Дрейден – уникальный артист, он из тех, кого принято называть «штучным товаром». В интервью он рассказал о том, есть ли у него свои режиссеры, для чего он рисует, почему артист не должен быть гламурным, и как Никита Михалков сыграл вместо него.
– Сергей Симонович, не ошибусь, если скажу, что «Окно в Париж» сделал вас знаменитым?
– Получается так. Я хотел бы, чтобы это был «Фонтан», потому что это особая история, это поэтическое произведение. «Окно…» с элементами поэзии, а «Фонтан» на чистом сливочном масле.
С другой стороны, если бы не было «Фонтана», то не было бы и «Окна…». Я там научился одной вещи, которой очень боялся в прежних работах – озвучанию. Тогда была совершенно другая техника, нужно было озвучивать вместе с другими артистами. Мамин изумительно ввел меня в «Фонтан», до этого я снимался случайно, был зрителем, обожателем кино, и остаюсь им.
– Правда, что Мамин собирается снимать «Окно в Париж-2»?
– Вроде бы, да. Увы, умер Владимир Вардунас, который сочинил «Фонтан», и историю с детьми для «Окна в Париж».
Знаете, на съемках «Окна» был такой эпизод. Снимали сцену, как мы с Николь, моей французской партнершей, и детьми катаемся по Сене. Арендовать катер было дорого, и мы плавали на обычном катере, вместе с туристами, а камеры поставили на мостах, и по специальному сигналу нужно было изображать радость и махать руками. И вот плывем мимо парижских набережных, и вдруг я начинаю рыдать, мне вдруг стало страшно. Это был 1991 год. Я подумал тогда: почему у нас в стране такая жизнь? У меня не было мыслей не возвращаться, даже не думал об этом. Но почему все эти очереди, талоны, и кругом все обложено враньем, и неизбежность жить дальше в этом дерьме?
– Сейчас нет пустых прилавков, но люди все равно выходят на площади…
– У меня такое впечатление, что никуда они не должны выходить. Им нужно объединиться и отделиться от тех, кто ими манипулирует. Мне интересны люди, которые могут объединиться. В театре такое возможно: отделиться и заниматься своим делом.
– Мне кажется, что фильм «Сумасшедшая помощь» стоит особняком в вашей фильмографии. Наверное, потому что в нем вы были совершенно естественны.
– Тут есть предыстория. В середине семидесятых Михаил Левитин поставил спектакль по одесским монологам Жванецкого «Концерт для…». Оформлял спектакль Давид Боровский, помню, даже гальку специально привезли с юга. Спектакль жил недолго, его быстро закрыли.
Я играл фортепьяно. Выбегал на сцену, во фраке, раскинув руки. Мой герой боролся с автомобилями в час пик. В 1970 году! Представляете? Помню, как шел по Невскому, и проговаривал текст, и воображал, что на сцене: «Я их, автомобили, туда, туда, они – туда, взлетают…». Это был пафос борьбы с некой механизированной жизнью, автомобили были воплощением механической жизни. Мой герой в «Сумасшедшей помощи» – тот же герой пьесы, только спустя сорок лет.
–Дочь вашего героя играла Анна Михалкова. Интересно было с ней работать?
– Очень. Она была прелесть. Мне было интересно репетировать с Аней до съемок, эти репетиции одна из любимых моих затей.
Косвенно когда-то я был знаком и с ее отцом, пробовался в его фильм «Неоконченная пьеса для механического пианино». Должен был играть роль Трилецкого, которую потом сыграл сам Михалков. Он даже играл в том костюме, в котором я делал пробы. Моя однокурсница Антонина Шуранова сыграла в этом фильме генеральшу.
– Ваш герой – сумасшедший. Как вы угадали его сущность?
– Я такой же (смеется). Особенно, когда меня несет. Я видел прежние фильмы режиссера, и сразу понял его стиль работы.
– Недавно прошла выставка ваших рисунков в галерее «Борей». Для многих она стала неожиданной, мало кто знал, что вы рисуете. Как вы решились показать их публике?
– Эти рисунки – моя внутренняя потребность. Это мои рисованные хождения. Я назвал бы их воспоминательные рисунки взрослого человека.
– Это потому, что в них много про детство?
– Наверное, да. Я закрывал глаза, и мне не трудно было вспомнить нашу квартиру на Чайковского, она до сих пор у меня в памяти до мельчайших деталей. Я вспоминал, как смотрел маленьким иностранный фильм «Принц и нищий» в «Спартаке», октябрьские праздники. Мы ходили в цирк или в кино, и мне хотелось все это изобразить. Всегда играл в то, что видел. Эти рисунки – мое воображение.
– Вы, уже взрослый, рисуете, как ребенок. Почему?
