Известный фотограф не видит ничего страшного в том, что фотография стала обычным делом. В интервью он рассказал о том, почему отказывается фотографировать современную элиту, за что убрал из своих альбомов фотографии доверенных лиц Путина, и в чем обвиняли его советские критики.
– Валерий, как вы определяете героев своих фотопортретов?
– Определение самое простое – сердцем. Так сложилась моя жизнь, что с самого ее начала я шел в окружении уникальных и замечательных людей.
Закончив четвертый класс обычной средней школы, поступил в СХШ/а при Академии художеств. В нашем классе учились Олег Григорьев и Михаил Шемякин. В пятнадцать-шестнадцать лет круг моих знакомств стал расширяться – моим другом стал Сергей Соловьев, он познакомил меня с Львом Додиным и Володей Тыкке. потом я познакомился с Александром Стефановичем, будущим мужем Аллы Пугачевой. В нашей компании все считали себе «молодыми гениями».
Сейчас даже трудно представить: неужели все это было? Было. По Невскому проспекту ходили Сергей Довлатов, Николай Акимов, Павел Панков, Елена Юнгер, Ирина Зарубина, Сергей Филиппов. В доме книги можно было встретить молодого Бродского…
– Трудно представить, как к известному человеку приходит неизвестный молодой фотограф с просьбой сделать его портрет, и тот соглашается. Сложно было начинать?
– Нет, у меня такого не было. Период малоизвестности был, но все развивалось естественным путем. Некоторые фотолюбители спрашивают меня: «как вы договариваетесь о съемках с Пугачевой? Вы ей звоните?». Мне каждый раз приходится объяснять, что не звоню, а все получается естественно.
– Естественно – это как?
– Один из мужей Аллы Пугачевой, Саша Стефанович, был другом моего детства. Была замечательная история. Он привез к нам на дачу в Переделкино как-то раз Аллу Пугачеву. Так я познакомился с Аллой.
– В шестидесятые вы учились во ВГИКе. Вас окружали те, кто сегодня называют мастерами советского кино. Наверное, общение с ними тоже помогало вам?
– У меня вышел альбом с фотографиями тех, с кем я учился. Мой круг общения – Андрей Смирнов, правда, он тогда уже закончил ВГИК, Николай Губенко, Наташа Аринбасарова, Виктория Федорова, Наталья Готовцева, Николай Еременко, Сергей Соловьев, и много-много еще интересных людей. Сначала я их снимал для себя, на память. Потом выяснилось, что эти фотографии каким-то образом интересны и любопытны другим.
– Вы сразу стали делать постановочные фотографии?
– Нет. Это были просто фотографии. У меня есть серия фотографий дипломных спектаклей ВГИКа, в них играли Наталья Белохвостикова, Лариса Удовиченко, Екатерина Васильева.
Мне было интересно фотографировать людей, мне были интересны люди. К портретной съемке меня подтолкнула отсутствие таких фотографий Ахматовой и Зощенко. Ахматову мы еще можем представить по живописному портрету Альтмана, но как выглядели Зощенко, Евгений Шварц, мы не могли себе представить. Тогда я решил сосредоточиться на жанре портрета.
– В советское время в журналистике и фотографии был целый «жанр» – лакировка действительности. Ваши фотографии показывали людей совсем другими. Не ошибусь, если скажу, что вы ломали стереотипы?
– В какой-то мере так и есть. Многие фотографы снимали, как исполнители заданий редактора – звания, регалии, награды. Хотя редкие исключения были.
Были и отважные люди. У меня есть оригиналы фотографий Лесса. Он снимался всех подряд, в том числе и Пастернака, Ахматову, которых вообще не фотографировали, особенно Ахматову после известного постановления ЦК партии. Советские фотографы не снимали Шнитке, Губайдуллину. Особенно те, кто работал в штате редакций.
– Боялись?
– Не только. Во-первых, за это никто не заплатит, во-вторых, пленка были лимитирована, за нее нужно было отчитываться. Во время блокады фотографы были обязаны еще сдавать все негативы, попробуй сними всю эту катастрофу в том страшном и неприглядном виде. Это было чревато.
