Советский композитор Оскар Борисович Фельцман родился в Одессе 18 февраля 1921 г. Большую популярность получила его песня «Ландыши», написанная на стихи Ольги Фадеевой и впервые спетая Геленой Великановой. В советской прессе песня была признана мещанской, идеологически несостоятельной. Из-за этой песни Фельцман оказался в опале на 23 года.
– Оскар Борисович, недавно на аллее «звезд» в Москве была открыта и ваша «звезда». Скажите, вы ощущаете себя классиком?
– Утверждать мне самому, что я классик, как-то несподручно. Это пусть другие так говорят. А вообще, я сам понимаю, что я человек популярный и известный в стране…
Знаете, в молодые годы, когда начиналась моя популярность, я очень это переживал. В молодые годы все хотят занять какое-то заметное положение и делают для этого усилия. Я не могу сказать, что в этом смысле был нейтральным. И так уж сложилась моя жизнь, что в 27 лет в Московском театре оперетты состоялась премьера моей оперетты «Воздушный замок». Она прошла с успехом, потом ее ставили периферийные театры. Так в свои 27 лет, за один день или за одну неделю, я стал известным композитором.
Это было в 1948 году, как раз вышло постановление ЦК о формализме. В тот день, когда постановление было опубликовано, состоялась премьера моей оперетты на которую пришел только что назначенный секретарем Союза композиторов Тихон Хренников. Ему очень понравилась оперетта. По его инициативе меня представили к Сталинской премии. Но ничего из этого не получилось, да и как можно? Ведь я только одну оперетту написал. Но во всяком случае мое имя стало звучать и в 27 лет за несколько дней я сделал больше, чем другие за годы.
– Вы упомянули печально известное постановление о формализме. Скажите, а вас не обвиняли в чем-то подобном?
– Понимаете, оперетта – жанр реалистичный, и к формализму я никогда не имел никакого отношения. Но сказать, что совсем не имел к нему никакого отношения будет тоже неверно.
Я родился в Одессе в 21-м году. Мне было шесть лет, когда я начал заниматься музыкой. Причем, две недели меня учили играть на скрипке. Я занимался у знаменитого профессора Столярского, потом его именем была названа школа в Одессе. И вот через две недели я сказал Петру Самуиловичу, что не хочу больше у него учиться. Он спросил: «А почему?» И я ответил, что не хочу играть стоя, хочу играть сидя. Тогда он сказал: «Отведите его к профессору Берте Михайловне Рейнбольд и пусть он играет на рояле». Так я начал учиться играть на рояле, потому что композитор должен играть на рояле, в миниатюре он все-таки звучит как оркестр.
В 1939 году, когда я поступал в Московскую консерваторию, то все отмечали, что я был очень хорошо подготовлен. Мой педагог, знаменитый композитор Шебалин, написал моему профессору Велинскому письмо с благодарностью за хорошую подготовку к консерватории.
Вообще, должен сказать, что Одесса – феноменальный город, специфический, город музыки. В 20-е, 30-е в Одессе было тяжело, но несмотря на эти тяжелые, голодные и холодные годы туда приезжали знаменитые музыканты со всего мира. Потом они возвращались к себе в Нью-Йорк, Париж, Лондон и говорили: «Я играл в Одессе и прошел там очень хорошо». Это была самая высокая марка! Из Одессы выходили самые лучшие музыканты – со мной в школе учились Эмиль Гилельс, Буся Гольштейн, до этого Ойстрах…
– Почему вы избрали музыку делом своей жизни?
– А я ничего не решал. В пять лет я знал, что буду только музыкантом. Вот те музыканты, которых я вам назвал, они тоже ничего не выбирали, они родились музыкантами.