– Дело в том, что я не мог все это рисовать по-другому. Я плохо рисую портреты, и до сих пор не могу нарисовать маму.
– Автопортрет у вас получился очень хороший.
– Это можно сделать сидя перед зеркалом перед спектаклем. Рисование для меня интересный процесс. Это некое облегчение. Рисую, как ребенок, который не знает, как правильно рисовать.
Такой стиль еще называют арт-наив, но специально этим не занимался, не стилизовал, не подгонял. Когда понял, что делаю, то стал понимать, что стилизую умышленно. Мне было жизненно необходимо вспоминать свою жизнь, физиологически. Это очень важная штука.
– Как елочные игрушки из детства?
– Да. Рука помнит их, и эта наша интимная связь с прошлым, в общем спасительна. Там все – твое. Если этого нет, то ты становишься продуктом массового употребления.
– Вам нравится гламур, которым живут сегодня ваши коллеги?
– Ну, вы же понимаете, что нет.
– Артисты, даже советские, всегда были немного гламурны. Им по профессии нужно показывать себя красиво…
– Смотря какой артист. Это нужно посредникам, так их называл Бродский. Это они организовывают «красиво», это есть манипуляция.
Есть актерская школа Станиславского, ее суть – показывать не себя, а направление. Вот что важно. Для меня высшей оценкой была услышанная фраза при начале моей одной жизни – моего брака с Аллой Соколовой. Серьезные люди тогда сказали про меня: «Этот парень играет автора».
– Какой театр – диктаторский или демократический – вам нравится?
– Конечно, демократический. Я вот заикнулся о Станиславском. Он же делал удивительные вещи – после прочтения пьесы готовил короткие рецензии о персонажах, находил в них интригу, для того, чтобы потом предложить их актерам.
– Такие режиссеры вам встречались?
– Встречаются. Шапиро, Дитятковский, Олег Куликов. Внутренне они к этому готовы, но, увы, они приходят в труппу со стороны. А там разные люди, разной степени разболтанности или сосредоточенности на своем деле. Важно обнаружить и выбирать близких по духу себе.
– Значит, у вас есть свой режиссер?
– Вот эти три человека. В театре. Мне кажется, что театр занимает в их жизни такое же место как в моей.
– Трудно представить, что вы можете подчиняться режиссеру. Или все-таки бывает?
– Я иду вместе с режиссером, которому верю, в котором нуждаюсь. В юности у меня были режиссеры, с которыми я подолгу и бестолково переругивался, не находя в них режиссерского дара — подчиниться им я не мог, драться, как и конфликтовать я не умел. Я проваливал либо в репетиционном периоде, либо потом. Были талантливые люди, с которыми были и вроде бы приятельские отношения, и я с радостью шел за ними, а вдруг наступало отчуждение. Как объяснить это, не знаю. Наверное, как с женщинами – сначала все хорошо, а потом что-то случается, и…. А если я теряю психологическую связь с человеком, то не понимаю, как себя вести с ним.
На «Радио России» звукорежиссер делает мне замечание: «У вас тут не тот ТОН», и я понимаю, что больше не могу работать, но как дисциплинированный человек довожу работу до конца. Понял бы, если бы сделали замечание по ударению, а тут про ИНТОНАЦИЮ! Неужели не видно, что человек увлекся, играет. Может, он и прав, но и я прав.
– Бывают и режиссеры, как дрессировщики…
– Бывают. Они артиста штучно не воспринимают. Я рефлексирую по этому поводу. Поэтому работаю с теми, кого вам назвал.
– Ваш сын занимается дубляжом фильмов.
– Да, это мой младший сын Коля Дрейден. Он сотрудничает с целым рядом продюсеров, которые дублируют фильмы. Он, как режиссер, озвучивал «Аватар», и «Последнее воскресенье» – как мне кажется, очень успешно.
– Почему он не пошел вашей дорогой?
– Я спросил его: «Ты хочешь быть артистом?». Он сказал, что хочет быть режиссером кино. И стал. Мой товарищ, покойный Гриша Никулин помогал ему снимать документальные фильмы, потом взял его к себе вторым режиссером, потом Коля сам стал снимать.
– Сын не приглашает вас к сотрудничеству?
– Я не умею дублировать, и не испытываю ни малейшего желания. Я не могу войти в другого человека, и дело даже не в попадании губ. Я могу показать другого человека, его манеры, заговорить его голосом, но втемяшиться в чужое тело, тем более мужское, не могу.
– Ради хорошего гонорара на многое способны?
– Нет, не способен. Мой гонорар соразмерен тому, что мне надо.
– Даже если будет голливудский гонорар?
– Я вам отвечу тут же, как только получу такое предложение. А пока — не знаю.
Дата интервью: 2011-12-23