Мне повезло. С одной стороны, круг моих персонажей становилось все шире и шире, с другой, в силу того, что сначала закончил СХШ, потом учился в творческом вузе, то знал много замечательных людей, они знали меня, и мне было просто и легко договариваться с ними о съемках. Почти всем я мог сказать «надо, и все отвечали «есть».
– У вас тогда уже была своя студия?
– Ни камеры, ни студии не было. Снимал аппаратом, который давал мне мой замечательный друг Эдуард Красношевский.
– Было такое, что ваша работа не понравилась персонажу?
– Мне доверяли в какой-то степени, как хорошему врачу, который не сделает больно.
Как-то у Беллы Ахмадуллиной собралась компания – Александр Тышлер, Павел Антокольский, еще кто-то – совсем уходящая по тем временам публика. Тышлер задержался, и я успел снять его, а Антокольский уже ушел. Белла потом говорила, что он сказал: «Если бы я знал, что придет Валерий, то задержался бы».
– Были такие, кто отказывался?
– Нет. Я сначала с человеком знакомился, чтобы понять, где и что ему будет удобно. На съемках всегда создавал такие условия, чтобы люди чувствовали себя естественно. Никогда не говорил: «Голову сюда, глаза – туда».
– Помучиться с кем-то пришлось?
– Такого у меня не было.
– Неужели со всеми было легко?
– Не могу сказать, что со всеми. Не все любят процесс фотографирования. Даже среди актеров встречаются такие, потому что фотография, в отличие от кинематографа, передает совсем по-другому состояние души. В кино помогают движения, мизансцены, общение с партнером, то есть отвлекающие моменты. На фотографии нужно смотреть в чудовищный, леденящий душу «рыбий глаз» объектива. Я, например, не умею фотографироваться, просто цепенею. Вроде и профессиональный фотограф, а дается это с большим трудом.
А вот про сложности вспомнил. Сложно было с Высоцким. Володя был непредсказуем. Я чувствовал, что у нас разные весовые категории, и он без энтузиазма соглашался на съемки, хотя и доверял мне.
Он был сложный человек, да и жизнь ему досталась не из простых. Его подводили, не оправдывали его представлений о дружбе и товариществе. Я видел бывало, как он в театре, встречаясь с людьми, начинал хмуриться. Потому что кто-то что-то донес ему про другого. Я в таких случаях всегда стараюсь спрашивать в лицо: что случилось? Это лучше, чем, если, замечая, что человек перестает с тобой здороваться, ты начинаешь перебирать варианты: что случилось? Лучше подойти и спросить. Володя так не делал.
– Вы видели фильм «Спасибо, что живой»? Как по-вашему, насколько похож Безруков в роли Высоцкого на оригинал?
– Видел. Мне показалось, что надо было меньше снимать четких и хорошо освещенных сцен. У художников есть такое понятие фумато, когда присутствуют мягкие тени, чтобы нельзя было вглядеться и заметить пластический грим. Мне кажется, что так было бы лучше. Но когда я увидел первые кадры, то был просто ошеломлен. Мне показалось, что это неизвестная мне хроника.
Последние два года его жизни мы не так много общались, но видел я его многократно, делал какие-то заметки. Он был, что называется, чуден лицом. Я несколько раз видел состояние людей, которые потом уходили. Это мои предположения, но мне кажется, что Володя чувствовал, что скоро…
Он никогда не говорил ничего для красного словца. У него нигде нет приблизительной рифмы, случайного слова. Помните, у Вознесенского: «заслонивши тебя от простуды»? От простуды заслонить нельзя, можно заслонить от сквозняка. Я понимаю, что имел ввиду Андрей Вознесенский, когда написал эту строчку, но Володя, наверняка, нашел бы другой, точный вариант, рифмы.
В последние годы, когда он приходил в артистический буфет театра, то спрашивал «пятерной» кофе. Ему надо было чем-то себя взбодрить, потому что организм уже отказывал. При всем при этом жизнь у него складывалась потрясающая – была новая квартира, была Ксюша. С Аллой Демидовой они репетировали спектакль в театре. Он уже предполагал снимать фильм сам, как режиссер. У него была хорошая дача на участке Володарского. Два «Мерседеса», что по меркам тогдашней Москвы было очень даже хорошо. С точки зрения таксиста или уборщицы: живи – не хочу.
