Известный кинорежиссер и продюсер считает, что российское кино без поддержка государства может исчезнуть. О том, как ему удалось уговорить Жерара Депардье сняться в своем фильме, опыте работы в комсомоле, и почему фотография ему ближе, чем кино, он рассказал в интервью
– Сергей, почему несколько лет назад ваша фамилия стала двойной? Как появилась вторая – Ольденбург?
– Обычно, если мне задают этот вопрос, отвечаю – «я не принц». Когда-то продюсировал фестиваль балета GrandPasв Большом театре. Тогда появилась фамилия «Ольденбург» – как творческий псевдоним. Просто «Свинцов» звучало слишком тяжело для балета. Довольно быстро к фамилии привык, и теперь мне уже не важно, как ко мне обращаются, и как это соотносится с моими делами. Старые друзья зовут меня Свинцовым, а новые знакомые, коллеги и чиновники – Ольденбургом, так им больше нравится.
– Вы родились и выросли в Казани. Каким вы запомнили город своей юности? Чувствуете ли сегодня, что он изменился не просто внешне, но и психологически?
– Разницу между прежней – «моей» – и современной Казанью чувствую очень сильно. В последнее время бываю на родине один раз в году, обычно приезжаю на автомобиле. После универсиады появилось много новых дорог, современные развязки, иногда я теряюсь – не понимаю куда ехать. Сегодня Казань стала более комфортной для жизни в бытовом смысле.
Я любил старую Казань. Иногда по ней ностальгирую, вспоминаю улицы – Федосеевскую, Подлужную, Тельмана, где провел первые годы своей жизни. Помню улицу Островского с ее старыми домами.
У меня было несколько «Казаней». Когда учился в институте, это была Казань вокруг площади Свободы, родной КАИ, КХТИ с его запоминающейся колоннадой… Небольшой «пятачок» был для нас городом, по которому мы гуляли, в котором дружили, дрались, хулиганили, влюблялись. Этот город я всё еще узнаю, эта его часть в какой-то степени сохранилась. Когда мы были студентами, каждый день в центре повсюду встречались знакомые лица. Сейчас этого нет – может, поэтому город стал другим.
В Казани живет мой родной брат, племянница, недавно родился внучатный племянник. Я люблю приезжать к ним в гости, отдыхать с ними на даче. Но буквально через два-три дня тянет домой, в Москву.
В наше время Казань считалась «бандитским» городом, но одновременно он был какой-то человеческий, нормальный. Город всегда был студенческим, студенты и сейчас есть, но мне кажется, они совсем другие. Не могу сказать, что не люблю Казань, но я не чувствую себя там комфортно.
– Вы замечаете, что роль интеллигенции в жизни города отошла на второй, если не на третий план?
– Это, конечно, очень заметно. Может быть, это случилось потому, что нашей интеллигенцией тогда были еще молодые, полные сил люди, а сегодня они состарились, многие умерли. Новую интеллигенцию я не знаю. Больше знаю бизнесменов, их детей. У них какие-то свои клубные мероприятия, свои журналы, своя «светская» публика.
– Какой круг общения был у вас?
– Я занимался спортом, боксом, и дружил с теми, с кем тренировался. У нас была дружная компания, с которой проводили лето в спортивном лагере «Икар», остальное время года – в институте. Все довольно хорошо учились, вместе ходили по кафе и ресторанам. У каждого вуза была своя тусовка.
– А о школе что вспоминаете?
– Я вырос в Борисково. Это мой любимый район, связанный с детством. У нас было много свободы и мало бытовых условий. В качестве компенсации – Березовая роща, лес, не очень далеко Волга, озеро Кабан. Школа номер 97, в которой я учился, была «не очень», но, помню, были хорошие педагоги по математике и физике. Гуманитарные предметы преподавались дежурно, «для галочки». Учительница русского языка и литературы не привила нам привычки читать. Сознаюсь – до окончания школы не прочитал ни одной книжки из школьной программы. Уже потом, перед поступлением в институт, осознанно читал Тургенева, Лермонтова, Пушкина, Достоевского, Толстого, Шекспира, Ремарка.