Вообще, я вам скажу, что есть разные примеры. Бородин был профессором химии и был потрясающим композитором. В молодости он выбирал, потом параллельно овладел и наукой, и искусством. А есть музыканты, которые ничего не выбирают. Они рождены для музыки и никаких вопросов нет. Когда мне было семь или восемь лет меня слушал Шостакович. И он тогда сказал моему отцу: «Ваш сын будет композитором». Потом, перед мои поступлением в Московскую консерваторию меня тоже слушал Шостакович. Отец хотел, чтобы он подтвердил, что у меня ничего не изменилось, что действительно буду композитором. Мой отец был знаменитым врачом в Одессе и хотел, чтобы я пошел по его пути. Но Шостакович ему сказал: «Доктор Фельцман, у вас сын композитор уже. И он будет только композитором».
В Одессе я прошел курс обучения как самый серьезный, настоящий композитор и музыкант. Я играл и изучал Баха и Бетховена, Шопена и Скрябина. В Московской консерватории мне предлагали учиться сразу на двух факультетах – композиторском и фортепианном. Но я знал, что моя жизнь – это сочинять музыку.
Когда была война в Испании, в Одессу приезжали пароходы и привозили испанские апельсины, финики, всякие южные фрукты, вся Одесса была заполонена испанскими моряками. Тогда вся страна переживала за Испанию и меня очень волновала эта романтическая история. Тогда я и написал «Испанский карнавал». В тот год я вместе с учениками школы Столярского поехал в Киев на концерт и в первый же вечер исполнил этот «Карнавал». На следующее утро в «Украинской правде» появилась статья, в которой говорилось, что «зараза формализма коснулась и ребенка» и что мой «Испанский карнавал» – чисто формалистическое произведение».
Я даже не понимал, что такое формализм. Но на следующий день меня отправили обратно в Одессу и больше в концертах школы я не участвовал. Потом я рассказывал Шостаковичу про эту историю и вместе смеялись.
Должен вам сказать, что так сложилась моя судьба, что когда я переехал в Москву, то жил с Шостаковичем в одном доме и мы общались с ним до его последних дней. Он очень дорогой для меня человек. Кроме того, он гениальный композитор, просто человек, который сыграл большую роль в моей судьбе. Когда я писал концерт для скрипки с оркестром, показывал ему его прежде, чем его сыграл Буся Гольштейн. Дирижировал этим концертом Натан Рахлин…
– Рахлин последние годы своей жизни работал в Казани.
– Так я знаю. Он часто бывал у меня. Рахлин – гигантский выдающийся дирижер. Сами понимаете, моей музыкой дирижировали разные дирижеры, но Рахлин – потрясающий.
У меня с ним был такой случай. У него была феноменальная, из ряда вон выходящая музыкальная память. Я помню, он пришел ко мне, я поиграл ему этот концерт, дал партитуру. Потом он пришел на репетицию в Большой зал консерватории и, честно говоря, мало что помнил из нее. Он выучил партитуру наизусть на самой репетиции. Дирижировал он божественно! Замечательно! А я чуть инфаркт не получил от переживаний.
Потом он приезжал ко мне, рассказывал про какие-то глупые неприятности. Но я знаю, что он дирижировал у вас в Казани, воспитал ваш оркестр, звание получил. Он был замечательным оркестровым музыкантом и педагогом, играл почти на всех инструментах.
Я, кстати, в жизни не думал, что буду композитором легкого жанра. Меня учили как серьезного композитора. Должен вам сказать, что только благодаря тому, что меня учили серьезно, я стал таким вот композитором.
Мне не симпатично, когда композитор бывает малограмотным, когда он не имеет мастерства. Это можно назвать самодеятельностью. А самодеятельность хороша в танце, может быть в пении. В нашем жанре нужно быть мастером своего дела. Тот же Дунаевский, тот же Соловьев-Седой имели прекрасное образование. Богословский учился у Глазунова и получил колоссальное музыкальное образование.
Знаете, так сложилось, что когда началась война, я оказался в Новосибирске и там меня назначили ответственным секретарем Сибирского союза композиторов. Я принимал в Союз композиторов Кирилла Молчанова, на заседания приходили Георгий Свиридов и Владимир Щербачев.
