Александр Адабашьян выступает сценаристом и художественным руководителем семейного кино «Проезд Серова», которое снимается сейчас на киностудии «RWS-Санкт-Петербург». На съемках этой ленты об одной неделе лета 1953-го Адабашьян и высказал Online812, что он думает о российской истории и нынешних временах.
– Поговорим об отечественном кино?
– А чего о нем говорить? Я считаю, что как такового, как понятия российского кино нет. Есть некое кино, которое снимается на территории России. Не более того…
– И когда изменится ситуация?
– Мы прорвемся только тогда, когда у нас будет собственный прокат. Сегодня фирмы, которые занимаются прокатом, на 90% принадлежат США. И естественно, рынок заполнен их продукцией. И снимать мы будем только лишь маргинальное кино, которое с огромным скрипом финансируется Минкультом и Фондом кино, либо блокбастеры, которые делаются по голливудским лекалам, но снимаются так, что лишь оттеняют первоисточники: «вот видите, как прекрасны настоящие голливудские фильмы, в отличие от ваших поделок!»
– А что скажете про т.н. «Новую волну» с Алексеем Попогребским, Борисом Хлебниковым, Василием Сигарёвым, Николаем Хомерики, Бакуром Бакурадзе, Алексеем Германом-младшим?
– На мой взгляд, эта волна уже потихоньку растекается по необъятной нашей равнине, превращаясь в ничто. Никакого нормального движения они создать не смогли, все свелось к фиге в кармане, к междусобойчику. Их кино для узкого круга – там свои шутки, свои приколы, свои смыслы. Один наряжается продюсером, другой режиссером, третий зрителем, и понеслось! А потом они меняются ролями. Впрочем, вполне допускаю, что все, что я говорю – не более чем старческое брюзжание. Так что не мне об этом судить…
– Вот вы снимаете кино про 1953-й год. Вам тогда было 8 лет. Весной 53-го умер Сталин. А вы снимаете про лето. Помните то лето?
– Была замечательная погода, и не было дождей вообще. И зимой было морозно, но при этом все время светило солнце, и искрил белый снег. И в кино мы стремимся построить тот мир, который видят дети – сказочный, залитый солнцем. Вот такое солнечное настроение мы и хотели передать в нашем фильме.
– Зачем?
– Мы снимаем не совсем реалистическую картину… Все началось с мелькнувшей у меня идеи, касающейся нашей замечательной либеральной интеллигенции, которая решила сделать вид, что не было ничего в истории нашей страны после октября 1917 года. И я представил себе семью, репрессированную, которая, вернувшись в июне 1953 года из ссылки, решила отметить тот Новый год, после которого трагически изменилась их судьба. Сделать вид, что не было этого десятилетия изгнания, переиграть судьбу. Оттуда потянулась ниточки… Получилось нечто вроде слоеного пирога – кто-то высмотрит в фильме историю про дружбу детей, а кто-то историю страны.
– Вы как-то скептически о либеральной интеллигенции отзываетесь. Думаете, она на Горького похожа. Вы, кстати, его цените?
– По-моему, Горький не столько художник, сколько общественный деятель. Много он чего сделал, против чего потом противостоял. Но переписка его с Лениным, полемика с вождями – очень поучительна. Очень многие из тех, кто сегодня занимается протестной деятельностью, через какое-то время будут сокрушаться по поводу того, чего ж они понаделали. Все это уже мы проходили – эту оппозицию власти нашей либеральной интеллигенции.
Недавно прочитал у Тэффи о том, как после японской войны резко полевела российская интеллигенция. Доходило до полного абсурда. Саратовский, кажется, полицмейстер вместе с революционером Топуридзе, женившимся на миллионерше, нелегально издавали марксистскую газету. К чему привел страну весь этот бред, Тэффи, сама отдавшая долг сокрушению основ, вспоминала, нищенствуя в Париже.
Самое печальное, что мы в отличие от французов не сделали правильных выводов из своей революции. Сейчас во Франции никто не вспоминает, но Парижская коммуна была подавлена такой кровью, что и не снилось никому, – Сена была красного цвета.
– То есть у нас другая ментальность или все в нас можно изменить?