– Почему вы решили поступать в КАИ?
– После школы я не выбирал профессию.
У нашей семьи были плохие жилищные условия. Отец – детдомовский, во время войны в шесть лет остался без родителей. До четырнадцати лет мы жили в бараке, без удобств, впятером в комнате размером девять квадратных метров, с кухней на четыре семьи. Но это было самое счастливое время! Наверное, родители страдали от неустроенности, но тогда я не понимал этого. У нас, мальчишек, был огромный двор, и мы были свободные. Нас никто не опекал и не загонял домой.
Отец говорил: «Если пойдешь учиться в институт, то иди в строительный. Квартиру дадут». Но я не понимал, что такое стройка. Когда мне было лет шесть, рядом с нашим домом была стройка, на ней работали заключенные. Их привозили каждый день в машинах, сама стройка была огорожена забором с колючкой, были и вышки с охранниками. Заключенные общались с нами, мастерили нам лопаточки, носилки. Они работали, а мы играли рядом с ними.
Для меня стройка казалась непосильным трудом, всё время надо было что-то таскать, огромное количество тяжелого труда, да еще в постоянной грязи. Я не понимал, что это за профессия.
После окончания школы поступал в КАИ, на факультет двигателей летательных аппаратов, но меня не приняли. Поступал вместе со соседом. «Пойдем со мной поступать», – сказал он мне. «Почему ты решил на этот факультет?» – спросил я. «Там конкурс самый маленький». Я знал, что поступить надо обязательно, иначе придется идти в армию.
На вступительных экзаменах мне поставили «тройку» по физике. Я спорил с экзаменатором, был уверен – он неправ, так как физику я знал замечательно, это был мой любимый предмет.
Год проработал на заводе рядом с отцом. Все это время занимался, готовился. Со второй попытки поступил на второй факультет, вместе с соседом в одну группу – его уже успели отчислить за неуспеваемость, и мы снова поступали вместе.
– Почему, закончив КАИ, вы не стали работать по специальности?
– Я получил два диплома: один – об окончании института, второй – за достижения в научно-исследовательской работе. Распределили в КБ Зубца, поскольку у меня был лучший дипломный проект на факультете. Я очень быстро чертил, мне это легко давалось…
В это время мы уже познакомились с Мариной, моей будущей женой. Как-то она спросила меня: «Ты будешь каждое утро вставать в шесть утра и, как отец, уходить допоздна на работу? И так – всю жизнь?» Тогда я понял, что не хочу быть конструктором. Я видел, как люди работают в КБ – сидят в курилках, обсуждают сплетни, «просиживают штаны» за кульманом – чертят какие-то простейшие детали. Я понял – это не мое. И ушел «в никуда».
Было лето… Гуляя по городу, я встретил приятеля – Виктора Карымова, хорошего спортсмена, чемпиона России по боксу. Тогда он работал инструктором райкома комсомола. И посоветовал мне идти работать в райком. Как это? Я комсомольцем себя не считал – вступил, когда заканчивал школу. Да и то потому, что мне сказали – нужно вступить, иначе в институт не возьмут, «только уголовники – не комсомольцы». Вся деятельность в этой организации состояла в ежемесячной уплате взносов в размере двух копеек. А тут – райком!? «Ничего страшного, – сказал Виктор – Посидишь год инструктором, походишь по собраниям, а потом тебя сделают директором магазина». Я почти дословно передаю наш разговор.
Первое, что меня смутило: я не мог выступать на комсомольском собрании, даже по бумажке не мог читать, буквы не собирались в слова, язык немел. Я ни во что тогда, естественно, не верил. Я не читал Ленина – в авиационном институте готовили не идеологов, а инженеров. Политэкономия мне давалась легко, а научный коммунизм был «темным лесом». До сих пор не могу понять – что такое «облик строителя коммунизма» (это вопрос из моего билета на госэкзамене).