В то же время, в Новосибирске в эвакуации был Ленинградский симфонический оркестр под управлением Мравинского и этот оркестр исполнял мою музыку. Вы можете представить, что это для меня было, ведь тогда мне был всего двадцать один год. Одно время я был музыкальным руководителем и дирижером Белорусского еврейского театра. У меня было огромное поле деятельности! За время эвакуации я прошел такую потрясающую школу, которую вряд ли мог пройти за это время в Москве. В моем распоряжении были лучшие оркестры, самые лучшие артисты. В общем, в Москву я вернулся, можно сказать, большим профессионалом.
– Оскар Борисович, вы уже упомянули постановление о формализме в музыке. Скажите, в те годы много было вот такого маразма?
– Все эти постановления – надуманное, малограмотное дело, которое тормозило развитие нашей музыки, практически разрушало и убивало здоровье самых выдающихся композиторов, таких, как Прокофьев, Шостакович.
Этим занимался Жданов и сам Сталин. Он пришел в Большой театр и стал обвинять Мурадели, написавшего оперу «Великая дружба», в том, что это формалистическое произведение. Мурадели вообще не мог быть формалистом, потому что не владел этим искусством, он был абсолютно реалистический композитор и, главным образом, мелодист. Потом ему приходилось каяться во всех грехах… Ну, каялись все… Но теперь все эти постановления отменены и о них можно вспоминать, как о большой беде.
– Известно, что в те годы писатели писали «в стол». Композиторы тоже писали «в стол»?
– Да, композиторы тоже писали «в стол». Не все произведения Шостаковича исполнялись сразу. Та же участь постигла и Шнитке, и Губайдуллину, и Денисова. Их произведения исполнялись с огромным трудом, преодолевая препоны и запреты. Так что жизнь была трудная.
То же было в легком жанре. Такие композиторы, как Дунаевский, Соловьев-Седой, Блантер, более молодое поколение – Островский, я, Колмановский, Пахмутова тоже испытывали большие трудности. Потому что все следили за тем, чтобы не было западных интонаций, чтобы не было южнорусских малопонятных интонаций, я уж не говорю о том, как следили за каждым словом в тексте.
Но вы посмотрите, как несмотря на все эти трудности, появлялись гениальные песни, которые стали памятником времени, они пережили десятки лет и не надо сомневаться, что они войдут и в следующее тысячелетие. Запреты требовали максимального напряжения творческой мысли, некоторые не выдерживали и сходили с пути. Но это было все равно что игра в шахматы, где есть свои правила.
Но я счастлив, что общался с потрясающими композиторами, начиная от Дунаевского, Блантера и так далее. Теперь нас, к сожалению, все меньше и меньше. Это очень грустно.
– Да, к сожалению, век кончается, уходят люди, которые вас окружали. Вас, как вы только что сказали, становится всё меньше и меньше. Как вам живется в современной жизни?
– Я вот что вам скажу. Я считаю, что я счастливый человек. Вся моя жизнь – это преодоление трудностей. Но я без излишней скромности должен сказать, что во многом я выходил победителем, поэтому и стал известным композитором.
Потом я счастлив, что в нашей жизни произошло такое событие, как перестройка. Самое ценное, что вижу в ней, не рынок и не экономические реформы, так и должно было быть. Самое потрясающее – началась свобода высказываний, свобода личности, свобода слова. Уже нельзя изменить жизнь человека телефонным звонком. Ну что сегодня можно сделать звонком хоть из правительства, хоть от президента? Это их мнение. Никто не станет запрещать. А мы прожили жизнь, когда один звонок из ЦК мог запретить что-либо, мог изменить всю вашу биографию и ничего нельзя было с этим поделать.
Теперь – абсолютная свобода. Свобода творчества, свобода поведения и так далее. Но тут есть другое несчастье – не все умеют и могут пользоваться этой свободой. С одной стороны свобода – это великое удовольствие, великие творческие победы, а с другой стороны – кошмар серости и вседозволенности. В те дальние времена, о которых я говорил, таких убогих произведений, которые сейчас исполняют по ТВ и радио, просто не могло появиться.
