Потомок старинного грузинского княжеского рода считает, что сущетсвует отличие российского дворянства от европейского. В интервью он рассказал, как фотография отца спасла от репрессий эмигрантов во Франции, что революцию сделали священники и интеллигенция, и своем отношении к проспекту Буша в Тбилиси.
– Был фильм «Восток-Запад» о судьбах русских эмигрантов, поверивших Сталину, и вернувшихся в Россию. Можно ли сказать, что история вашей семьи чем-то похожа на историю в фильме?
– Мне было два года и два месяца, когда родители вернулись в Россию. Какие-то подробности я просто не мог запомнить, но по содержанию похоже на то, что было. Очень много общего.
На самом деле возвращение в Союз было страшнее, чем в фильме, о котором вы говорите. Все, кто оставил родину, мучились, бедные, в эмиграции, так как они отказались от французского гражданства, тем самым лишая себя возможности хорошо трудоустроиться – кто шофером такси работал, кто в различных кабаре. Когда появилось разрешение Сталина вернуться – все кинулись в Союз. Летели на крыльях любви, даже какого-то покаяния, после войны была эйфория. Вернулись многие. Никто ведь не знал, что их ждет на родине. Кое-что о репрессиях просачивалось в западной прессе, несмотря на железный занавес, но никто не верил: «Клевещут! Мы не хотим этому верить».
Нашу семью тоже агитировали вернуться. Но какие-то сомнения у наших родственников были. Когда отец принял решение о возвращении, они попросили его сообщить: как все на самом деле.
– Как же он мог сообщить, что это неправда, ведь вся переписка с заграницей проверялась?
– Это была знаменитая история. Моя бабушка, Мария Львовна Толстая, была фрейлиной, очень известной дамой. До революции она была начальницей Елизаветинского института благородных девиц в Петербурге. Когда ее сестра, Лиля Толстая, узнала, что мы уезжаем в Союз, сказала отцу: «Вы поезжайте, а потом сообщите нам, правда это или нет, что обещают большевики?». На что мой отец резонно ответил: «Я могу тебе сказать, допустим, что это правда. А если неправда, то, как я напишу?». Но подумав, нашел выход: «Я пришлю фотографию. Если я буду на ней стоя, значит, все правда. Если буду сидеть, то не верь ни одному слову в моем письме».
Из Советского Союза он прислал Лиле письмо: «Все замечательно. Изумительно. Гораздо лучше, чем обещали. Имение вернули, я живу во дворце», и послал фото, где он… лежит. Вот так мы спасли наиболее осторожную часть эмиграции, уже сидевших на чемоданах. Их ведь расстреляли бы здесь, как «недорезанных».
Арестованы были почти все главы семейств, ведь возвращались семьями. Если дети были совершеннолетними, то их тоже отправляли в лагерь. Если дети были маленькие, то арестовывали отца, и шантажировали жизнью детей, как нашего папу. «Если вы сейчас не подпишите заявление, что вы агент пяти разведок, ваша семья будет уничтожена». Его арестовали, как только мы приехали из Парижа в Тбилиси.
Кстати, пятая разведка, которую приписывали ему, была самая смешная – вьетнамская. Папа вообще не знал, что есть такая страна, она только-только образовалась.
У папы было поразительное чувство юмора. После освобождения он часто говорил: «Мой друг Хо Ши Мин.. Мой друг Хо Ши Мин». «Почему он твой друг?» – спрашивали мы. «Я ему так благодарен. Он подарил мне двадцать минут сна». Следователь настаивал, чтобы папа сознался в сотрудничестве с вьетнамской разведкой: «Значит, вы не помните ничего про нее?… Ну тогда сделаем перерыв двадцать минут, а вы пока вспомните». И папа двадцать минут делал вид, что вспоминает, а сам спал, ведь в течение сорока дней ему давали спать лишь сорок минут в сутки – допросы, допросы, допросы. В итоге отца посадили на двадцать пять лет, и отправили в жуткие лагеря города Инты, а нас сослали на вечное поселение в казахстанские степи. Удивительно, что моего отца ни разу не ударили во время следствия, ни один из пяти следователей. Такие от него шли флюиды добра, тепла и любви.
