Известный питерский писатель не согласен с мнением, что Петербург – депрессивный город. О своих разногласиях с Василием Аксеновым, современной издтельской политике и годах своей работы на "Ленфильме" он рассказал в этом интервью.
– Как случилось, что вашим соавтором сценария фильма «Хозяин» в 1968 году стал Василий Аксенов?
– Был на Кировском заводе такой замечательный человек Владимир Якумович Карасев. Он был токарем-фрезеровщиком и председателем Совета новаторов в Ленинграде. Это был удивительный человек. Можно сказать, что он был воплощением таланта рабочего человека. Мастер высочайшего класса. Причем, талантлив он был очень широко и поразительно внутренне свободен. Даже когда поднимался до таких высот как Верховный совет СССР или ЦК КПСС где люди, поднятые , как говорится, «из низов», до неузнаваемости преображались.
Как-то он был на пленуме ЦК в Москве и в свободный день решил навестить родственников. Спросил у администратора гостинцы «Москва», как ему добраться по такому-то адресу? Ему сказали, что у входа стоит его персональная машина. Карасев удивился: «Какая машина?» На входе, действительно, стояла его машина, прикрепленная к нему, как к члену ЦК. Он спросил у шофера: «Давно тут стоишь?» «Три дня». «И тебе за это платят?». «Платят». «Сколько?». Шофер назвал сумму. Карасев отругал его: «Да чтобы мне такие деньги заработать, надо столько вкалывать, а ты тут сидишь, штаны протираешь! Паразит!» И поехал на трамвае. На следующий день рассказал об этом члену Политбюро Суслову.
В другой раз он принес Суслову газету «Вечерний Ленинград» и показал последнюю страницу: «Почитайте, Михаил Андреевич». «А что тут читать?». «Вот в том-то и дело, что нечего». В те времена по закону в газетах полагалось публиковать объявления о разводах, и вся последняя страница была в этих объявлениях. «Мне не дают возможности, – сказал Карасев Суслову,- опубликовать материалы о наших изобретениях под предлогом, что в газете места нет. А тут такое печатают». После этого публикации о разводах отменили, часть места отдали изобретателям.
Карасев написал воспоминания, немного романтические, он участвовал еще в гражданской войне. Я с ним познакомился и так начал складываться сценарий будущего фильма, это был мой первый сценарий. Я написал несколько вариантов сценария, на студии одобрили, но и ревности у коллег было не мало. Как это, редактор да пустился сочинять! Тогда режиссер предложил подключить к работе Васю Аксенова, с которым был знаком. Это был 1967 год, а у Аксенова как раз были очередные худые времена, и он с удовольствием включился в работу.
– Больше ваши пути не пересекались?
– Отношения у нас были вполне товарищеские. В 1989 году, когда он в первый раз приехал в СССР после высылки, меня пригласили в американское посольство на его «лекцию», так это называлось, он же был уже американским подданным. Фактически же это была долгожданная встреча с соотечественниками в Москве, правда, под крылом американского посла Метлока! Гримасы эпохи. К тому времени я уже опубликовал «Капитана Дикштейна», и Аксенов весьма одобрительно отозвался о вещи в целом и о ее фактической достоверности. Оказывается, он тоже занимался Кронштадтским мятежом, имея в распоряжении богатейший архив, в том числе, и фильмотеку Гарвардского университета.
Когда же я работал над своим «Дикштейном», сведения о мятеже приходилось собирать по крохам, мне даже не давали в музее Октябрьской революции журнал «Война и революция». Отношения у нас с Василием были добрыми, дружескими, хотя и пунктирными, пересекались не часто. Но вот пересеклись уже после моих визитов в Америку в начале 90-х. Мне там попали в руки несколько номеров американских русскоязычных газет, с которыми Аксенов активно сотрудничал. В них он писал, что каждый год бывает в России и видит, как все в ней стало замечательно. Как он прошелся по Москве и увидел, что теперь и шмотки есть хорошие, и автомобили дорогие. И очередей почти не стало. Проехал на пароходе по Волге, прямо, душа поет.