– Вы следите за тем, что происходит на эстраде?
– Ну, естественно, я в курсе дела. Если бы в те годы, о которых я говорил, у нас было больше свободы, то мы бы написали больше произведений и сохранили бы творческие силы, здоровье, если бы было меньше нервотрёпки.
Сейчас я счастлив, что есть возможность писать не оглядываясь на вышестоящие инстанции. Но при этом должна быть ответственность. А ответственностью не пользуются очень многие. Отсюда – серость, серость, однообразие и в общем, по существу, отсутствие настоящего творчества.
Что же касается того слежу ли я за тем, что происходит на эстраде, то хочу сказать, что если бы не следил, то я бы не мог идти вперед, я бы не мог писать, потому что художник должен знать, что происходит вокруг него.
В свое время я объездил всю страну вдоль и поперёк, причем не один раз, а десятки раз. Я объездил все стройки, бывал в воинских частях, деревнях, городах. Это огромная работа. Если бы я не был в гуще этой жизни, я не написал бы ни одной песни, которая могла понравиться народу. Я не написал бы скажем песню «Огромное небо», если бы не знал жизнь летчиков. Я не написал бы «На пыльных тропинках…». Если бы я не был в гуще жизни, то не написал бы «Ландыши»…
– За которые вас…
– Я – рекордсмен по ругатне, меня ругали больше, чем всех.
За «Ландыши» меня ругали 23 года! Это я специально считал. Но «Ландыши» и сегодня живы! Недавно был мой концерт в «России» и специально к нему я написал «Ландыши-99». Мелодия в песне та же, но аранжировка сугубо сегодняшняя, ритм тот, под который сегодня танцуют на дискотеках.
– Оскар Борисович, вы сказали, что общались с такими музыкантами, как Шостакович, Мравинский, писали скрипичные концерты, симфоническую музыку и вдруг – «Ландыши». Откуда это?
– Одну минуточку! Я должен вам сказать, что Шостакович был нормальным человеком, он страшно любил легкую музыку. Потом, есть американский композитор Леонард Бернстайн. Он был главным дирижером Нью-Йоркской филармонии, дирижировал лучшими оркестрами мира, играл Баха, Бетховена и в то же время писал мюзиклы.
Понимаете, настоящий музыкант любит и вообще понимает музыку от Баха до Оффенбаха. Таким был и Шостакович.
Бах писал много танцевальной музыки. Танцевальную музыку писали и Чайковский, и Рахманинов, и Шуберт. К легкой музыке надо подходить серьезно.
На своем веку я написал целый ряд популярных песен, таких, как «Черное море моё», «Венок Дуная», «На тебе сошелся клином белый свет», «Ходит песенка по кругу», «Ничего не вижу». Эти песни в какой-то степени танцевальные. Но я всегда старался, чтобы музыка была благородной. Этим же занимался Дунаевский и другие композиторы серьезного жанра. Легкая музыка – дело серьезное.
– Вы очень переживали, когда вас ругали за «Ландыши»?
– Это сейчас могу относиться к этому с иронией. Я критику воспринимаю нормально. Но от сегодняшней критики никаких организационных вещей произойти не может. А тогда я был молодым человеком, мне было тридцать с чем-то лет. При том режиме запросто могли выгнать из Союза композиторов, ещё что-то сделать… Конечно, жутко волновался. Спустя десять лет я говорил в ЦК, что если ошибся, то понял уже, но сколько можно меня ругать? Они мне говорили: «Да-да, мы это прекратим». Но 23 года никто не прекращал ругань в мой адрес.
– Чем вы занимаетесь сегодня?
– Сейчас у меня хорошее настроение. Я иду вперед, и не теоретически, а практически, потому что те песни, которые я пишу, смею надеяться, народ любит.