– Но других били?
– Не просто били. Пытали. Пытки были самые изощренные. По рассказам других – это было что-то жуткое. Избивали, вырывали ногти. В общем, как в кино про гестапо.
– Кто были те, кто пытал?
– Это были и грузины, потому что мы были в Тбилиси. Приезжали русские из Москвы. Очень много было специально обученных азиатов. Знаменитый карательный «Восьмой полк» КГБ состоял из китайских мигрантов. Они были наиболее жестокие.
– У вас не осталось обиды? Все-таки это делали обычные русские люди…
– Я не считаю, что это делали русские люди. Я сделал вывод, что коммунистический режим искоренял национальное сознание человека.
– Но коммунистами тоже были русские.
– Увы… Были и товарищи с вольтеровскими профилями. Поймите меня правильно, я не антисемит. Не думаю, что это евреи. Это особые, определенные, ветхозаветные товарищи, которые верят, что самое главное – это вторгнуться в храм, в переносном смысле, и все там разрушить. Это не национальное движение.
В Грузии была вырезана вся грузинская интеллигенция. В фильме «Покаяние» рассказана реальная история, только изменена фамилия. Дед одного из местных идеологов был до революции крепостным у князей Амилахвари. Только за это весь княжеский род был уничтожен. Никого не пощадили. Даже младенцев. Стерли с лица земли!
– Когда закончилась ваша ссылка?
– В 1956 году, когда началась реабилитация, мы, воссоединившись с папой, сначала поселились в Чимкенте, потом в Алма-Ате. Потом папа нашел работу секретарем епархиального управления в Вологде, куда мы перебрались, и жили до 1963 года, подвергаясь уже гонениям Хрущева, как представители церкви. В 1963 году думы вернулись в Тбилиси.
Через два года умер папа, нам разрешили похоронить его в семейном имении в Кварели. В нем есть церковь, ее построил еще мой прадед для крестьян. Его в ней и похоронили, а потом и маму.
При Хрущеве гонения на церковь были больше, чем при Брежневе, и в храме в шестидесятые был склад с картошкой. Местным властям дали приказ очистить его от картошки, и дать возможность похоронить отца.
Когда мы въехали, на улицы высыпала толпа. «Что? Чавчавадзе везут», – говорили простые крестьяне. В этой деревне жила древняя старушка, которая еще помнила моего отца мальчиком. Только и было слышно: «Хозяин вернулся».
Что было сделано коммунистами? Они уничтожили верхний, аристократический слой, а потом взялись за крестьянство. А ведь именно синтез этих двух слоев определял лицо нации. Если уничтожить эти два класса, то останется безликое население.
В Грузии крестьянство, к счастью, недоуничтожили. Поэтому остались многовековые традиции, и даже секретарь ЦК партии Грузии, по идеологии атеист до мозга костей, понимал, что нельзя предать тело отца земле, пока его внук не крещен. Это была даже не религиозная, а национальная традиция. Так и спрашивали: «Как, твой внук не крещен, а ты хоронишь отца?».
Мой папа 1898 года рождения. Вы знаете, что Илью Чавчавадзе грузинский патриарх причислил к лику святых. Он был настоящим христианином, известным писателем, сенатором, много сделал для Грузии. Он являлся крестным отцом моего отца, чем я очень горжусь.
Отец ни слова не говорил по-грузински, как и мой дед. Папа закончил русский кадетский корпус в Тифлисе, затем поступил в привилегированный пажеский корпус в Петербурге. Меня, как потомка пажа, приглашали на 200-летие пажеского корпуса, сейчас это Суворовское училище. В честь нас устроили парад, суворовцы отдавали нам честь.
Мои предки участвовали в Георгиевском трактате. Они любили Грузию, но если присягнули на верность царю, то служили ему. Мне мама говорила: «В чем разница между интеллигентом и аристократом? Аристократ – это традиция духа. Если ты присягнул, то должен служить, или, если не присягаешь, уйти».
