал, что тут произошло чудо, которого у меня в жизни никогда не было. Я сел к роялю и тут же сыграл мелодию «Темной ночи» без остановки и поправок. Это был единственный случай в моей жизни, когда песня сочинялась столько времени, сколько она звучала.
Лукову понравилась мелодия. Вызвали поэта Володю Агатова, он присел к краешку стола и довольно быстро, почти не исправляя, написал стихи. Ночью же разбудили Бернеса, который отсыпался после бесконечных съемок. Достали машину, нашли гитариста, поехали на студию и записали песню. Причем, Марк, который учил песни по три месяца и надоедал звонками по ночам, просил изменить слово или ноту, записал «Темную ночь» за пятнадцать минут. Утром уже снимали сцену.
С этой песней произошла еще одна любопытная штука. Стали выпускать пластинку, а тогда они были тяжелые, по одной песне на стороне. И получилось так, что ОТК забраковало весь тираж – они выявили какой-то шорох в одном месте. Стали выяснять, что же произошло. Тогда была такая технология изготовления пластинок – сначала делали восковые матрицы, а уже с них печатались виниловые пластинки. Во время проверки выяснилось, что работница, изготовлявшая восковую форму, слушая песню заплакала и слезинка упала на звуковую дорожку. Весь тираж пошел в брак. Государству, конечно, убыточно, но для автора – приятно.
– Это правда, что Марк Бернес был совершенно музыкально неграмотным?
– Он вообще не знал никаких нот, все пел на слух. Причем он не мог петь, если мелодия не повторялась в оркестре или на рояле, ему обязательно нужен был дубляж в оркестре. И потом он очень долго учил песни…
С Марком вообще наша дружба ничем не была омрачена за исключением одного случая. Луков снимал вторую серию «Большой жизни» и попросил меня написать песню для одного эпизода. Мы с поэтом Тыняновым написали ее. На студии она всем понравилась, Лукову тоже. Пришел Марк, послушал и сказал: «Я это петь не буду, потому что песня какая-то вялая, совершенно не интересная, незапоминаемая». Я вспылил, слово за слово, мы подрались. Разнимать нас прибежала директор студии. После того, как нас разняли, Луков сказал Бернесу: «Я тебя снимаю с роли». Марк ушел, хлопнув дверью. На следующий день он пришел на студию такой тихий, умиротворенный, крайне вежливый, с фингалом под глазом и сказал: «Знаешь, я тут пробовал напевать эту песню. Черт его знает, давай попробуем, может, что получится». Вот таким образом получилась песня «Три года ты мне снилась». Но это был единственный случай, когда мы поругались.
– Вы общались с очень известными людьми своего круга. А приходилось ли вам встречаться с первыми лицами государства, они ведь так любили общаться с интеллигенцией?
– Меня никогда не приглашали на правительственные концерты. Боялись, что я какую-нибудь штуку выкину или что-то не так сделаю.
– Почему?
– Не знаю. Остерегались. Теперь как-то спокойнее стало. И президент ко мне хорошо относится. А тогда я был совсем… Я же звание «заслуженного артиста» получил в 56-м году, а народного где-то в 70-м.
И потом я ни к кому не пристраивался, наоборот, посмеивался над некоторыми вещами, которые тогда считались «высшими ценностями». Стукачи, конечно, докладывали.
– И вас ни разу не прижимало КГБ?
– Нет. Но предупреждали. В отделе кадров Союза композиторов был приличный человек, он мне говорил: «Будь поосторожнее».
– Насколько известно, вас часто ругали за вашу музыку.
– Все время. Особенно после постановления ЦК, которое проходили в школах на идеологических уроках. А потом наступил какой-то переломный момент, пошли звания, вот тогда стали хвалить. Иногда, если какой-то начальник меня не любил, то просто замалчивали. Про мою симфоническую музыку за границей писали огромные статьи, у меня целый альбом их есть. У нас же – короткая заметка. Вот так старалось ЦК.
– Вы известны и как автор нескольких книг. Почему вам захотелось писать?
– В прошлом году у меня вышла книга «Заметки на полях шляпы», сейчас выходит еще одна – «Что было и чего не было». В ней собраны статьи, которые были опубликованы в периодике и о моих встречах с разными людьми – от бомжей до испанского короля…
– Испанского короля?!