Я продолжаю писать и серьёзную музыку. В прошлом году написал двухактный балет «Булочка» для детей и юношества. Этот балет – современная сказка, либретто написал Анатолий Суренович Ашамиров. Музыка этого балета записана в исполнении оркестра Большого театра. Я считаю эту работу большим делом.
Так же в последнее время я написал цикл из двенадцати романсов на стихи Инны Лисянской, одной из выдающихся наших поэтесс. Она недавно получила премию имени Солженицына. Я написал цикл еврейских песен, оригинальных, на стихи Юрия Гарела. О планах говорить особенно развернуто не хочу. Но сейчас начинаю писать балет для взрослых по одной из поэм Мериме.
– А как случилось, что вы написали книгу?
– Да, в прошлом году вышла моя книга, она называется «Костюм от Фишмана». В ней повесть и несколько рассказов. А как я написал ее, сейчас вам расскажу.
Два или три года назад ко мне обратились с просьбой, чтобы я написал рассказ-воспоминание о школе Столярского. Этот рассказ напечатали в «Вечерней Москве». Тогда-то главный редактор этой газеты сказал мне: «Оскар Борисович, вам надо писать книгу». После этого я написал еще два рассказа и они были опубликованы в «Вечерней Москве». Литераторы после этого подтвердили мне, что надо писать книгу. И тогда я с большим энтузиазмом написал повесть и несколько рассказов. Сейчас я заканчиваю еще одну книгу. Она называется «Не только воспоминания». Это, действительно, не только воспоминания. В этой книге очень много размышлений о том, что случилось в моем жизненном пути.
– У вас есть своя любимая песня?
– Во-первых, любимая песня – это та, которую ты пишешь в данный момент. Если ты в неё не влюбляешься, то ничего не получится. А потом я хочу вас спросить – у вас есть мои песни, которые вы любите? Наверное, есть. Кто-то любит «Огромное небо», кто-то «Возвращение романса» или «Мир дому твоему». Я не скажу вам какая моя самая любимая песня, но я люблю те песни, которые любит народ. У меня с ним никаких разногласий нет. Я люблю и «Огромное небо», и «Белый свет». Они выражали мою душу.
Но тогда писались песни, которые, грубо говоря, восхваляли наши подвиги, наши успехи. Так же делал и я. Но поскольку во главе стояла партия, то получалось восхваление успехов нашей партии, нашего народа. Я не помню, что писал о партии по заказу, я писал по своему желанию. Но я все равно писал так же, как Пахмутова, Островский, Колмановский. Мы писали о нашей жизни. Но я должен сказать, что моя совесть абсолютно чиста. Я не писал конъюнктурные вещи. Вы знаете, что мою песню «На пыльных тропинках далёких планет…» пел Хрущев стоя на Мавзолее?
– Да. И она, кажется, на стихи Войновича.
– И её пел Хрущёв, её пел народ.
– Но ведь были песни и «Партия – наш рулевой».
– Я такого не писал. Я писал по своему разумению, но это сходилось с жизнью страны. Мне таких песен не заказывали.
Но, кстати, были песни о партии с потрясающей музыкой. Ещё до войны был цикл песен о Сталине. Эти песни писали и Хачатурян, и Дунаевский, и Блантер. Среди них были песни с замечательной музыкой, искренними словами.
– У той же Пахмутовой есть песня «Малая земля» с замечательной музыкой.
– Так это всё писалось с верой и чистым сердцем. А сколько у неё прекрасных комсомольских песен!
Вот сейчас будут отмечать юбилей БАМа и будут петь разные песни, и, конечно, мою с Рождественским песню «Слышишь, время гудит – БАМ!..»
– Оскар Борисович, вы сами сказали, что были в те времена и конъюнктурщики. Как к ним относились?
– Они не были конъюнктурщиками, они были нормальными композиторами. Они верили в то, что пишут. Если Пахмутова писала комсомольские песни, то это не конъюнктура. Это гораздо серьёзнее. Это сейчас мы так бойко всё переоцениваем.
Дата интервью: 1999-05-11