Мой близкий друг – ИльдарГалимзянов – был секретарем комитета комсомола института и депутатом райсовета, его двигали по карьерной лестнице из-за «московского дяди» – замминистра сельского хозяйства СССР. Я посоветовался с ним, он отреагировал: «Зачем тебе идти в райком, иди сразу в обком, я позвоню».
В обкоме меня принял секретарь по идеологии: «Значит, хотите работать у нас?» «Есть желание попробовать свои силы». «К сожалению, сразу взять в обком не можем, нет мест. Сделаем так: сегодня на комсомольском собрании выберем вас секретарем в объединении «Татмебель». Год поработаете, потом придете к нам. Это обычная практика – сначала нужно поработать на местах».
Приехали на «Татмебель». Меня представили, и несмотря на то, что меня никто не знал, избрали секретарем комсомольской организации. Что нужно было делать, я не знал. У меня была тяга к спорту, стал его пропагандировать: поставил рядом с кабинетом бильярдный стол, пинг-понг, «сколотил» команду, ездил на соревнования среди мебельщиков России по зимнему многоборью. Стрелял из винтовки – у нас был свой тир. Занимался, в общем ерундой. Одновременно осваивал фотографию.
Как-то в ТЮЗе увидел фотографии Ляли Кузнецовой. Марина догадалась: «Это, наверное, снимала мама девочки, которой я давала уроки музыки». Мы начали с ней общаться. «Ты не снимаешь?» – спросила Ляля. «Пока нет, но хочу научиться». Через полгода мои дела пошли так хорошо, что меня приняли в объединение фотографов «Тасма». А вскоре, сосед – Авис Привин, оператор Казанской студии кинохроники – оценил мои снимки и посоветовал поступать во ВГИК.
– Юрий Поляков очень интересно описал жизнь обычного райкома в своей повести «ЧП районного масштаба». Насколько это совпадает с вашими наблюдениями?
– Не читал. Когда однажды в республику приехала «проверка из Москвы», выезжали за город, там была большая пьянка. Но это всё не очень интересно. Но, наверное, интересно будет узнать, как можно было использовать обычный комсомольский значок.
Он открывал многие двери – даже корочки не надо было показывать. Да у меня никогда и не было никакой корочки! В 1982 году мы отдыхали в Сочи, встретили друзей из Казани. Решили сходить в ресторан в гостинице «Москва». Попасть в ресторан в Сочи было очень сложно. Двенадцать человек скинулись по шесть рублей «с головы» – немалые деньги по тем временам. Нам накрыли стол – бутылка водки, бутылка шампанского на всех, какая-то нарезка, тарелка с зеленью и – больше ничего. Попросил позвать администратора. Прицепил на лацкан комсомольский значок, объясняю ему: «Я из ЦК комсомола, моя супруга – лауреат международного конкурса имени Чайковского. Мы заплатили такие деньги, а стол – пустой. Что у вас тут творится?!» Через несколько минут, словно по волшебству, нам принесли и цыплят табака, и еще шампанского, и водку. Надуть хотели невероятно, но мы отстояли свои права. Народ тогда был очень забит, люди даже не пытались противостоять обману.
Через полтора года меня вытурили из комсомола, потому что надо было не только по соревнованиям ездить. Главным показателем успешной работы считался прием новых комсомольцев. В объединении в лучшие времена было сто комсомольцев. В двух цехах работали ребята, окончившие школу для детей с ограниченными способностями. Ну, какой им комсомол? Откуда брать новых комсомольцев – непонятно. А те, кто пришли из армии, даже не вставали на учет.
В райкоме требовали: «Нас не интересует – кто, даже если это больные – давай их!» Я привел пять человек, им вручили комсомольские билеты. Перед приемом я попросил: «Только не спрашивайте их ни о чем, они неадекватные». В сущности, это была настоящая идеологическая диверсия. Тогда я и решил уйти. Год проработал в школе с маленькой зарплатой, вел фотокружок, был внештатным корреспондентом «Комсомольца Татарии». Потом поступил во ВГИК.
– В конце восьмидесятых на выставке «Тасмы» были ваши фотографии со свадьбы Евтушенко. Как вам, молодому и неизвестному фотографу удалось договориться с известным поэтом о столь интимной съемке?