Как может русский писатель этак по-туристски смотреть на жизнь? Страна в тяжелейшей ситуации, жизнь миллионов людей утратила перспективу, речь не идет о «заре коммунизма», народ ограбили, вывернули карманы, пошла величайшая в истории разворовка. Останавливается промышленность, не строятся электростанции, нет работы, людям жрать нечего, процветают бандиты всякого разбора, детская бездомность превзошла времена гражданской войны, а «турист» пишет: «Вот так и в Америку приходил капитализм, с кольтом у бедра…» Какое верхоглядство, какое непростительное для взрослого мальчишество! Я написал комментарии к его заметкам о России, и предложил их журналу «Континент». В редколлегию журнала был записан и Аксенов.
Главный редактор Игорь Виноградов, открывший в свое время мне дверь в «Новый мир»( он тогда там заведовал прозой) надо думать, увидел в моей статье что-то стоящее, и опубликовал ее. Моя статья «Бардак, или жизнь как жизнь?» ( «Жизнь как жизнь» это заголовок одной из американских публикаций Аксенова о России) вышла с редакционной припиской, дескать, Аксенову предоставляется возможность ответить автору. Аксенов смолчал, для ответа, видно, был только «кольт у бедра».
Через месяц после выхода журнала мы встретились с Аксеновым на Конгрессе Пен-клуба в Москве. Он, явно обиженный, сначала сделал вид, что мы не знакомы, а по ходу Конгресса мы с ним вошли в небольшую группу писателей, выступивших с протестом, против самооплевывания, присутствовавшего в подготовленной нашими русскими коллегами резолюции конференции с душком сервилизма. Все нормально, сошлись, разошлись, опять сошлись… Порадовался его Букеровской премии. С тревогой слежу за его нынешним
состоянием.
– Чем занимается Пен-клуб в России?
– Во-первых, Пен-клуб это международная организация. Например, от своих друзей-переводчиков узнал, что в Италии угрожают расправой писателю Роберто Савиано, который опубликовал полудокументальную книгу о мафии «Gamorra». Я подготовил по этому поводу меморандум, обращаюсь с ним в Москву, в исполком Пен-центра, куда я тоже вхожу. Мы выступаем в печати с заявлением, и оно получает международный резонанс. На историю с итальянским писателем обратила внимание и европейская общественность, и угроза его жизни миновала.
Есть и другие ситуации, писательские, и не только, в них мы тоже участвуем. Все помнят историю с офицером, военным журналистом Григорием Пасько. По мнению прокуратуры он выдал какие-то военные тайны. Нам удалось добиться спокойного и объективного расследования. К сожалению, Пасько оказался виноватым, тюрьмы он не избежал, но, может быть, именно наше вмешательство помогло спокойному рассмотрению всех обстоятельств дела. Мы же знаем, есть суд, а есть и судебная же расправа, больша-ая разница.
– Сегодня писатели используют толстые журналы не только для публикации своих произведений. Не редко они публикуют свои так называемые полемические статьи против других писателей. Как вы считаете, это нормально?
– Самое поразительное, что все это уже было, даже в золотую пору нашей литературы. Вспомним огорчительный штрих – напряженные отношения Достоевского и Салтыкова-Щедрина. Их полемика была на грани допустимого. Как-то в очередном выпаде Салтыков-Щедрин написал о Достоевском: « И доктор у него дуракова плешь». Куда ж это годится? А несостоявшаяся к счастью, дуэль между Тургеневым и Толстым! И из-за чего? Из-за замечания, сделанного Тургеневым горничной Толстого. Или – отношения Толстого и Достоевского. Они не ссорились, но так и не протянули друг другу руки. Живя рядом, не встретились! Конфликт, спор, столкновение непримиримых позиций, взрывы творческих амбиций, это все неизбежные сопутствующие литературного процесса. К этому надо относиться спокойно, хотя это спокойствие дорого может стоить, требует выдержки и независимости.
– Но они же не выясняли у кого какая настоящая фамилия.
– А что выяснять, давно существуют словари псевдонимов. Были другие предметы для выяснения. А если вспомнить отношения – классицисты и романтики, либералы и консерваторы… А начало века – акмеисты, имаженисты, футуристы, символисты, конструктивисты… Всем хватило места под солнцем. Русская литературы жила и должна жить напряженной жизнью, и вне борьбы она не существует. Только борьба бывает разная. Мы знаем, как под видом «борьбы» за народность искусства, расправлялись с теми, кто в прокрустово ложе, сооруженное функционерами от литературы, не влезал. Видим, как под видом борьбы за «свободу творчества» в литературу тащат грязь, порнографию, цинизм. Сегодня литературная борьба, совершенно в духе времени, становится просто дымовой завесой, к примеру, для присвоения общественной собственности писателей, крохотной группой предприимчивых литераторов, призванных писательским сообществом эту собственность опекать, беречь.