Мой прапрадед подписывал Георгиевский трактат. Его сын, Захарий Джубатович, стал генерал-губернатором. О нем столько анекдотов и легенд ходило. Например, едут они с денщиком в горах на охоте. Вдруг он говорит: «Иван! Стреляй! Видишь, турецкий орел летит!». «Ваше сиятельство, с чего вы взяли, что он турецкий?». «Дурак! Русские орлы всегда двуглавые».
Когда хоронили папу, почести были большие. На похоронах тамадой был первый секретарь райкома партии.
– Тамадой где?
– На похоронах. В Грузии совершенно другая культура застолий. Тамада бывает в любой ситуации – на дне рождения, свадьбе, поминках. Потому что в Грузии пьют не для того, чтобы выпить, а для того, чтобы высказать участникам застолья теплые слова и закрепить их вином. Есть даже особый ритуал: тостов должно быть нечетное число, но не больше девяти. Первый тост за усопшего, второй за родителей, третий за всех близких, которые уже ушли, четвертый за вдову, остальные – за присутствующих.
На похороны приехала из Франции папина дочь от первого брака. Первый секретарь райкома сначала не знал что делать, вроде бы «контра» приехала, но потом все-таки решили провести похороны с почестями, «хозяин» ведь умер. И тогда был второй случай, когда население Кварели потребовало от руководителей города сделать фотографию всех потомков Чавчавадзе, приехавших на похороны. Потом мне сказали, что было сделано тридцать тысяч фотографий – для всех жителей города.
– Ваша манера общения заметно отличается от современной. Ее, наверное, вам передали ваши родители?
– Вы второй говорите мне об этом. Первые говорили эмигранты, причем из первой волны, когда они стали приезжать в Союз во время хрущевской оттепели. «Откуда у тебя наша петербургская речь?» – спрашивали они у меня, когда мы начинали общаться. Но я никогда не жил в Петербурге, в нем жили мои предки. Видимо, что-то сохраняется генетически. Не знаю, к счастью или нет.
Вот вам еще пример. В жуткой казахстанской ссылке с мамой мы смотрели фильм «Анна Каренина» – играли мхатовские актеры, в роли Анны Алла Тарасова. Вдруг мама встает и уходит. «Почему ты ушла?» – спросил я. «Как я могла смотреть на такое безобразие? – ответила она. – Стива Облонский сидит, входит дама, а он продолжает сидеть».
Или вот такая деталь. Мама смотрела фильм «Дворянское гнездо» Кончаловского. Шуранова играла аристократку. Сидела на коленях, перед ней тахта, а героиня раскладывает пасьянс на полу в очень неудобной позе. «Браво! – кричит мама. – Браво! Все аристократы так делают пасьянс». Потом выяснилось, что режиссер был из «недорезанных».
– Говорят, аристократия – голубая кровь. Насколько важно такое понимание в современном мире?
– Знаете, генетические какие-то моменты всегда присутствуют, даже если человек малоприятный. Я видел много власовцев в самом худшем смысле слова, и как они приходили к покаянию. Значит, понятия чести и благородства они знали не только теоретически, это передается с кровью. Кроме того, воспитание было такое. Но сегодня, наверное, уже не важно у кого какая кровь.
– До революции было принято, что люди создавали семьи преимущество с людьми своего сословия, в том числе и дворяне. Насколько это правило важно сейчас?
– Это спорная тема. Что касается царской крови, то геральдический брак совсем другое дело. Если говорить о дворянах, то запрета, как такового не было. Люди сами выбирали.
Но я, в целом, против мезальянса. Они часто приводят к трагикомедиям. Внешне все очень мило, а на самом деле…
Вот вам пример. Вместе с братом, Зурабом, я был приглашен на прием, который устраивало Дворянское собрание в московском кремле в честь первого приезда Романовых – Леониды Георгиевны и Марии Кирилловны. Тогда, в середине девяностых, все были увлечены идеей восстановления монархии, носились с ней, даже Ельцина хотели регентом сделать, лишь бы не допустить Зюганова к власти.