– Национальный характер зависит от земледелия. Как-то мы с Сергеем Соловьевым снимали в Колумбии фильм «Избранные». Там я познакомился с одним францисканским монахом. Поскольку у меня свободный французский язык, мы с ним замечательно болтали во время съемок. Он мне объяснил «сельскохозяйственную» причину латиноамериканской расслабленности. Это когда, знаете, тебе встречу назначают на одиннадцать утра, а приходят уже после трех дня. В полвторого, уже озверев, ты спрашиваешь его секретаршу: Когда же он будет?!» А она тебе отвечает спокойно: «В одиннадцать». «Но уже полвторого!» – «Ну, значит, скоро будет…» Так вот в этом климате картошку можно посадить сегодня, а можно через месяц, или через три, а можно было посадить вчера – ничего не изменится, она так и так вырастет.
У нас же мало того, что надо успеть посадить в короткий промежуток, так еще и рабский, подневольный труд – крепостное право было отменено лишь в 70-е годы ХХ века, когда колхозникам стали давать паспорта.
– То есть мы никогда не будем жить, получая удовольствие от тихого возделывания «своего садика»?
– Вместо того чтобы заниматься собственным садиком, нам привычнее строить БАМ и вести тяжбу со всеми соседями по подъезду. Годами ругаться, собирая деньги на домофон, и так и не собрать.
Я тут книжку прочел – Натальи Горбаневской, это наша правозащитница, в свое время сидела в тюрьме, сейчас в старости и бедности доживает в Париже. И в этой книжке она обмолвилась, что в деятельности наших диссидентов было очень много эгоизма. Ведь рушились судьбы очень многих людей вокруг них, ради эфемерного ощущения априори бессмысленной борьбы.
Меня бесят все эти бесконечные «против». Я понимаю, когда есть внятная программа, с ней можно соглашаться или спорить, но, по крайней мере, я всегда уважительно отношусь к аргументированной позиции, пусть она и расходится с моей. Но когда я слышу лишь эти бесконечные крики «долой». Причем все «долой» – «долой Хрущева», «долой Брежнева», «долой Путина», «долой Медведева». Но ведь если изберут Прохорова, не важно кого, то ведь через полгода будет «долой Прохорова». Эти люди предпочитают жить только протестом, и ведь понятно почему.
– Почему?
– Потому что это беспроигрышная ситуация. Смотрите, Явлинский – сидит в оппозиции и замечательно себя чувствует, потому что ни за что отвечать не надо… И измениться может что-то только в том случае, если мы вновь – эволюционным, а не революционным, образом – обретем понятия «греха и стыда», когда репутация становится важнее всего остального, а не так, как у нас сейчас: ловят эффективного менеджера за руку на откровенной взятке, и он бесстыдно говорит, что денег не брал, потом убеждает всех, что деньги взял, но тотчас отдал в детский дом…
– Вот вы вместе с Михалковым написали сценарий к «Несколько дней из жизни Обломова…». Михалкову, понятно, – нравится Обломова. А вы на чьей стороне – Штольца или Обломова?
– Безусловно, Обломова. Есть поступки, а есть результаты поступков. Допустим, когда Обломов женился на вдове Пшеницыной, он не делал разницы между своим сыном Илюшей и детьми Пшеницыной от первого брака. Штольцы, когда Обломов умер, взяли к себе только Илюшу. Когда же Пшеницына, лишившись какой-либо поддержки, нищая, приходила изредка навестить Илюшу, ее дальше передней не пускали. И что будет, когда десять тысяч штольцев явятся на российскую землю? Вряд ли наступит ожидаемое благоденствие.
Это очень частый случай, когда художник оказывается талантливее своего ума. Как публицист Гончаров хотел обвинить Обломова и возвысить Штольца, но с гораздо большей нежностью он относился к Обломову. Перечитайте еще раз роман и в сценах, где описывается жизнь Штольца и Ольги, вы не найдете ни одной человеческой фразы. «Они прекрасно понимали друг друга», «им было хорошо друг с другом». Самый главный парадокс всей этой истории заключается в том, что Обломова Гончаров писал с себя.
– Это вы вспоминаете, как Гончаров хотел сбежать с «Фрегата «Паллада»», направлявшегося в Японию, и не сбежал исключительно из-за лени?
– Ну, конечно! Причем ведь как он искусно врал, Гончаров-то! На корабле ему дали каюту в настройке на палубе, и каждое утро в кают-компании он рассказывал истории, как всю ночь не мог заснуть – то у него от сырости болят зубы, то волны слишком сильно бьют, то еще что-то в этом роде. Но однажды его участливо спросили: «Ну, как сегодня, Иван Александрович, опять не спалось?» И он: «Да! Ужас! Совершенно не мог заснуть – кричали чайки, болели зубы». – «А больше никто не мешал? – все так же участливо интересуются. Так вот, оказывается той ночью была учебная тревога, «человек за бортом», вся команда бегала, топала, палили из пушки, а Гончаров дрых себе.