Увы, еще раз убеждаемся, бытие определяет сознание. Какая жизнь, такая и литература. Какие нравы предписывают жизни, все тот же «кольт от бедра», такими же способами готовы решать и окололитературные конфликты.
– Но может сложиться впечатление, что если бы не эти разоблачительные статьи, то никто и не узнал бы что есть такой-то писатель?
– Скандальная слава ищется не в полемике. Полемика может принести только известность и то кратковременную. Полемика это бенгальский огонь, искристый, обжигающий, колючий, но скоротечный и, как правило, не позволяющий понять, что, собственно хотел осветить зажегший этот огонь автор.
Есть полемика, напоминающая торфяной пожар, где главное происходит под землей, не видимо, не названо, только вдруг прорывается наружу, то там, то сям, огнем и едким дымом, способным заслонить все на свете. «Полемика» Эйдельмана с Астафьевым, к примеру. А вспомним умилительную полемику «физики и лирики»! Это сколько же лет, и какие люди, публично толкли воду в ступе! И в газетах-журналах писали, и диспуты устраивали, и вечера дружбы (физиков с лириками) придумывали… А вспомните, как яростно начиналась литературная полемика в начале перестройки, как критика и публицистика вдруг вышли в авангард литературы, и как потом все стихло. Потому что толчение воды в ступе и брызгание этой толченой водой друг в друга никуда никого не двигало. Нет, славы полемикой не наживешь.
Для тех, кто не может стяжать славы, двигая литературу вперед, есть проверенный способ движения в бок, хоть и под откос, хоть и в сточную яму, лишь бы шумно, громко! Обдать грязью человека ли, историю, страну, близких, или дальних, плюнуть дальше всех, выше всех… С успехом разрабатывается «литературная» неиссякаемая жила, пролегающая на рубеже приличия, и политических крайностей.
– Вы вспомнили перестройку… Где все те коротичи-заславские, которые убеждали в необходимости реформировать систему?
– Они разбежались. Разбежались по своим, как нынче говорят «нишам». Из благодетелей человечества они превратились в добросовестных буржуа, снимающих, как правило, за рубежом урожай за урожаем на ниве своей скоротечной славы. Они напоминают анекдотического хирурга-неумеху, зарезавшего больного и тут же орущего: «Следующий!»
Мы свидетели небывалых в истории событий. Всезнайки нас уверяют, ничего не надо выдумывать, все давно известно, надо вернуться «на путь цивилизованного человечества…» Какое газетно-журнальное легкомыслие! Какое бездумное ребячество! Где это человечество из социализма совершало путь в капитализм? Где капитализм начинал, не с созидания, а с присвоения заводов, металлургических комбинатов, мощной энергетики, атомной промышленности, химической… «Отпустите цены! Дайте свободу предпринимателю! Рынок все сам отрегулирует!» Очень хорошо видим этот сегодняшний рынок, эмблема его – Черкизовский рынок в Москве, на носу у власти. Рабы, живущие на стеллажах, даже не на нарах. Отравленной дешевкой заваленные прилавки. Приволье контрабанды при поразительной слепоте власти, и небывалой роскоши дворцы, построенные на всякий случай все-таки за рубежом хозяином этого «все расставившего по местам» рынка!
Я попытался понять: что же с нами произошло? Как из советской власти родилась антисоветская? Чтобы как-то хотя бы себе это объяснить, написал роман «Похождения Кукуева».
– Вы лауреат премии за лучший роман о Петербурге. Что вы думаете о превращении Ленинграда в Петербург?
– У меня ощущение, что история ведет нас по каким-то кругам, все повторяется. Чем больше вглядываешься в историю, тем больше это замечаешь. Когда я работал над сценарием фильма «Господа присяжные», действие которого происходит во времена Александра II, то поражался как те времена – кризис реформ – похожи на наши.
– Может быть, русские не могут быть единой нацией, как англичане или французы?
– Давно ли французы стали единой нацией? Нет, исторически сравнительно недавно. Бургундцы и гасконцы до сих пор разные люди.
