Ведущий телепередачи "Серебряный шар";. Театральный критик. В 70-е годы Виталий Вульф начал публиковать в прессе свои статьи и книги о театре и деятелях театра. С 1972 года Виталий Вульф занимается переводами англо-американской драматургии. Всего им переведено около 40 пьес.
– Виталий Яковлевич, вы сами верите, что вот уже десять лет выходит ваша передача «Серебряный шар»?
– Знаете, за эти десять лет так много было пережито, прожито. Эта работа практически увела меня от науки, ведь я работал в академическом институте, занимался западным театром, общественным сознанием Америки. Эта работа оказалась очень интересной, потому что каждая программа – новая человеческая судьба, в процессе работы я узнавал массу фактов, которые не знал раньше.
– Почему вы ушли с Первого канала?
– После смерти Влада Листьева всё изменилось, «Серебряный шар» стал как бы на обочине. Я ни в чём не могу упрекнуть Константина Эрнста, он ничего не делал против моей программы, но она была не из любимых им программ, и главное – ненужная ему. Она не прибыльная, не коммерческая, но на Первом канале ничего не сделали для того, чтобы она стала прибыльной. Мысль уйти с канала у меня возникла давно. Но я человек консервативный и долго думал – уходить или не уходить?
– Чего-то боялись?
– Нет, мне не было боязно, ведь я умею ещё переводить, писать. Проблем с заработком у меня никогда не было. Но после некоторых фактов, о которых я не буду говорить, я решил уйти. Это не личное, это касалось программы. Когда поступило предложение от телеканала «Россия», я согласился. Я не уверен, что Эрнст очень хотел, чтобы я ушёл. Он просто не думал обо мне, я не представлял для него никакого интереса. А теперь моя программа выходит на «России» два раза в месяц.
– Вас устраивает, что она выходит в позднее время?
– Это лучше, чем на Первом канале – днём по субботам. Судя по рейтингам, это время удобнее, ведь не все ложатся спать до 23 часов.
– Рейтинг имеет значение и для вас?
– Естественно, за столько лет работы я очень хорошо узнал, что такое телевидение.
– Как вам удаётся, рассказывая о людях, совершенно не касаться того, что называется грязным бельём?
– Во-первых, я выбираю те персоналии, которые мне интересны. Если я отношусь к человеку негативно, то я не делаю о нём передачу. А что касается грязного белья… Вот я делал передачу про Валентину Серову. Я прочитал о ней книгу, там много такого, что называется грязным бельём. Но в книге трагические факты её биографии использованы больше для того, чтобы привлечь несознательного читателя. Серова на самом деле пила, в её жизни было много острого драматизма, и она трагически закончила жизнь в 57 лет. Но эти факты можно подать совсем иначе. Я не утаивал, что она пила. Но для меня главное было – её драма. В программе про Юматова я тоже не утаил, что он убил человека. Это тоже была трагедия. Но ни на какой грязи я не останавливался.
– Но ведь для того же рейтинга вас, наверное, просили добавить чего-нибудь «жареного»?
– У меня никогда ничего подобного не просили ни на Первом канале, ни на «России». Единственный был случай: Эрнст сказал мне, что ему не понравилась передача про Еву Браун.
– Ваша программа – как некий островок чего-то нормального на отечественном телевидении. Большая часть эфира – всякие «Фабрики», сериалы, милицейские сводки с трупами и кровью, юмористические шоу – создаётся как будто для дебилов. Вас не удивляет, что при этом и Первым каналом, и каналом «Россия» руководят вполне интеллигентные люди? Зачем им это?
– Это происходит во всём мире. Дело в том, что государство сегодня эти каналы не кормит. Для того, чтобы содержать несколько тысяч человек, платить им зарплату, арендовать помещения, находить деньги на производство сериалов и программ, нужны средства. Откуда они могут появиться? Только от рекламы.
И так везде – и во Франции, и в Америке. Американское телевидение вообще чудовищно, как, впрочем, и французское.
К сожалению, мир изменился. Поэтому всё, что когда-то относилось к сфере высокой культуры, сегодня занимает очень маленькое место. «Серебряный шар», с одной стороны, это высокая культура, а с другой – я учитываю интересы толпы. Я не делаю передач о тех, кого совсем забыли, только иногда. Вот, например, рейтинги, от которых я завишу: программа о Брондукове имела рейтинг – 25,5, про Марлен Дитрих – 14,8, а про Юматова по России – 24,5.
– Вы что же, так каждую программу измеряете?
– Я интересуюсь. Это важно для меня, я должен знать, что делать дальше.
– Каждый исторический факт можно преподнести по-разному. У вас было что-то подобное?
– Нет. Я отвечаю за каждое сказанное слово. Никаких придумок и выдумок в моих программах нет. Жизнь каждого человека сама по себе настолько сложна и интересна, что придумывать ничего не надо. В каждой жизни есть захватывающие моменты.
– В одном интервью вы сказали: «Всю жизнь я жил с идолами и идеалами. Сейчас их у меня нет». Куда же они все подевались?