– Шел 1981 год, мой первый год работы в комсомоле. Я поехал с командой на соревнования по зимнему многоборью в Киров. В поезде оказались пьяные дебоширы, мы их высадили на каком-то полустанке. Один из них бросил камень, разбил мне лицо. В Киров я приехал с синяком и разбитым носом.
Сестра Марины – Галина и ее муж – Эдуард Трескин – дружили с Евтушенко еще с 1969 года, тогда он приезжал в Казань собирать материалы для поэмы «Казанский университет».
И вот я – в Кирове, бегу по лыжне, с фотоаппаратом, снимаю чемпионов. Меня догоняют на снегоходе: «Вам надо срочно ехать в Казань. На встречу с Евтушенко». Оказалось, Марина позвонила нашему старинному другу – Семену Сергеевичу Руссу, полковнику из центрального аппарата МВД, и попросила, чтобы меня нашли в Кирове («К нам приезжает Евтушенко! Мы должны найти Сергея, чтобы познакомить его с поэтом!») Семен Сергеевич связался по «своим каналам»: «Срочно найти такого-то человека и отправить его в Казань!»
Я приехал к Трескиным, они тогда жили на улице Татарстан. Пришел с детскими лыжами – наградными – для племянницы. И с разбитым носом.
В гостях уже был Евтушенко – помню его темно-коричневую искрящуюся шубу из белька. Он узнал, что я фотографирую (Евтушенко сам тогда увлекался фотографией), спросил меня: «А кто тебе пленки проявляет и печатает?» Я удивился вопросу, поскольку был убежден, что настоящий фотограф всегда всё делает сам.
Потом мы приезжали в Москву на его 50-летний юбилей в Олимпийском – полный зал, семнадцать тысяч зрителей. Так появились мои первые фотографии, которые потом вошли в книгу. Был на съемках фильма «Детский сад», на даче в Переделкино, много раз сидели с ним в ресторане ЦДЛ. Когда я учился во ВГИКе, он приезжал в институт на встречу со студентами, говорил обо мне как о друге и очень лестно отзывался о моих фотографиях.
Довелось мне снимать и его свадьбу с Машей. Это было в новогоднюю ночь. Так из многих наших встреч и многолетней дружбы родилась книга «Дай Бог…» – из его стихов и моих фотографий. Составляла книгу Марина.
– Во ВГИКе вы учились в мастерской Александра Гальперина, который снимал фильм «Трактористы». Чему он научил вас?
– Александр Владимирович Гальперин был потрясающим человеком. Он учился в Германии, в университете имени Гумбольдта. Блестяще знал немецкий, французский и английский языки. Он был одним из величайших педагогов во ВГИКе. Я счастлив, что учился у него в мастерской и был дружен с ним после окончания института. Он любил, когда мы с Мариной приходили в гости. Его супруга Софья Борисовна, он ее называл Софочка, нас тоже любила и всё время пыталась примерить на Марину какие-нибудь меха – то шиншиллу, то горжетку из лисы. «Вот, сфотографируйся в этом кресле, – говорила она, – На нем Габрилович сидел».
После окончания войны Гальперин ушел из кино, поскольку был назначен на серьезную должность: у него было личное поручение от Сталина – вывезти в СССР немецкие киноархивы и технологии. Они с супругой много лет жили в Германии, в большом особняке, где был, как он рассказывал, не один десяток комнат. В его распоряжении – несколько автомобилей, охрана. И даже Софочка имела собственный автомобиль и всегда передвигалась с маленьким браунингом в кобуре.
Александр Владимирович был полковником, но даже генералы отдавали ему честь. Все знали о его важной миссии – «принять немецкий киноархив». И он это сделал.
