В последние годы музеев стало заметно больше, и вместе с известными всему миру Эрмитажем или Русским музеем, они пользуются популярностью, несмотря на свою неоднозначность. О том, как может изменяться работа музеев в ближайшее время, значении искусства в современной жизни, и правилах коллекционирования «Эгоисту» рассказал искусствовед, старший научный сотрудник Эрмитажа, хранитель итальянской гравюры Аркадий Ипполитов.
– Аркадий Викторович, существует мнение, что музеи – это нафталин, в них ничего не меняется на протяжении десятилетий – те же обстановка, картины, экспонаты… Как вы думаете, будет ли что-то меняться в них в ближайшее время?
– Прогнозировать всегда тяжело, да и не нужно. Само собой, они будут меняться, и – не будут меняться. Потому что, начиная с двадцатого века и раньше, мы видим в развитии искусства две тенденции.
С одной стороны модернизм, желание новизны во что бы то ни стало, проклятия в адрес музеев и классического искусства и желание сбросить то и другое с корабля современности. С другой стороны, несмотря на всё отрицание старого и пропаганду нового, почитание прошлого растёт, а музеи чем дальше, тем становятся мощнее.
Законы охраны памятников становятся всё строже, поэтому само собою старые музеи будут сохранять традиции. Например, мы видим палаццо Питти, где развеска картин сохраняется чуть ли не семнадцатого века. В старые дворцовые экспозиции уже никто не вмешивается. При этом экспозиция когда-то суперавангардного музея Кимбелла, второго по богатству музея Соединенных Штатов, сделанного Луи Каном, бывшая верхом модернизма – с двигающимися панелями и белыми стенами – уже превратилась в классику, и предмет, уже не поражающий своей новизной, а наоборот – оберегаемой.
Параллельно возникает множество новых музеев чего угодно. Музеефикация и музееведение будут развиваться и расширяться.
– Как вы относитесь к интерактивным музеям, где вместо экспонатов демонстрируют картинки на стене?
– По-разному. С одной стороны, хорошо, что ходят в музеи, а не по улицам с кистенем, не правда ли? С другой стороны, как человек, проработавший в Эрмитаже столько лет, сколько не живут, меня раздражают очереди в дурацкие музеи.
Я живу в начале Невского, там есть музей страха, и в него длинные очереди. Или, например, еще какой-то музей Тутанхамона с муляжами. Кажется, зачем это называть музеем, если можно назвать аттракционом? В принципе, на ярмарках всегда были балаганы, где показывали диорамы, в том числе произведения искусства, но музеями они тогда не назывались. Сейчас похожее на балаган обязательно назовут музеем, потому что музей стал уважаемой институцией.
Это очевидно даже по тем же художникам. Авангардисты в начале прошлого века повсюду вопили, что музеи надо сжечь, но, в конце концов, сами оказались в них. Да и сами авангардисты изменились.
Я помню какую-то конференцию с американскими художниками в Эрмитаже – сейчас такое трудно представить! – на ней собрались радикалы, и все имели вид очень респектабельный, а не богемный, в костюмах и при гаслтуках, и все очень хотели попасть в музей.
– Вы упомянули очередь в музей страха, а очередь в пышечную на Большой Конюшенной вас не смущает?
– Меня вообще очереди не смущают. Я к ним привык со времени социализма. Пышечная на Конюшенной замечательное феноменальное явление, говорящее о том, насколько эффективно работает сарафанное радио. Я помню ее с детства, и, конечно, тогда никаких очередей не было, а была зазывала, такая голосистая малявинская баба. Но потом появилась очередь, постепенно она росла, росла… Между тем, пышки везде одинаковы, где-то даже дешевле, и тем не менее, там нет никаких очередей.
– Оскар Уайльд говорил: «Всякое искусство совершенно бесполезно». Тем не менее, люди верят, что оно спасает. Так ли это?
– Я не знаю, от чего может спасти искусство. Вот вы от чего собираетесь спасаться благодаря искусству? От атомной войны?
– От нее не спасешься, но если, к примеру, читать вместо газет Льва Толстого..
– Что вы говорите! (смеется). Если так, то соответственно спасает. Хотя искусство ничего не должно спасать.
Надо еще разобраться, что мы понимаем под искусством?
Есть искусство мыслить, искусство одеваться, искусство рисовать, искусство вести войну, да какое угодно есть искусство. Поэтому, если говорить, что оно спасает, нужно выяснить: какое именно?
Вот от чего спасет искусство вести войну или искусство готовить яичницу?