– Знаете, это была забавная штука. После гражданской войны в Испании в отношениях с этой страной у нас был огромный перерыв. И вот по каким-то дипломатическим каналам стали что-то налаживать. Я был в составе культурной делегации, которая поехала в Испанию. В ней был писатель Сергей Сергеевич Смирнов, писатель, он написал знаменитую книгу про Брестскую крепость, киноактриса Лида Смирнова, знаменитый профессор хирург Вранцев, танцор Большого театра Жданов, поэт Ошанин. В общем, было человек двенадцать. А в Испании у меня был приятель Мигель Домингин. Он был самым знаменитым тореро в мире. Я его еще по Парижу знал.
Как-то Мигель позвонил мне и позвал всю нашу компанию поужинать в знаменитый мадридский ресторан. Мы пришли, Мигель был с каким-то очень симпатичным парнем. Весь вечер мы сидели за столиками, рассказывали какие-то байки, смеялись. А руководителем нашей делегации был сотрудник международного отдела ЦК, он ехал под названием «кинокритик» – у него были какие-то встречи с нелегальными коммунистами. Он, кстати, прекрасно знал испанский язык. Как-то годика через два я ему звоню и спрашиваю: «Слушайте, Володя, а как там поживает приятель Мигеля Хуан Карлос? Что-то никаких от него весточек нет». А он мне отвечает: «А от него больше никаких вестей не будет, потому что теперь он король».
Тогда, когда мы сидели в ресторане, он был никто, просто приятель Домингина. Оказывается, он был наследником. Его отец был последним Бурбоном и сидел в сумасшедшем доме в Швейцарии. Но ведь Мигель представил его нам: «Мой друг Хуан Карлос», он же не сказал нам, что Хуан Карлос принц. Недавно мы с Лидой Смирновой вспоминали эту историю и очень долго смеялись. Теперь я, конечно не могу сказать, что у меня в Испании есть блат, ведь столько лет прошло.
У меня была масса приятелей. Французские актеры, киношники – Ив Монтан, Луи де Фюнес… Как правило, я был в приятельских отношениях с людьми довольно редкой категории, с киноактерами, которые в жизни были просто веселые, милые и гостеприимные, что у французов при их скупости большая редкость. Мне как-то везло, что я встречал людей с широкими душами. Все, абсолютно все, с кем я был дружен, обладали чувством юмора, если даже не созидательного, то принимательного.
Юрий Олеша обладал поразительным чувством метафоры. Он сказал, что открытая банка шпрот похожа на хор Пятницкого. Или: троллейбус, если на него смотреть сзади, похож на портрет Чехова – два стекла и шнурок от пенсне.
Как-то с Михаилом Светловым мы вышли из ЦДЛ и какая-то птичка позволила себе кое-что сделать ему на голову. Какая реакция была у Светлова? Он сказал: «Я удивляюсь, как она меня разыскала».
Это все были добрые люди, которые всегда помогали друг другу в беде. Меня пронесло, у меня не было таких бед, где требовалось бы вмешательство или активное участие друзей. Но я видел, как они помогают другим людям, попавшим в беду. Это были широкие души плюс юмор, плюс личное обаяние, плюс талант. Этого вполне достаточно для того, чтобы быть друзьями.
– Мария Владимировна Миронова, которая была дружна с Олешой, рассказывала мне, что он был совершенно бездомным.
– Когда он уехал в эвакуацию, то за свою квартиру в Лаврушинском переулке не платил, поэтому ее и забрали. Из милости его приютила вдова Ильи Ильфа. Я его спрашиваю: «Юра, как вам звонить?» Он говорит: «Звоните в квартиру Ильфа, добавочный – кухня». Потом ему дали какую-то комнату. Он был удивительно занятным человеком.
Когда он обнищал, то он целыми днями сидел дома, так как ему нечего было одеть. Его жена Ольга Густавовна как-то рассказала об этом одному известному писателю Эммануилу Казакевичу. Казакевич был плохим еврейским поэтом и очень хорошим русским прозаиком, у него было знаменитое сочинение «В степи». Казакевич, предварительно узнав размеры Олеши, купил ему на день рождения костюм. Олеша лежал в спальне, повернувшись лицом к стене, когда Казакевич пришел к нему с этим костюмом. Ольга Густавовна говорит: «Юра, тебя поздравлять пришел Эмма Казакевич. Он принес тебе замечательный подарок». Олеша поворачивается, смотрит на костюм, который держит Казакевич, и холодно говорит: «Не мои тона» и опять поворачивается к стенке. Он был замечательным человеком, так и не осуществившимся полностью.