Потом Гальперин преподавал во ВГИКе. Он был ироничен, с тонким чувством юмора. Я только что поступил, и мне одному из первых пришлось показывать курсу свой только снятый этюд освещения (норма – 3 минуты). Я волновался – у меня семь минут, это уже короткометражка. Первый раз на экране вижу то, что снял на кинопленку. И вдруг слышу: «Похоже, мы имеем честь смотреть работу нового выдающегося режиссера». Я даже не сразу воспринял его иронию. Если у кого-то был затянутый длинный материал, А.В. выдавал: «Я не успеваю следить за развитием сюжета». Так он нас воспитывал. Необыкновенный человек! Энциклопедист, интеллектуал. Ему нравились авантюристы. Рассказывал про своих студентов (в том числе, иностранных) – кто из них участвовал в каких-либо авантюрах, политических переворотах.
Мой дипломный фильм о выдающемся оперном режиссере – Ниязе Даутове – понравился Гальперину. Это – авторская работа, где я был режиссер и оператор в одном лице. Мастер оценил это по-своему и сказал: «Вы никогда не будете оператором. Ваш характер не позволит вам смириться со вторым местом на съемочной площадке. Оператор – профессия зависимая. Вы сможете работать только режиссером». Я тогда об этом не задумывался, хотя еще во ВГИКе заметил, что не могу найти в работе контакта с режиссерами.
Моя учеба во ВГИКе – дело случая. Не знаю, как сложилось бы, если б меня не приняли с первого раза. Я любил смотреть кино, но никогда раньше не участвовал в процессе и не представлял, как оно делается. Только когда снимал дипломный фильм, понял, насколько это сложно.
Во ВГИКе много времени проводил в мастерской Марлена Хуциева, мы с ним до сих пор дружим. Вместе с его мастерской участвовал в постановке «Маленьких трагедий». Когда студенты Хуциева ставили спектакль про войну, много времени провел в архивах, изучал документы военных лет. Мне всегда хватало времени на это.
В конце восьмидесятых – вместе с моим окончанием института – кино в стране «закончилось», фильмы уже почти не снимались.
– И чем же вы занялись?
– Вернулся в Казань. Втянулся в кооперативное движение. Мы выпустили фотоальбом о землетрясении в Армении «Черный декабрь». Занимался визуальными проектами, связанными с фотографией. Надо сказать, в фотографии я испытывал абсолютную творческую свободу, не как в кино. Как ни странно, несмотря на первое – техническое – образование, не был склонен к технике. Мне и сейчас интереснее работать с актерами. На площадке не подхожу к камере – не тянет. Неспроста больше времени проводил в мастерской Хуциева, на показах Бондарчука, Баталова, Ромашина. И хотя «официально» я не получил режиссерского образования, но мне удалось накопить достаточно знаний об основах профессии и некоторый опыт для занятия режиссурой.
В кино вернулся в 2006. К тому моменту я уже пять лет занимался в Москве организацией фестиваля балета GrandPas. Однажды случайно «нашелся» с вгиковской подругой, сценаристом Сашей Ивченко – она буквально заставила меня вернуться в кино. «Почему ты не снимаешь кино? Ты должен это сделать!»
Так появилась «Голубка».
– Но до этого вы, как оператор, сняли сериал «Книга о церкви» в студии Михалкова. Кто вас пригласил?
– Александр Адабашьян и режиссер, приятель по ВГИКу, Сергей Юрженко. Это случайность. Понадобился оператор, а у меня в послужном списке уже была близкая проекту тема – фотокнига «1000-летие Крещения Руси». Я показал свою съемку – и меня взяли.
Часто мы работали у Адабашьяна дома – придумывали эпизоды, сцены. Он спрашивал: «Какой следующий кадр? С чего он начинается? Чем заканчивается?». Обсуждали, а он тут же быстро зарисовывал на листочках. Он рисовал, пока мы все вместе – втроем – придумывали кино. Я многому научился у Александра Артемовича.
На съемочной площадке этого проекта «почувствовал» себя режиссером: приходилось объяснять актерам «что им делать», когда они об этом спрашивали.
– Почему для первого фильма выбрали историю казанского художника Геннадия Архиереева?