Мы с женой Наташей и Солоухиным сели втроем. Такой оперетты в жизни не видел. Такое было представление! Появляется Леонида Георгиевна, рядом с ней мальчик, совершенно хулиганистый. Все построились перед ними. Вокруг стоит миллион казаков. В какой оперетте они достали форму? Один проходит мимо: «Честь имею!», другой: «Я из свиты, никого не знаю…».
Потом начинается застолье. Тамадирует Зураб, мой брат. Один тост, второй, все пока внешне прилично. После седьмого тоста я замечаю, как наши советские гей-дворяне забыли кто они и где они. Начиналось подлинное действо. Кто-то уже пытается запеть, другие ваяют пошлые анекдоты. Тост Солоухина уже никто не слушал.
Но самое смешное было потом. Мы сидели недалеко от ведущего, и заметил, как он повернулся к августейшим особам, извините меня, жирной задницей, и в пылу спора говорит кому-то: «Ты прав. Ты абсолютно прав… Я на последнем партсобрании ему все сказал».
– Вы упомянули Владимира Солоухина. Вы были с ним знакомы?
– Он был очень близкий мне человек. Мы познакомились с ним в Тбилиси, в семидесятые, он приехал к нам домой. Мы сидели «под рыжики», разговаривали. Потом разоткровенничались о советской жизни. В конце он меня поцеловал, достал свою книгу и подписал: «Одному из лучших русских людей (и моих друзей). С надеждой на верность России. Спасибо».
Мы были очень большими друзьями потом, он упоминает о нас в своих произведениях. Маме свою книгу он подарил книгу с надписью «Русской Жанне д’Арк, Марии Львовне Чавчавадзе».
Он крестьянин по происхождению. Был принят во дворянство, хотя внешне казался простым мужиком, но по всем канонам был настоящим дворянином. Мама называла дворян рыцарями чести и духа, и в нем это очень сильно присутствовало, происхождение не имело значения. Михалков внешне очень породистый, чем-то напоминает своего героя Генри Баскервиля из фильма, а вот внутри… Нет, таланта я не отнимаю. Он очень талантливый. Его ранние фильмы – «Раба любви», «Неоконченная пьеса» – были замечательные. Потом он, видимо, подумал: «А давай-ка получу я «Оскара», и снял «Утомленные солнцем». Фильм получился неплохой, но очень тенденциозный, и на экспорт.
– В России существовало некое соревнование, если не соперничество, между дворянством и интеллигенцией, последняя к тому же имела разное социальное происхождение. Было что-то похожее в Европе или это свойственно только России?
– Во-первых, я боюсь быть субъективным, и где-то не очень грамотным в смысле знаний, но у меня есть ощущение, что абсолютно ничего похожего нет.
После революции многие не просто покинули Россию, а бежали в крестьянских платьях, добирались до Франции через Турцию. В результате во Франции оказался цвет нации, и уже не французский аристократизм, а русский становится международным. Все были в восторге от него, потому что русские аристократы были удивительные по-своему люди. К тому же, подлинное дворянство существовало только в России.
– А как же лорды, пэры?
– Они все замечательные, но русские дворяне служили Отечеству, разделяя – Богу Богово, кесарю – кесарево. В России это было сутью, сейчас стало демагогией.
– Если я не ошибаюсь, по этикету к вам надо обращаться: ваше сиятельство.
– Вы имеете в виду титулованных дворян – князей, графов, баронов? Тогда да, но так говорили лакеи, в официальной переписке принято обращение «Ваше превосходительство». Дворянин не мог обратиться к другому дворянину: «Ваше сиятельство». Это моветон. Могло быть так: «Ты, ваше сиятельство», или «Скажи мне, граф или князь», даже не называя имени.
Я всегда скрывал свое княжеское происхождение. В советское время это было просто опасно, хотя меня и называли Князем, кличка такая была. Потом мне стало стыдно, когда увидел, как на блошиных рынках в Москве и Тбилиси люди покупали старинные фотографии, вешали их у себя дома, и говорили гостям: «Это моя бабушка». Началась мода на дворянство.
Актер моего тбилисского театра в те времена хотел, видимо, сделать мне приятное: отпечатал визитные карточки, где было написано «Князь Чавчавдзе». «Ты что мне написал? – спросил я. – Зачем?». Он понял, что перестарался, и сделал новые: «Князь Чавчавадзе. Художественный руководитель театра».