Миша Светлов был очень прелестный, умный господин. Была такая смешная штука, о ней никто не знает. Это было еще до войны. Марку Бернесу очень нравились стихи Светлова, он изъяснялся мне не раз в любви к его стихам и просил написать песню на них. Они не были знакомы – Бернес не видел Светлова, а Светлов не ходил в кино и поэтому тоже не знал Бернеса в лицо. Как-то раз мы сидели со Светловым в кафе «Националь». Там как раз находился и Бернес, ставший знаменитостью после только что вышедшего фильма «Истребители». Я говорю Светлову: «Смотрите, Миша, вон там Бернес сидит». Светлов посмотрел в сторону Бернеса, сидящего за столиком у окна: «Это вон тот крашенный блондин?» «Да, да» – говорю я. Он встал и подошел к Бернесу. Марк поднял на него усталые от знаменитости глаза и спросил: «Вы, наверное, насчет автографа?» Светлов говорит: «Да». Марк стал вынимать какую-то приготовленную пачку фотографий. Светлов ему говорит: «Вы не поняли. Это я должен дать вам автограф». Достал свою книжку, надписал и подарил ее Бернесу. Потом они подружились… Но песни так и не получилось.
– Никита Владимирович, вы известный мастер розыгрышей и шуток. Откуда у вас такая страсть к этому, такое остроумие?
– Бог его знает. Это все у меня еще с детских лет, когда я учился в школе меня постоянно выгоняли из класса за какие-то шутки. Самая лучшая моя шутка была, когда меня хотели исключить из школы. Я договорился с теми, кто чинит трамваи, и с их помощью поднялся по ихней лестнице в окно четвертого этажа и стал стучаться в него, чем вызвал большой испуг у учительницы.
Потом пошло-поехало – стал печатать в ленинградских газетах стихотворные фельетоны, потом уже в «Комсомолке». В результате сегодня выходит восьмая книга. Вышло два сатирических романа – про кинематографистов и композиторов. Очень быстро они разошлись. Люди, как я не старался их загримировать в романах, все равно узнавали себя и кто-то перестал здороваться, а другие лишь холодно кивали.
Ну а раз выходит восьмая книжка, значит, это профессия?
А если еще говорить о розыгрышах, то вот вам одна история. Шостакович был очень остроумным человеком и однажды он меня разыграл. Я шел по Невскому, а навстречу мне идет грустный Шостакович. «Митя, – спрашиваю его, – что с вами?» «Да вот, понимаете, тут концерт, а я не могу достать билета». А я молодым был жутким нахалом. Говорю: «Пойдемте, я сейчас все устрою». Мы приходим к служебному входу филармонии, там сидит старушка в буклях, с лорнетом. Я небрежно ей говорю: «Этот товарищ со мной». А эта старушка говорит: «Ой, Дмитрий Дмитриевич, как я рада вас видеть. Вы так давно не были у нас. Проходите прямо в директорскую ложу. А кто это с вами?» Шостакович посмотрел на меня: «Первый раз его вижу». Я был с позором изгнан.
Через несколько дней я встречаю его снова на Невском. Поздоровался, потом быстро пробежал до здания бывшей Думы, там тогда стояли извозчики. Быстро проехал назад, догнал Шостаковича и снова поздоровался с ним, идя ему навстречу. Он ответил мне с некоторым сомнением и удивлением. Когда же я поздоровался с ним, идя ему навстречу в третий раз, он испугался и перешел на другую сторону. На этом можно было поставить точку. Но через день я позвонил его маме: «Софья Васильевна, извините, пожалуйста, что вчера не был на дне рождения Мити. Я уже целую неделю нахожусь в Москве. Передайте ему привет».
Кстати, вы знаете, Иван Иванович Солертинский, музыкальный критик, музыковед, большой друг Шостаковича как-то мне сказал, что эскизы знаменитой Седьмой симфонии были написаны в 38-м году.
– Как вы любите отдыхать?
– А я никогда не отдыхаю. Просто переключаюсь с одного вида искусства на другой. Поэтому уже десятки лет не езжу ни в какие санатории и дома отдыха. Мне там просто скучно. Лечиться мне не надо – тьфу, тьфу, тьфу – пока. Мне скучно там, какие-то чужие люди…
– Вам уже восемьдесят пять лет, но трезвости ваших суждений и памяти может позавидовать любой молодой. Как вам удается сохранить такую хорошую форму?