– Это вышло случайно. Подсказала Саша Ивченко. Мы с ней не виделись с 1978 и встретились в 2005. Она работала редактором на НТВ-кино. «Чем ты занимаешься?» «Делаю фестиваль балета, но мне это уже осточертело». «Почему не снимаешь кино? У тебя был восхитительный дипломный фильм». Попытался объяснить – мол, это никому не нужно: «Зачем снимать после великого Феллини?»
Мы сидели в ресторане, говорили про свою жизнь, про друзей. Я рассказал ей про Гену Архиереева, которого очень любил. «Сними про него кино, – сказала Саша, – ведь это потрясающая история!» «А кто напишет сценарий?» «Ты. А я буду редактором».
Разыскал Свету – жену художника, она приехала в Москву, стал записывать на диктофон ее рассказы про жизнь с Геной. Так появился сценарий.
Опять совпадение: Экспобанк – спонсор нашего фестиваля балета – отмечал свой юбилей. Они хотели провести яркую пиар-акцию, и я надоумил их вручить мне на сцене Большого театра «банковский билет в миллион фунтов стерлингов». Я, конечно, пошутил. Но они восприняли предложение всерьез – выдали «кредит доверия» на 10 миллионов рублей. Я мог в любое время воспользоваться этими деньгами! «Будем делать очередной фестиваль?» – спросил меня вице-президент банка Кирилл Якубовский. «Буду снимать кино», – ответил я.
Потом я выиграл конкурс министерства культуры и получил еще пятнадцать миллионов рублей. Так снял «Голубку».
– У фильма есть награды, но вас не смутило, что он остался незамеченным?
– Мы тяжело выходили в прокат. На это всегда нужны большие деньги. «Голубка» шла в кинотеатрах, были данные, что залы заполняются, но в некоторых отчетах – всего один проданный билет. Смешно. Но сейчас это уже не имеет значения.
Фильм купили Польша, Украина, Казахстан. Премьера прошла на Первом канале. Только в России телевидение показывало «Голубку» сорок восемь раз. У фильма много поклонников. Всё не так плохо!
Когда «Голубка» получила первую фестивальную награду, выяснилось – кому-то это не по душе, некоторые фестивали отказывались приглашать ее.
– Чем объясняли?
– У меня есть объяснение, но не хочу его формулировать. Я был на одном фестивале, владелец которого мне дружески сказал: «Старик, зачем тебе это? Ты же понимаешь, награда – всего одна». Тогда мы участвовали и получили один из престижных призов. Но осадок, как говорится, остался.
– Всё продается и покупается?
– Нет, не продается и не покупается. Но есть корпоративные интересы, договоренности. Фестивали, награды, премии – это всегда политика. За каждым фильмом стоят конкретные лица – чиновники из министерства, продюсеры, прокатчики. Я не критикую систему. Это всего лишь банальная данность. Это есть не только у нас, но и на Западе.
– Американское кино ругают все, кому не лень. При этом русское кино находится в странной позе – то ли встало с колен, то ли пытается встать… Но, может всё проще – у них кино лучше?
– Дело не только в том, что американские фильмы лучше. Они еще и очень разные. В американском кино есть замечательное разноязычие и разностилье. И много жанров – и дурацкие комедии, и серьёзные драмы, и мюзиклы, и кино для детей, и мультипликация для всех возрастов. У каждого режиссера свой почерк. Это великая индустрия кино. Говорят, что Лукас со Спилбергом «всё испортили», превратили в аттракцион, и «большое американское кино» ушло. Даже если это так, за американцами остается пальма первенства.
У них кино – это огромный, развитый, конкурентный рынок. У нас, если государство перестанет поддерживать кино, его вообще не будет. Качественное российское кино иногда появляется, но конкурс, призванный отбирать лучшие проекты, представляет собой «огород» из комиссий, экспертных советов и лоббистов. Такой конкурс сводит до минимума шансы независимых продюсеров.
– Вас не пугает, что на экране запретили курить и использовать мат?