– Вас не смутило, что авторы фильма выбрали не самый лучший момент его жизни? Разве такого Высоцкого хотели увидеть зрители?
– То, что хотели увидеть люди, одно. Это не должно было быть вязким рассказом. Многие спрашивают: зачем нам показали, что он был не только алкоголиком, но еще и наркоманом? Во-первых, это были не наркотики, а наркотические средства. К ним он стал прибегать, потому что надеялся, что так сумеет избавиться от алкоголизма. Кто-то ему сказал, что это поможет – клин клином вышибают.
К тому же, он видел, как в свое время Марина лечила сына именно от наркотиков. Володя лежал в той же клинике, где она спасала сына.
Может, было бы интересно снять фильм про то, как Марина положила его в клинику, и не могла понять, почему Володя не излечивается?
– Можно было бы и историю любви показать…
– С кем? С Ксюшей?.. Если с Мариной, то для этого нужно было ее разрешение. Как и других наследников.
В фильме должна была быть другая драматургия, не вязкий рассказ. Ну, показали бы нам, как он песни сочинял, как сидит до пяти утра, курит, марает бумагу? Как будто за плечо ему заглянуть. Нет, это не динамично. Творческий процесс мало кому интересен. Вот как я делаю фотографии? Нажимаю вот этим пальцем кнопку на фотоаппарате, и что? Почему у меня получаются такие фотографии, а других, которые также нажимают кнопку, другие?
– Жизнь в Советском Союзе была серая и скучная, а на ваших фотографиях герои выглядят благополучными и счастливыми, и интерьеры были не советскими. Вы умышленно уходили от реальности?
– Это было умышленно. Я создавал особый мир, чтобы мои герои проживали ту жизнь, которой были достойны. Например, одевать их достойнее, потому что так сложилась чудовищная советская жизнь, что гениальные люди, за редким исключением, одевались, как все советские люди.
– Бедными среди них были не все..
– Не все. Но про Андрея Тарковского так не скажешь.
Если представить богатого, тот для примера можно привести Рихтера. Безумно был богатый человек. Но деньги его совершенно не волновали, и одевался он кое как.
Многое зависело и от воспитания, если его нет, то нет. Человек, приехавший из Сибири или Одессы, вел себя за столом, как умел. Руками котлеты, конечно, не брал, но вилкой и ножом пользовался оригинально. У них просто не было навыков, росли в обыкновенной семье, где не завязывали галстук, как у Блока или Брюсова. А я задумывался, чтобы хотя бы на уровне фотографии показать их так, чтобы они почувствовали себя тем, кем были на самом деле.
В моем распоряжении был Слава Зайцев и его дом моделей, поэтому как-то выкручивался, одевал актрис во время съемок. Тех же Анастасию и Марианну Вертинских, и целый список можно привести.
– Вас не ругали, что вы приукрашиваете реальность?
– Нет. Хотя были и такие, кто скрипел зубами. Некоторые в публикациях упрекали меня именно в лакировке действительности. Дескать, у меня на фотографиях сплошные камины. Я не поленился, посмотрел восемьдесят своих фотографий, и только на двух был камин.
Были и смешные ситуации. Снимал одного актера, одел его замечательно. Съемки закончились. Он говорит: «Можно я еще похожу в этом?». Или – четверых персонажей снимал в одном и том же английском кашемире. Трех разных актрис снимал в одном и том же платье.
Сейчас мне уже не приходится занимать одежду, многие стали жить достойно и замечательно выглядят. Приодеть персонажа достаточно просто – для съемок Михаила Сергеевича попросил одежду в магазине.
– Которого из двух – Горбачева или Боярского?
– Горбачева. Сделать фотографии попросила одна редакция. Мне удавалось сделать его фотографии в семейном кругу. Поскольку сегодня многие берегут свою частную жизнь от непрошенного вторжения, то не все соглашаются на съемки в домашней обстановке. С Горбачевым у меня не было доверительных отношений, но когда я отважился и попросил его сделать такие фотографии – с внучками – он согласился. «Михаил Сергеевич, только не в пиджаке и галстуке, – попросил я его, – чтобы было тепло и уютно». В ответ он сказал: «Только снимать будет в фонде». Перед съемками посмотрел интерьер его кабинета, а там только стены, даже мебели практически никакой. Единственное, на что обратил внимание – аквариум с красивыми рыбками и зелень по углам. Пришлось найти приличное кресло, уютное. В магазине взял кашемировые вещи – рубашку на пуговицах, уютную.