– Знаете, когда я был молодой, у нас была компания – Дыховичный, Слободской, Саша Менакер, Маша Миронова, Борис Ласкин. Мы жутко веселились, разыгрывали друг друга, постоянно шутили, иногда просто задыхались от хохота. А недавно я был в одной молодежной компании – тихонько играет Вивальди, по углам сидят унылые молодые люди. Молодежь! Приличная интеллигентная семья. Но все молчат, никаких разговоров. Оказывается, это такое времяпрепровождение. Где-то в газетах я читал, что бывают шумные, веселые компании. Может, это у наркоманов?
А что касается зависти, про которую вы сказали, я не знаю, завидуют или нет. Я не афиширую свой образ жизни. Я много всего знаю, из всех областей. Когда-то Эйзенштейн сказал про меня: «Никита знает все, но не точно». Но когда мне надо, я уточняю. Я много повидал и многих всяких.
– Никита Владимирович, скажите, каким своим произведением вы больше всего дорожите?
– В симфонической музыке, пожалуй, симфоническая повесть по Твардовскому «Василий Теркин». А из песенного материала самая дорогая, может быть, песня из фильма «Разные судьбы» – «Почему ж ты мне не встретилась…» Может, потому, что в какой-то отдаленной степени она совпадает с моей биографией.
Еще я люблю четыре песни, которые написал для Лемешева – «Звезда моих полей», «Аленушка». У меня вышла такая пластинка – на одной стороне мои песни поет Лемешев, а на другой Леонид Утесов.
Вот, кстати, еще один мой близкий друг. Я познакомился с его дочкой в ленинградском ТЮЗе, она мешала смотреть спектакль. Когда она пригласила меня к себе, то сказала, что ужинать будем со взрослыми. Я очень был этим недоволен. Но ведь там будут, сказала она, дядя Володя Маяковский, дядя Миша Зощенко, музыканты дядя Володя Горовиц, дядя Володя Софроницкий, потом еще артист дедушка Давыдов, который был заслуженным еще при царе. Дядя Володя Софроницкий запомнился тем, что он любую фразу, которую мы говорили, мог тут же говорить с конца. У него это свойство сохранилось до последних дней.
А дядя Володя Горовиц катал нас просто на спине, мы конные бои устраивали. Когда он приезжал незадолго до смерти в Россию, я напомнил ему этот эпизод, но он так и не вспомнил.
Потом дядя Леня Утесов заменил мне всех своим разнообразным талантом, мы сдружились, и он стал петь мои песни.
– Молодость вашего поколения пришлась на 30-50 годы, эпоху диктатуры, не было той свободы, которая есть сейчас. Вам не жаль, что этой свободы не было тогда?
– Я могу ответить только за себя. Я никогда не лез в политику, к тому, что происходило, относился с чувством юмора, которое, к счастью, мне дал Господь с детских лет. Сейчас я продолжаю тот же образ жизни. У меня те же пристрастия, тот же способ смотреть на жизнь, воспринимать ее так же, как и раньше. Те перемены, которые просходят в обществе, я наблюдаю с весьма малым удовольствием, как и любой гражданин нашей великой по размерам Родины.
А свобода была у меня и в прошлом, потому что я никогда не делал того, что мне не нравилось, того, что мне было не интересно. Были какие-то исключения, например, мерзкий случай с уже упомянутым постановлением ЦК. Потом бывший помощник Жданова рассказывал мне, как все это было на самом деле. Сталин смотрел вторую серию «Большой жизни», но не досмотрел, ушел, потому что у него просто болел живот. Когда стали обсуждать картину, стали говорить и про музыку. Жданов сказал: «Это – вертинщина». На что Сталин ответил: «Вертинского только что впустили в страну, нельзя старика обижать». Поэтому вместо «вертинщины» назвали мою музыку «чуждой советскому народу кабацкой меланхолией».
Потом меня притесняли с балетом. Но впоследствии на меня махнули рукой, ничего уже не запрещали и все шло нормально. Я сочинял что хотел и никаких конфликтов идейного или профессионального порядка у меня не было. Может, и были какие-то неудачные произведения, но это редко бывало. Я их рвал и выбрасывал. Отстаивал только в тех случаях, когда был уверен. Но отстаивать приходилось не часто, мне везло.
Дата интервью: 1999-04-26