А нас, я считаю, соединяет даже не территория, а, в первую очередь, русская речь, которая звучит от Калининграда до Чукотки. Наша речь – это наша культура, наша история, это и есть мы, русские.
– Как вы думаете, почему сегодня у многих слово «Ленинград» вызывает ностальгию?
– Есть время истории, и есть время мифа. Миф возникает после того, как совершилось событие, когда становится понятно, кто выиграл, кто проиграл, кто был прав, а кто не прав.
Миф оформляет легитимность свершившегося.
Самодержавие рухнуло, значит, оно было неправо. Правы были те, кто его пустил под откос. Начинается мифотворчество его крушения. Потом рухнул советский строй, и тут же пошло новое мифотворчество. Оказывается, не изнутри разложилась система, а это двадцать пять диссидентов ее героически утюкали десятью книжками и сотней листовок. И про минувшие семьдесят лет тут же творится миф: одни сидели, другие их охраняли, третьи управляли первыми и вторыми. Чушь собачья! Простите, но вот то, что уже не могут разворовать двадцать лет – электростанции, заводы, комбинаты – это что, грибы? Само собой появилось? Что построено за последние двадцать лет в России? Ничего. Но есть миф о советской стране, где только мучили людей и больше ничего не делали, так пожелали «победители».
И это не дань нынешним временам. Мне непонятно, почему из Петра III делают чуть ни шута горохового. Это интереснейшая фигура европейского масштаба. За полгода своего царствования он сделал до удивления много. Но из него делают клоуна, рассказывают байки, что он вешал крыс, играл в солдатики, подражал Фридриху. А он каждый день ездил в Сенат! Он заставлял работать, спящих там дармоедов. Перечитайте Указы, принятые всего за полгода царствования!
Тоже самое происходит и с Павлом I, убитым во славу английской короны. Появился миф, что Пален спас от него Россию. Теперь можно ткнуть носом в документы – за его убийство было заплачено сорок тысяч фунтов.
– Чем же он мешал Англии?
– Англичанам надо было стравить Павла с Наполеоном. А Павел хотел заключить с ним альянс. Это-то и было англичанам как кость в горле.
– Значит и Ленинград стал мифом?
– Я и раньше знал и чувствовал, что ленинградец был не просто адресным понятием, а высоким почетным званием. Работая в кино, я много ездил по стране, и когда говорил, что я из Ленинграда, то мне открывались все двери. Это была память об интеллигенции. Как бы ее ни третировали, в советское время она все равно считалась достойным племенем. Кто такие интеллигенты по своему социальному призванию? Защитники. Учитель защищал от невежества, врач от болезней, юрист от беззакония, военный от внешнего врага.
Сегодня выясняется, что России не хватает Ленинграда, с его авторитетом, интеллигентностью, наукой. Не хватает Ленинграда и отсюда ностальгические чувства у тех, кто произносит это слово сегодня.
– Вы следите за тем, что происходит в питерской литературе?
– Практически нет, у меня жутко мало времени. Едва успеваю справиться со своими делами. Недавно написал сценарий из 12 серий, по нему снят фильм «Господа присяжные…» Это потребовало большой работы в архивах с документами, воспоминаниями, другой литературой.
И вот новый сценарий фильма «Раскол» про Аввакума, Никона, Алексея Михайловича, боярыню Морозову. По договору с продюсером Владимиром Досталем я должен был написать 12 серий, но у меня получилось 26. Когда он прочитал первые восемь, то сказал: «Пишите сколько напишется». Это был счастливый случай, когда я не был скован счетчиком. Понимал, что пишу с избытком, но работалось легко. Потом «ужали» до шестнадцати.
Конечно, что-то я читаю и из современной литературы, особенно когда друзья предлагают. Часто приглашают в жюри, на семинары. Принимаем в союз талантливых ребят, тоже приходится знакомиться с их работой.
– Перед недавним юбилеем Гоголя вы говорили о необходимости создания в Петербурге гоголевского центра.
– Этот юбилей, по моему представлению, угрюмо не замечен, как у нас, так и в Москве. Не было даже торжественного заседания в Большом театре, как это было в советские времена. В Александринском театре по случаю юбилея сыграли старый спектакль «Ревизор».