– Я не помню, чтобы говорил что-то подобное, наверное, эта фраза вырвана из контекста. Но я очень долгое время был идеалистом. Это правда. Сказать, что сейчас у меня нет идеалов, нельзя. Но того восхищения, благоговения перед некоторыми людьми, которое было раньше, у меня уже нет. Сегодня я могу назвать двух-трёх человек, которые до сих пор восхищают меня. У них я могу чему-то научиться. Мне в жизни очень везло на встречи с выдающимися людьми, по молодости и легкомыслию я даже не сознавал этого.
Последние двадцать лет я дружил с Ангелиной Иосифовной Степановой и пользовался её доверием. Это доказано тем, что она именно мне доверила возможность опубликовать свою переписку с Эрдманом. Я был первым человеком, кто читал письма Эрдмана к ней.
– Почему именно вам она доверила их?
– Так сложились наши отношения. Я перевёл «Сладкоголосую птицу юности» Уильямса, а она играла в этой пьесе во МХАТе. Театр ездил на гастроли, и старые актёры хотели, чтобы, кроме спектаклей, у них были ещё и свои вечера. Степановой было неинтересно просто рассказывать о себе или читать стихи, и как-то она мне сказала: «Виталий, а вы не могли бы придумать мой вечер?» И я его придумал. В нём участвовали три человека – Степанова, артист Игорь Васильев и я. В первом отделении я выходил и рассказывал об Уильямсе, а потом они играли первый акт «Сладкоголосой птицы…». Во втором отделении я рассказывал уже о Степановой, а они играли второй акт. Так сложился вечер, с ним мы бывали в Одессе, Алма-Ате, Киеве. Она очень любила эти вечера.
Ангелина Иосифовна часто приглашала меня пить кофе. Готовить она абсолютно не умела, супчик стала варить, кажется, после 90. Материально она жила достаточно благополучно последние 50 лет своей жизни, у неё были домработницы, она хорошо зарабатывала, да и мужем её был Александр Фадеев.
– Вы родом из Баку, который славился тем, что был интернациональным городом. Вы жили там довольно счастливо17 лет. Не хотелось бы побывать там?
– А я был там два года назад. Сегодняшний Баку не имеет никакого отношения к тому Баку, который был раньше. Это совсем другой город. Я жил в интернациональном городе, а сейчас это столица Азербайджана.
– Вы некоторое время после окончания университета работали в адвокатской конторе. Кого приходилось защищать?
– Да, полтора года я участвовал в процессах. Убийц не защищал, у меня были воры и хозяйственные преступления. Но это было так давно…
– Как юрист вы принимали участие в бракоразводных процессах Никиты Михалкова с Анастасией Вертинской и Галины Волчек с Евгением Евстигнеевым.
– В те годы мы очень дружили с Галей Волчек, а та дружила с Настей Вертинской, и они попросили меня участвовать в процессе как юриста. Я очень хорошо помню тот суд на Садовом кольце.
– А отношения с разводящимися потом не испортились?
– С Никитой мы познакомились более десяти лет назад. Он даже и не вспомнил об этом факте. А вот Евстигнеев очень разозлился на меня за то, что я выступал на стороне Волчек. Несколько лет мы с ним вообще не общались. А потом, когда он перешёл во МХАТ, наша дружба как бы воскресла.
– Тридцать лет вы проработали в институте международного рабочего движения АН СССР. Как ваша работа повлияла на это движение?
– А никак. Вообще-то название этого института должно было быть другое – институт общественного сознания. Но в ЦК его не утвердили, и тогда наш директор, член-корреспондент АН СССР Тимофеев, придумал это название. Оно давало возможность институту существовать. Он был крышей для многих интеллектуалов, в нём работали Мамардашвили, Замошкин, Гайденко, Давыдов, Карякин, Великовский. Я занимался театром, Мамардашвили писал свои философские труды, Великовский занимался французской литературой.
Этот институт и сейчас существует, после распада СССР его переименовали в институт сравнительной политологии.
– У вас очень много переводов Уильямса. Почему именно Уильямс?
– Я очень любил его. Помню, какое сильнейшее впечатление на меня произвела первая постановка Уильямса, это было в 60-х годах в театре имени Моссовета. Пьеса называлась «Орфей спускается в ад». Там гениально играли Вера Марецкая и Серафима Бирман. Теперь я понимаю, что тот спектакль был далек от Уильямса.
В чём суть Уильямса? Это американский Чехов. Это поэтический реализм, лирическая трагедийность. Это писатель, который дотрагивается до тончайших движений человеческой души.
– Сегодня вы ходите в театр как зритель или как критик?
– Я сейчас мало пишу как критик. Да я скорее не критик, а историк театра. Сказать, что хожу как зритель, конечно, нельзя. Меня очень часто зовут в разные театры, но времени нет. Стараюсь смотреть то, о чём много говорят, шумят.
– Вы, наверное, знаете, что есть такое понятие, как «джинса». Вы могли бы сделать нечто похожее?
– Наверное, не смог бы. Это не моё. Я всегда делал, что хотел, и никогда не делал того, чего не хотел. Это единственное, что держит меня на земле и всегда помогало мне.
Дата интервью: 2004-11-12
