Известный журналист считает, что основная позиция интеллигенции – сопротивляться властям. О своей работе с Юлианом Семеновым, почему он брезгует общатьс с людьми из власти и для чего нужен подтекст в журналистике он рассказал в интервью.
– Андрей Александрович, сегодня почти модно убиваться по свободе слова – погубили её, загубили. Это на самом деле так?
– Да есть она, только ею надо уметь пользоваться. Кто-то умеет ею пользоваться, а кто-то нет.
– Есть ли разница между свободой слова, которая была при Горбачёве и при Ельцине, и той, которая есть сейчас?
– Если бы я вам хотел ответить грубо, то я бы спросил: какого размера х.. лучше? Но это не зависит от размера, зависит от квалификации, от умения пользоваться им, от опыта, и, в конце концов, от влечения мужчины к женщине.
Я не могу вам сказать, какая свобода слова была лучше или хуже. Я могу сказать, что свобода слова при Горбачёве и свобода слова при Ельцине требовали меньше работы над словом – что хочу, то и пишу. Сейчас начинают работать над словом.
– Вы имеете в виду подтекст?
– Подтекст всегда неплохо, даже полезно.
С моей точки зрения, сейчас нужно, чтобы люди, которые пишут, подыскивали точные формы к тому, что они хотят сказать.
– Журналисты вашего уровня получают информацию от осведомленных ньюсмейкеров…
– Да ни с кем я не общаюсь. Я газеты читаю, ленты информагентств смотрю и думаю. Зачем же я ещё с кем-то буду разговаривать? Чтобы ещё от кого-то зависеть? Иначе и быть не может. Если вы с кем-то общаетесь, если вы к кому-то привыкаете, если вы к кому-то приучаетесь, то вы, конечно, начинаете говорить или писать с учётом мнения этого человека. Зачем мне это надо?
– Если говорить о том, кто и как пользуется свободой слова, то вам понравилось, что Трегубова в «Байках…» написала про вас, что вы на похоронах Собчака были пьяным?
– Она написала то, что было. И чего меня должно коробить, если я в самом деле говорил про Путина: «Идёт бледная моль!», и что его охрана ведёт себя омерзительно. И какая разница, в каком я был состоянии? Ну, был я в таком состоянии. Ну и что? Я не понимаю, какая в этом может быть трагедия? Или вы хотите блюсти мои нравы? У вас это не получится. Ни у кого ещё это не получалось. Я таков, каков я есть. Лена написала всё досконально честно, только одну вещь перепутала – у меня не было часов, я не смотрел на часы. У меня был мобильник. Я часов по жизни не ношу.
– Вы были литературным секретарём у Юлиана Семёнова. Как вы попали к нему?
– В 1981 году журнал «Советский экран» попросил меня к пятидесятилетию Юлиана сделать о нём материал, я сделал его, и он Семёнову понравился. Мы с ним подружились, и до 1988 года я был у него литературным секретарем, пока я его не послал.
– Что в входило в ваши обязанности?
– Читал тексты, редактировал, выверял. Я очень любил Юлиана и поэтому ещё обихаживал его, помогал ему. Он был не очень сильным психологически человеком.
– Как вы думаете, почему у него было такое пристрастие писать про спецслужбы?
– Во-первых, мне на это было наплевать. Мне нравилось, как он писал, и этого было вполне достаточно. Во-вторых, он был человеком очень мудрым, и мне с ним было очень интересно.
– Интересно, как бы он оценил президента-чекиста?
– Я не люблю гадать за умершего человека. Когда Андропов стал генсеком, Юлиан Семёнович был очень доволен. Юрий Владимирович в своё время заказал ему советского Джеймса Бонда – Штирлица. По сути дела, Юлиан выполнял задание Андропова. Он искренне уважал Андропова. Но мне это было по х…
– Когда вы комментируете события, вам это интересно? Или вам всё равно: устраивает кого-то ваша позиция или нет?
– Я человек, не работающий по заказу. Если я с чем-то не согласен, если мне что-то не нравится, я высказываю своё мнение.
– И это есть для вас журналистика?
– Конечно, журналистика. Она бывает разная. Я – политический комментатор.
– Не обидно, что этот жанр сиюминутен? Пройдет 10-15 лет, и ваши сегодняшние комментарии мало кто поймёт.
– Это враньё. Если вы возьмёте в руки мою книжку «Хронограф» 1996 года и почитаете там мои комментарии 1991-1996 годов, то увидите, что ничего сиюминутного там нет.
– Но Лужковы, например, уходят и приходят, как и их критика. А что остаётся?
– Лужков ведь это имя и фамилия, не более того. За каждым именем и фамилией стоят тенденция, политик, направление политика. Я об этом говорю.
– Вы уверены в том, что те, которые слушают вас на «Эхе Москвы» или читают вас, согласятся с вашим мнением?
– Наплевать. Я не работаю в качестве массовика-затейника. Мне насрать, кто и как со мной согласен, и кто и как со мной не согласен. Я никогда не лгу.
– Вы чаще критикуете власть, а не хвалите. Это потому что русской интеллигенции свойственно критиковать власть?
– Основная позиция интеллигенции в моём понимании – это сопротивляться властям.
– Но всегда ли власть бывает неправа?
– Всегда. В той ли степени, в другой ли степени – это вопрос. Но неправа всегда.
– А вот Никита Михалков утверждает, что любая власть от Бога.
– Но я-то не Михалков!
Есть власть – сфера обслуживающая, например, прачечная или химчистка. И эту власть вы ощущаете, когда идёте чинить ботинок, и вам говорят, как его чинить. А есть власть, которая считает себя хозяевами жизни. Но это не власть, это говно.
– Но как раз у них-то и реальные рычаги для влияния на жизнь. Они могут сказать народу: «Народ, иди сюда! Народ, иди направо или налево!»
– Рычаги у них только потому, что мы им их дали.
По моему убеждению, только та власть разумна и рациональна, которая понимает, что всё впереди – и у неё, и у меня. Когда власть обслуживает меня, то это нормальная власть.
– Но её, по-вашему, в России пока нет?
– Пока нет.
– Но вам, наверное, приходилось общаться с теми, из власти?
– Нет, почти не общался. Брезгливость была.
– А с кем не брезгуете общаться?
– С прохожими. С обычными прохожими.
Дата интервью: 2004-04-16