А история с музеем не удалась, быть может, тому, что началась с конца, с требования выделить под него помещение. И тут была допущена ошибка со стороны тех, кто искренне хотел организовать этот музей. Город не заинтересован отдавать хотя бы один квадратный метр под неизвестно что. Ведь непонятно, что будет в этом музее. Подлинных вещей нет, а те, что есть, находятся в Пушкинском доме и не могут быть взяты на экспозицию.
Поэтому я предложил создание гоголевского культурного центра. Тем более, что есть образец – пушкинский культурный центр, который создал и которым руководит Владимир Рецептер. Но и тут возникает вопрос – кто все это организует? В Петербурге не нашлось человека, который смог бы решить этот вопрос. Грустная история. Мне казалось, что на эту роль подходит Александр Чепуров, заместитель директора Александринки. Он замечательный человек, соответствующий всем необходимым качествам. Но то ли времени у него не хватало, то ли энергии для того чтобы составить программу и с ней идти в Смольный, а не требовать помещения.
– Вы были внештатным советником губернатора Яковлева. Наверное, насмотрелись на нынешнюю власть?
– Я близок к Смольному, состою в Общественном совете, в комиссиях по правам человека, по помилованию, и чем больше соприкасаюсь с людьми из власти, тем больше понимаю, что не вижу в них чего-то самого главного. Я не вижу, что происходит в политике, как возникают в ней фигуры, куда они исчезают. Мне совершенно непонятен нынешний механизм власти.
– Что вы думаете, когда видите своих ровесников, роющихся в питерских помойках?
– Я думаю, что в Ленинграде они не рылись бы в бачках. Раньше слово «бомж» не выходило за пределы милицейского лексикона, сегодня бомж – это реальность наших улиц и дворов. Это грустно. Но мне трудно представить и то, как выживают те, кто не роется в помойках, а живут на пенсии. Вы поделите пенсии на тридцать дней, и все станет понятно.
– Вы более двадцати лет проработали на Ленфильме. Расскажите о той атмосфере на студии, которая была в те годы.
– Если посчитать и время производственной практики (в пору учебы в институте), которые я тоже провел на Ленфильме, то получается не двадцать, а двадцать восемь лет, естественно за это время менялась ситуация в стране, менялись люди, на моих глазах сменилось, как минимум, два поколения режиссуры, естественно, и атмосфера менялась. Вообще-то, чтобы ответить на ваш вопрос, нужно роман писать. Так что лучше сказать о том, что на студии не менялось, по крайней мере, в пору моей службы.
Авторитет, имя, марка «Ленфильма» были настолько высокими с предвоенных времен, что студия притягивала к себе таланты. Я пришел на студию, где безраздельно царил авторитет
художественных руководителей трех творческих объединений, трех народных артистов СССР, получивших, впрочем, это звание уже при мне. Первым руководил Григорий Михайлович Козинцев, вторым, где отработал двадцать пять лет, Александр Гаврилович Иванов и третьим Фридрих Маркович Эрмлер. За годы моей работы в руководстве творческими объединениями, где и шла основная работа, где и формировались критерии, вырабатывалась художественная политика, побывали и Глеб Панфилов, и Илья Авербах, и Виктор Трегубович, и Михаил Ершов…
Делались ли на студии коньюктурные, так сказать, казенные картины? Конечно делались, но, (и это главное!), к ним так и относились. Вот пример. В первом объединении подготовлен «директивный» сценарий о том, как Ленин дал независимость Финляндии. Режиссера не найти, все отказываются, дорожа репутацией в своем кругу. Наконец, такой режиссер нашелся. К нему подходит Алексей Герман и спрашивает: «Витя, мы все отказались, а ты-то зачем же взялся?» «Мне директор после этой картины обещал квартиру, дочка родилась, в одной комнате живу». «А-а… Это другое дело». Расстались, фильм снят. Витя встречает Германа: «Леша, приходи на просмотр». И слышит в ответ: «Нет, Витя, ты меня на новоселье лучше позови, обязательно приду». И этот ответ слышит не один «Витя». Так на студии складывалась и поддерживалась творческая этика.