– Сейчас многие ностальгируют по брежневскому СССР. Тоже была сонная жизнь в НИИ и КБ. Вы совсем не знакомы с этим миром?
– После школы, не поступив в институт, я пошел работать в одну контору, о которой у меня сохранились потрясающие воспоминания… Была там такая традиция – собиралась компания, человек пятнадцать, которые регулярно складывались, кажется, по пять-шесть рублей. Цель была – набрать сумму, необходимую для похода в ресторан. Причем это не было походом в ресторан, чтобы встретиться с друзьями или отпраздновать какое-то событие. Нет, это было событие, которое следовало отметить самим событием. Вся контора знала, что приближается день икс – наконец, у этой компании наскреблась нужная сумма. Примерно за неделю до гастрономического похода никто не работает – наводятся справки о ресторанах, собираются разные слухи, мол, в «Софии» хорошо то-то, а в «Праге» то-то. Посылается гонец в выбранный ресторан сделать заказ. Когда он прибывает обратно, его окружает огромная толпа, помимо тех пятнадцати счастливчиков, еще ведь масса сочувствующих. И он подробно рассказывает, что заказал, даже рисует: вот такая железная тарелочка, здесь горошек, здесь язык, четыре кусочка, я посчитал… И наконец, день Икс. Вовсю идут приготовления. Женщины одалживают колготки, в туалет женский не пробиться – там бесконечные примерки. Чуть не забыл – обязательно изготовлялся песенник на всех – чтобы за столом не пели только первый куплет, а потом мычали.
На следующий день после похода в ресторан никто не работает – каждого, сходившего туда, как космонавта разрывают на части. И таких историй, из которых складывалась жизнь в подобных НИИ, полно.
Утро начиналось с того, что все делились с коллегами домашними делами, естественно все были в курсе семейной жизни друг друга до мельчайших подробностей. И если где-то шушукались вполголоса – значит, обсуждалось что-то совсем интимное, если громко – значит, проблемы с сыном или дочерью. И чего стоят феноменальные медицинские советы! Всегда рассказывалась невероятная история: вот у моего мужа на работе сын начальника служил в армии, так вот у его генерала был шофер, у которого в деревне была учительница, чей родной брат сидел в тюрьме вместе с человеком, который был знаком… и так далее ниточка вилась, пока не доходила до человека, который вылечился, смазав больное место в полнолуние варевом из крысы и какой-то разрыв-травой. И рак у него прошел сразу! Это была совершенно отдельная жизнь, и порвать с ней не было никаких сил – уволившись, ты сразу терял не просто работу, ты терял реальную связь с жизнь, потому что, кроме семьи и вот этого коллектива, который порой значил больше, чем семья, у людей ничего не было.
– И вы смогли бы в этом мире существовать долго?
– Думаю, да, я бы запросто мог бы убиться настолько, что стал бы частью этой системы. Стал бы начальником отдела, а дальше стал бы на рельсы, когда точно знаешь, что в 36 лет получишь 6 соток, в 40 – квартиру, к 50 годам купишь «Москвич», и в свое время будешь похоронен на таком-то кладбище. Но бог судил иное, и оказалось, что передо мной стояли какие-то совершенно другие задачи.
– То есть вы верите в судьбу?
– Я не знаю, во что я верю, но некоторые мысли не могут не прийти, когда с тобой происходят какие-то чудесные исцелительные истории. Я ведь уже четырежды стопроцентно должен был ехать на Ваганьково, где лежат мои родители, но как-то все мимо пока… До школы у меня был туберкулез, открытый процесс в левом легком, но я попал в самую первую детскую группу, на которой испытывали новый антибиотик. Была история в Колумбии с перитонитом, еще одна полуонкологическая. В последний раз уж совсем никто не думал, что я выберусь…
– И какой вывод вы делаете из своих чудесных исцелений?
– Да подталкивают люди, меня знающие, к мысли о миссии какой-то.
– Вот как!
– Да нет, конечно, в моем случае она вряд ли заключается в том, чтобы сказать какое-то петушиное слово, которое перевернет мир. Но может, она состоит в том, что где-нибудь через год-два я на машине приторможу перед перекрестком, и в меня врежется самосвал, который должен был сшибить женщину с коляской, а уж кто в коляске лежит, мне знать не дано. Можно и такого себе навыдумывать.
Наивно полагать, что мы чем-то управляем, что человек – царь вселенной, покоритель космоса.
Дата интервью: 2012-07-13