Они, кстати, мне помогли на гастролях в Туле. Мы приехали ночью, грязные, небритые – настоящий цыганский табор. Гостиницы все были заняты, и нас направили в дом колхозника. Слышу, как наш администратор пытается уговорить администратора гостиницы: «Хотя бы нашего художественного руководителя поселите». Та отвечает: «Ничего не знаю! Мест нет!». Тогда он протянул ей мою визитную карточку, она прочла ее, куда-то ушла. Вдруг слышим объявление: «Представителя тбилисского театра просим подойти к администратору». Он подходит к стойке. «Для вашего художественного руководителя будет люкс», – сказали ему. Они посмотрели на визитку, написано «князь». В это же время приехал какой-то генерал, и мой люкс, наверное, предназначался ему. «У нас министр приехал», – сказала ему администратор. Для нее князь был все равно что министр. Это был конец восьмидесятых. Перестройка, Горбачев…
– Вас случайно в партию не заставляли вступать?
– Нет. Моя партийная карьера закончилась на октябренке, хотя вру – неделю я носил пионерский галстук. Но узнав, что я верующий, сорвали его и тем самым исключили из организации.
Какая партия, когда постоянно были гонения? К нам были приставлены специальные люди, они следили, что мы делаем, с кем общаемся. Но самое смешное, сначала под нашим влиянием крестился один, потом другой.
В Тбилиси мы жили на окраине города, в каких-то трущобах, но несмотря на это в нашем доме собиралась вся русская интеллигенция, к нам приходили иностранцы. Был даже забавный случай. Приехали в Тбилиси дети эмигрантов. В то время стали чуть-чуть приезжать иностранцы, при Хрущеве открылась граница. Они спрашивают в гостинице: «У нас есть адрес. Как нам проехать туда?». И показывают записку с нашим адресом. Тогда многие эмигранты давали наш адрес: «Будешь в Тбилиси, зайди к Чавчавадзе». Служащий гостиницы отвечает: «Вам не стоит туда ходить. Марии Львовны нет дома, она в Москве». «Может, дома ее сын?». «Нет-нет, он на гастролях». Откуда в гостинице знали, что нас нет дома? Хотя мы, конечно, были в Тбилиси, никто никуда не уезжал.
Однажды, к нам приехал Евтушенко. Для нас он был ярким поэтом. Но после беседы мама чуть не спустила его с лестницы…
– За что?
– Он неподобающе вел себя.
Мама была дама с характером. Даже не так – она не признавала нечестную дискуссию. Зашел разговор о христианстве, насколько я помню. Вдруг Евтушенко стал что-то неподобающим тоном говорить о христианстве.
Чтобы вы поняли, вот пример. В музее Достоевского Бортко снимал эпизоды фильма «Идиот». Я связан с этим музеем, руковожу «Белым театром», музей предоставлял нам площадку. Достоевский мне очень близок. В колпинской колонии я поставил «Записки из мертвого дома», где играли дети-заключенные. Успех заключался даже не в аплодисментах, а в том, что после спектакля десять человек, которые играли в нем, были освобождены. Такого случая никогда не было!
Так вот, в фильме у Бортко снимался один замечательный актер- демократ. В перерыве он входит в кабинет директора. «Может, кофейку? Что-то холодновато», – предложила она ему. «Да, пожалуйста». Он садится и начинает говорить: «Слушайте, как я не выношу вашего Достоевского», и начинает обливать его грязью. Поймите, можно кого-то не любить, никто этого не запрещает, но почему ты говоришь об этом, входя в дом к человеку?
Евтушенко тоже так же стал что-то неуважительно говорить о христианстве. А у нас были иконы, он же это видел. «…Только крикнул на Христа Демьян Лакеевич Придворный». Вы имеете полное право иметь свое мнение о христианстве, но не выражать его в храме.
– В девяностые, когда переехали в Петербург, вы создали «Белый театр». Он был очень известным, но найти информацию о нем в интернете невозможно…
– Это очень любопытная вещь. Я даже не назвал бы его театром.