А еще старые мастера замечательно умели прикрывать своим авторитетом молодых талантливых людей. Фильм «Мертвый сезон» снимался в нашем объединении, а от вмешательства в его картину Савву Кулиша прикрыл Григорий Михайлович Козинцев. А наш худрук, Александр Гаврилович Иванов, своим авторитетом обеспечил возможность режиссеру Евгению Шифферсу в содружестве с художником Михаилом Щегловым создать в высшей степени авангардный фильм «Первороссияние». До сих пор вызывает удивление картина совершенно непривычной для экрана стилистики «Интервенция», созданная Геннадием Полокой и опять же фантастически талантливым Михаилом Щегловым. И это тоже немалая заслуга нашего художественного руководителя, приверженца, кстати сказать, в своем творчестве строгой реалистической манеры. Честь ему и хвала!
Сегодня о прошлых временах говорить плохо считается хорошим тоном, только зритель почему-то все возвращается и возвращается к работам, созданным на Ленфильме при «казарменном социализме», а то, что делается сегодня, исчезает, как мотыльки в огне. Стало быть, атмосфера была плодотворная в изначальном смысле этого серьезного слова.
– Есть ли, на ваш взгляд, отличие и в чем оно, если есть, питерских писателей от московских?
– Наверное, есть, но, как читателю безразлично, где живет автор, так же и мне. Однако, придумали такое хитрое название «петербургский текст», людям при науке нравятся всяческие систематизации, атрибутирование, классифицирование… Может быть, и есть в этом свой культурологический смысл, только мое любопытство в эту сторону не распространяется.
Вот различие в положении, в профессиональном статусе, в самочувствии питерских и московских писателей очевидно. Прожив несколько лет в Москве, я это на себе почувствовал.
В Москве неизмеримо больше возможностей, больше издательств, журналов, пространства для публикаций. Если я отдавал рукопись в какой-то журнал, а там по прочтении разговор не начинался со слова «Печатаем», я уже все остальные слова не слушал, забирал и отдавал в другой журнал. Вот после слова «Печатаем» я с интересом выслушивал и советы, и рекомендации, даже просьбы, это нормальная работа. Я благодарен редакторам, с которыми работал, Наталье Долотовой в «Новом мире», Наталье Ивановой в «Знамени», Леониду Теросепяну «Дружба народов» , Игорю Кузьмичеву «Зваезда», это талантливые люди, продуктивные участники литературного дела. От них я никогда не слышал: «Вы перепишите, а мы потом посмотрим и решим». Они решали и дальше шли вместе с автором. И это московская редакторская школа, хотя Кузьмичев ленинградец. Увы, печать провинциальности можно видеть на питерской и литературной среде и, надо думать, на нашей продукции тоже.
– Есть мнение, что Петербург – депрессивный город. Согласны ли вы с ним?
– Я не согласен с самой формулировкой, с ярлыком. В своей книге «Путешествие из Ленинграда в Санкт-Петербург» я как раз и писал о том, как город в разные времена менялся, как менялся его лик на книжных страницах, как писатели то влюблялись в город, то пугались его, потом снова открывали это неповторимое чудо…
Что значит «депрессия»? Состояние упадка, грубо говоря. Сегодня «депрессивный» завтра «прогрессивный», город это живой организм, знающий и светлые и тяжкие времена и состояния. Вот в 2001 году, когда я приехал вместе с Европейским литературным экспрессом в Питер, мне было тяжко. Ходил со своими коллегами из сорока пяти стран Европы, опустив глаза. Город был в состоянии постыдной запущенности, и вот уже к юбилею, к 2003 году, да, главным образом в центре, но это и есть его лицо, город возродился, воспрял, похорошел, душа радовалась…
Тяжко смотреть, как деньги прогибают город. Что это значит? Это значит, что, имея мошну, можно творить даже то, что нельзя ни по уму, ни по совести. И это называется – город должен развиваться! Я не видел, чтобы Рим «развивался», искажая свое историческое лицо. В Вашингтоне нельзя строить ничего выше Капитолия, как, впрочем, это было предписано еще в Великом Новгороде, – ничего выше храма святой Софии. И ничего, ни Рим, ни Вашингтон, не имея нефтяных скважин на своих улицах, живы-здоровы. И нам бы так!
– Что вы думаете об издательской политике современных издательств?
– Что думать об «издательской политике», когда одна из самых больших и престижных литературных премий называется «Бестселлер». Звучит прекрасно, а если по-русски? «Хорошо продается». Разве можно было бы назвать литературную премию по-русски таким термином из арсенала лавочников. Вот вам и «новое мышление», вот вам и «новая издательская политика».
Дата интервью: 2009-05-23