– На время съемок?
– Да, потому что если бы Горбачев захотел их приобрести, то фирма с удовольствием подарила бы. Потом еще ссылался бы, в качестве рекламы, что у них одевается сам Горбачев.
Перед съемками он пытался отвертеться: «Это не мой размер». Но когда одел, размер оказался его, моя разведка донесла точно.
– Вы пользуетесь фотошопом?
– Пользовался, но в «мирных целях».
Была такая история. В 1980 году на Рублевском шоссе заметил дом, у него были очень красивые окна с узорной резьбой. Я договорился с хозяевами, что сниму у них Наталью Гундареву в этом окне. Но когда мы приехали снимать, то выяснилось, что хозяева поменяли рамы на новые, из строганой сосны. Я долго мучился с этой фотографией, не получилось сделать так как хотелось. В 1999 году мой сын с помощью фотошопа сделал так, как я задумывал.
Была еще история с портретом Аркадия Райкина. Мне с трудом удалось его уговорить на съемку, потому что он уже был очень болен. Мне хотелось снять его в большом уютном кресле, еще придумал лампу с абажуром. Райкин приехал на гастроли в Ленинград. Съемки были назначены перед спектаклем, а он никогда не задерживал его начало. У меня было всего несколько минут, чтобы довести его до места, где я приготовил свет, сделал съемочный павильон. Пока я его вел в него, мое время уже подходило к концу, и должен был начаться спектакль. Я пытаюсь добиться нужного состояния. В этом время Константин попросил снять его с отцом. В общем, я снял. Но уже когда были готовы фотографии, обнаружил, что у Райкина бабочка сбилась набок. С помощью фотошопа вернул ее на место.
– Вы снимали советскую элиту, а тех, кто сегодня называет себя ею, снимаете?
– Нет.
– Почему? Они, наверняка, могли бы хорошо заплатить известному фотографу.
– Все равно. Знаете, мне как-то везет на интересных и славных людей. У меня есть ощущение, что я сделал все, что мог лет десять-двадцать назад. Вовремя сделал.
– У вас есть догадка: куда исчезли лица?
– Геноцид собственного народа бесследно не проходит для страны. Скоро мы будем отмечать столетие, когда начались убийства невинных, но никто в стране не пытается принести покаяние. Не понимаю, как может жить страна держать на своей совести столько убийств. Начиная с убийства императора, императрицы, их детей, личного врача, их слуг, без суда и следствия. Как будто это производственная необходимость.
А философские пароходы? А волны чудовищной эмиграции, уничтожение священников? А замечательная записка гражданина Ульянова, что надо как можно больше уничтожать священников? Людей убивали только потому, что у них не было мозолей на руках. Вы думаете, такой геноцид проходит бесследно?
– Но ведь убивали такие же русские люди..
– Нет, не такие же, извините. Я таких персонажей рядом не поставлю с Александром Калягиным или Алексеем Баталовым, или Григорием Козинцевым.
Я помню про свою жизнь на Невском проспекте, помню ту интеллигенцию – Николай Акимов, Елена Юнгер, Евгений Шварц. Они доживали, но они были. Дмитрий Сергеевич Лихачев никого не оставил после себя.
Наверное, это можно объяснить не востребованностью этих персонажей. Просто так получилось, что они исторически сошли на нет. Меня иногда даже забавляют рассуждения, что у нас есть уже два непоротых поколения, и, дескать, появилась надежда, что мы опять начнем цвести и пахнуть. У меня свое представление о прекрасном. Я считаю, что на пепелище никогда не вырастут розы. Прорастут чертополох и крапива.
Мне очень «симпатична» идея про духовные скрепы, о них много говорят. При этом делается все, чтобы человека унизить, еще больше окунуть его в толстый-толстый слой лжи. Они не хотят только сами быть по уши в дерьме, они хотят, чтобы все были замазаны. Признаюсь, что был вынужден убрать из нового издания альбома некоторых людей, ставших доверенными лицами президента. Потому что стыдно все это. Понимаешь, что начинается возврат в горячо любимую советскую власть, от которой они все же нахлебались, и, видимо, решили, что это тоже советская власть.