– Сначала принимается закон о запрете мата, потом мат снова разрешается. То же – с курением. Как можно запретить «Весну на Заречной улице» или «Девять дней одного года», если там курят даже в постели? Если запретить мат в фильмах, то первыми под удар попадут «Утомленные солнцем» Михалкова. Если помните реплику главного героя, – «Ты ведешь себя как последняя блядь!» Те, кто требовали запретов, раньше состояли в комиссиях, выделявших деньги на сценарии «с матом». Одной рукой голосуют за финансирование фильмов, а другой – запрещают их. Это бред.
– Откройте тайну: как вам удалось уговорить Депардье сняться в вашем фильме «Секс, кофе, сигареты».?
– Предложение поступило от друга – Игоря Грушелевского. У него тоже казанские корни, он – продюсер нашего фильма. У нас уже снялось много звезд, когда Игорь спросил: «А мы можем пригласить настоящую звезду – Роберта Де Ниро или Бреда Питта? Сколько это будет стоить?» Я, честно говоря, не верил в такую возможность. Такие актеры, как Де Ниро, «привязаны» к студиям, их не уговорить. Попытался объяснить это Игорю. А он – свое: «Я оплачу!» Согласитесь – заманчивое предложение для режиссера.
У меня в сценарной папке лежала короткая литературная зарисовка, для которой был нужен возрастной актер лет шестидесяти. На эту роль подходил Жерар Депардье. Он – не из голливудских монстров, была надежда уговорить. Друзья нашли, как с ним связаться. Мы написали ему письмо. Вскоре пришел ответ: «Пришлите синопсис». Перевели на французский, отправили. Через пару дней – ответ: «Могу приехать на следующей неделе». Гонорар его был выше, чем мы предполагали.
– Ваш товарищ не подвел? Оплатил?
– Конечно. Мой друг никогда не включает «задний ход». Депардье приехал, снялся. С ним было комфортно работать. Мы подружились. Я ездил к нему во Францию на озвучку. У него есть своя звуковая студия.
У них, кстати, записывают по-другому: актер находится в одном зале – там, где экран, пульт и вся команда. А у нас – в отдельном помещении, вместе со звукорежиссером. Жерар на записи меня сильно удивил. Не смотрев смонтированный материал, он сходу стал писать семиминутную сцену – от начала до конца – абсолютно синхронно с немым изображением на экране. Без единой ошибки! В это невозможно поверить. Мы многих актеров писали в студии. Все обычно пишут по короткой фразе, иногда по два-три слова. «Я хочу немного пожестче», – говорю ему. «Ладно, хочешь по-американски, – сделаю!» И сделал. И опять – от начала до конца – без ошибки!
Потом Арно Фрилли – его компаньон и продюсер – мне объяснил: «Скажу тебе по секрету – Жерар два дня учил текст дома перед экраном, чтобы произвести на тебя впечатление». На съемках он текст не помнил, пользовался листами-подсказками, у него тогда появилось чувство вины за невыученную роль. И он решил реабилитироваться.
– Вас не удивили его откровения о своей юности в новой книге?
– Что ж, Жерар склонен эпатировать публику. Это его «основной инстинкт». У него удивительная судьба. Он был невероятным везунчиком. Его жизнь сложилась просто феерически.
Для меня работа с Депардье – ценнейший опыт. По правде, ему тоже понравилось со мной работать, он сам сказал мне об этом после съемок.
Полтора месяца спустя после нашего знакомства Жерар получил российское гражданство. Арно позвонил мне из Красной поляны и сказал: «Жерар говорил о тебе с Путиным. Сказал, что хочет сниматься только у тебя». Не знаю, правда это, или нет.
Они, кстати, сейчас готовятся снимать российско-французскую комедию, в главных ролях – Жерар Депардье и Пьер Ришар. Решили вспомнить молодость. Спрашивали, хочу ли я с ними поработать.
– Так вы согласились работать с Ришаром и Депардье?
– Это просто разговоры. Официального предложения я не получал и не знаю, о чем сценарий.
Мне, конечно, было бы интересно тесное творческое общение с двумя классиками. Хотя… они сейчас совсем другие, не как тридцать лет назад. Да и о чем тут говорить? Режиссера выбирают или продюсеры, или заказчик. Поживем – увидим.
Дата интервью: 2015-01-09