– А это тоже искусство?
– Почему нет? Гастрономическое искусство. Мы же говорим про искусство поваров. Приготовить кофе тоже бывает искусством.
В современном понимании многие перформансы и артефакты требуют того же самого умения делать их мастерски. Это отнюдь не рассуждения о некоем таком искусстве, которое спасает. Ничего не спасает – ни красота, ни искусство.
– Нравится ли вам стрит-арт, который сейчас прячется по дворам?
– Я не слежу за ним, сталкиваюсь время от времени…Отношусь к нему, как в том анекдоте: если кушать, то да, а так – нет.
В некоторых случаях он вполне себе украшает архитектуру, но с другой стороны, если увидеть разрисованный Смольный собор, то как-то неприятно.
Это опять-таки вопрос об искусстве, и эти бесконечные разговоры актуальных критиков о смерти живописи, о том, что она никому не нужна. Я думаю, что в мире сейчас мало найдется людей, которые не рисовали бы. Рисовать вообще потребность человека, уж не знаю, с какого времени. Когда человек впервые начал рисовать – на песке или ..
– … в пещерах?
– Когда он начал в них рисовать, то рисовал уже не первое тысячелетие.Например, та же пещера Альтамира. Так или иначе, все это примыкает к искусству.
Все мы в детстве рисовали, не правда ли? Некоторые и сейчас продолжают. Но не хранят, вроде как не искусство. Представьте себе, если бы мы нашли папку с рисунками детей шестнадцатого века. Сколько бы она стоила? Она выставлялась бы во всех музеях,
и какой успешный был бы этот проект.
– В художественные галереи заходите?
– Время от времени, когда как. Я по большей части сижу в Эрмитаже и с современным искусством сталкиваюсь побочно.
– Вам не кажется, что в картинах современных художников тот же соцреализм – все гладко и красиво?
– Соцреализм не гладкий и не красивый. У него весьма своеобразная красота, и гладкость вроде бы оспаривалось самим соцреализмом. Да и само название «соцреализм» отнюдь не гладкое.
– Было еще такое понятие – лакировка действительности.
– Была и лакировка, но были и такие художники вроде Гелия Коржева, который не лакировал действительность. Но соцреализм – это не только лакировка действительности, но и создание мифа, а мифы могли быть ужасными. Например, картина Кукрыниксов «Последний день в ставке Гитлера». Я думаю, в сегодняшних галереях салонность, а не соцреализм. Все сглажено. Заметно, что цензура идет с двух сторон. С одной стороны, официальная, а с другой – интеллигентская, потому что любому настоящему интеллигентному человеку не особо близки многие лозунги, которые сейчас востребованы официально. С двух сторон всё сглаживается, получается сущий голыщ.
– Насколько, на ваш взгляд, изменился вкус посетителей музеев?
– Знаете, по поездкам в Европе, заметил, что в музеях русских туристов больше, чем других национальностей. Поездили, посмотрели… Безусловно, вкус повысился после того, как Россия открылась…
– И при этом очереди в комнату… то есть в музей страха.
– Но это лучше, чем за водкой.
И в Эрмитаж бывают очереди, и в Русский музей. Все это замечательно.
– В последние годы коллекционирование стало модным, особенно у тех, у кого есть деньги, и коллекции собираются по принципу: что хочу, то и покупаю. А вообще есть ли какие правила собрания коллекций?
– Они собираются по тем правилам, какие предписывает себе коллекционер. Коллекционировать можно что угодно, хоть старые галоши. Всё зависит, во-первых, от того какие у тебя есть средства. Во-вторых, от того, что предлагает рынок. В-третьих, важную роль играет личный вкус.
Эти три условия и предписывают правила: сейчас никто уже не сможет коллекционировать так, как коллекционировали монархи в пятнадцатом или щестнадцатом веках, или американские магнаты в начале двадцатого.
– Вы сами что-то коллекционируете?
– Нет.
– Потому что музейным работникам это запрещено?
– Нет никаких запретов. У меня нет коллекционерских амбиций. Любое собирание предметов, которые окружают человека, может называться коллекцией.
В Петербурге какие-то квартиры превращены в музеи. Например, в квартире Римского-Корсакова все осталось на своих местах, и все говорят, что это коллекция музея-квартиры Римского-Корсакова.
– Вам доводилось видеть странные коллекции?
– Бывает, что человек коллекционирует страннейшие вещи. Например, есть коллекции старых машин или старых станков. Как-то на аукционе продавали коллекцию видеоклипов.
Дата интервью: 2023-08-28