Я сострадаю Чулпан Хаматовой, что она оказалась в таком унизительном положении. Унизительно заниматься благим делом, прикрываясь чудовищной тенью. А если не будешь, то прикроют. Они хотят, чтобы все были в дерьме – и Хаматова, и Табаков, и все остальные.
– Говорухин вас не удивляет?
– Его знаю еще с вгиковских времен. Он был потрясающим, не просто умным, а мудрым человеком. Я долгие годы ориентировался на него и Давида Боровского. Они были для меня примером, и прежде чем что-то сделать, всегда думал: как бы они поступили? Но потом Славу стало шатать: то коммунисты у него суки, то демократы. А потом пошло, поехало…
У него нет критического отношения к себе, и он не понимает, что вот этот кадр сделан плохо, в этой сцене артисты плохо сыграли, что фильм не удался. Он устраивает выставку своих картин. Рисует человек, ну и хорошо. Но что я вижу? Вот и он так же красит. Листва зеленая? Зеленая. А небо? Голубое. А речка? Тоже синяя. «Смотрите, ребята, все – как в жизни». Вот такая мера вкуса. Может, я могу ошибаться, но это мое мнение.
Я часто снимал Евтушенко по разным заказам. Он мне рассказывал, что хочет заняться фотографией. Показал мне большой фирменный чемодан, набитый «Никонами», шестнадцатью объективами, просто полная линейка. «Зачем вам это, если не снимаете? – спрашиваю. – Отдайте мне». «Пусть лежит», – говорит он. Полежало. Потом он стал снимать, и вымотал мне всю душу расспросами: как мои фотографии?
– Сегодня каждый, имеющий даже «мыльницу», считает себя фотографом. Как вы относитесь, что фотография стала обычным делом?
– Ну и что? Это не страшно. Делу не мешает. Иногда человек оказывается в нужное время в нужном месте и делает совершенно уникальный кадр.
С другой стороны, я знаю примеры, когда люди снимают гения каждый день по триста кадров в надежде, что у них что-то получится, а все равно не получается. Когда нет представления о том, что ты хочешь сделать, то ничего и не получится. Многие сегодня еще прикрывают свою несостоятельность дорогостоящей аппаратурой.
Когда я в первый раз приехал в Америку, то меня представили: «Это наш известный фотограф». Хозяин достал, как Евгений Евтушенко, дорогой фотоаппарат, и сказал: «Я тоже фотограф». То есть, есть деньги – покупай хороший аппарат, и снимай все, что хочешь.
– Вы были знакомы с Лилей Брик. О ней так много сказано, написано книг. Интересно ваше впечатление – какой она вам показалось?
– Она была легендарной личностью.
– Пишут, что она была любовницей Маяковского?
– Нет, это все пошлые разговоры. Это Маяковский был при ней, а не она при нем. Иногда она говорила мне: «Меня уже замучили вопросами: вы и Маяковский».
Известна история, как в 1915 году Лиля Брик забыла сумочку в «Бродячей собаке», и Маяковский пошел за сумочкой. Товарищи по цеху стали над ним дружно смеяться: «До чего дошел – сумочки носишь». На что Маяковский ответил: «За Лиличкой я готов носить сумки хоть в зубах».
Были еще разговоры, что, дескать, еврей Осип Брик все просчитал, и специально подложил свою Лилечку под Маяковского. Но все это пошлые, досужие вымыслы.
Когда мы познакомились, она повелевала своим окружением. В ее кругу общения была великая балерина Майя Плисецкая. При всем этом Лиля могла себе позволить отказать ей от дома. Потому что Плисецкая позволила себе что-то неприличное.
Брик была в Париже у сестры. В аэропорту ее увидел Ив Сен Лоран и попросил познакомить «с этой дамой». При этом, я видел ее фотографии, когда она было молодой. Она была красивой? Пожалуй, нет. Однако, было много людей, которые ее обожали и любили до конца ее дней.
Дата интервью: 2013-12-16