Когда-то я понял, что мой отец, даже будучи в лагере, и его окружение, которое уцелело, несмотря на то, сколько людей было уничтожено, сделали для России больше, чем все партии. Мой старший брат, Зураб Чавчавадзе, которого я боготворю, организовал в Москве Дворянское собрание в девяностые. Я пошел другим путем.
Мое увлечение театром началось еще до Петербурга. В Тбилиси у меня был народный театр. В него я брал двоечников и троечников из школы, восьмой-десятый класс. Они более свободны, чем отличники. За все время существования театра у меня было около восьмисот учеников.
Я не только открыл им двери своего дома, а открывал им какие-то новые, неизвестные миры. Тогда это было легче, чем сейчас, потому что мы знали, что живем в мракобесии. Они сами стали это понимать, и поэтому театр для них стал лучом надежды. Почти все потом крестились. Причем я ни разу не говорил с ними о Боге, просто не имел на это права. Но я старался их так подвести к этому, что они начинали интересоваться историей отечества и религии. Впоследствии почти все получили высшее образование.
Несколько лет назад, когда я почти умирал, нужна была срочная операция. И люди, которых я вообще не помню, живущие, кто в Европе, кто в России, по всему миру, услышав, что я в беде, стали собирать деньги. Они создали фонд моего спасения. Я даже имена не помню их. «Это вы меня благодарите?» – сказал один из них, когда я позвонил ему поблагодарить. – Это я должен вас благодарить. Вы знаете, что сделали для меня?». И начинает цитировать пьесу, которую мы репетировали сорок лет назад.
Мой театр в Тбилиси назывался «Молния». Для меня театр – это как исповедь в храме. Прежде, чем человека привести в храм, его надо подготовить. Тогда люди в храмы не ходили. Нужен был подготовительный момент. А кто это сделает, если не я? Вот и создал театр, где люди через свои роли говорили другим все, что они думают. Никто ничего не охаивал, любой зритель знал проблемы лучше актеров. У нас не было фиги в кармане, как у Марка Захарова и многих других. Помните, как все тогда восхищались ими: «Как смело! Как сказано!».
Я искал альтернативу, и не говорил людям в своих спектаклях о зле. Я занимался поисками добра, то есть альтернативы и свободы. А что такое полная свобода? Это религия. Она и есть свобода в самом высоком смысле слова, потому что человек сам определяет для себя рамки. Самые свободные – православные, потому что в православии есть все, ты можешь делать все, что угодно, ты абсолютно свободен!
– Неужели все? А как же запрет абортов?
– Простите, но если кто-то делает аборт, то он раб.
– Но если женщине запрещено рожать противопоказано по медицинским данным?
– Всегда есть исключения. Хотя аборт официально запрещен в христианстве.
– В Англии к этому правилу относятся негативно, и даже папу Римского встречали беременные монахини.
– У меня есть свое мнение: большой процент служителей церкви недостойны служить в ней. Но я говорю о рабах внутри себя.
Что я сделал, когда ставил «Записки из мертвого дома» уголовника-рецидивиста? Я взял двух Достоевских – первого до петрашевского времени, второго – после. Играли два актера. С помощью цитат из произведений они выбирали способ – как жить.
К чему я все это. Когда мы репетировали, над нами стоял охранник – один, второй, третий… К концу не осталось ни одного. Потому что я доказал, что те, кто следит за нами, еще большие рабы, чем мы. Они еще больше несвободны. Свобода – понятие условное. Внешне это может быть железной клеткой. Многие люди рабы своих привычек.
– Вы еще и «Москва-Петушки» поставили…
– «Белый театр» для меня это, прежде всего, поиск альтернативы, поиск света. У каждого может быть свое мнение. У меня есть право делать альтернативу. «Москва-Петушки» – это почти гоголевская поэма. Там все смешно, но это смех сквозь слезы. Героя убивают… Избавление, свобода. В романе все идет через удивительный поиск чистоты и света, не слюнтяйского хеппи-энда, а духовного. Об этом мы говорили своим актерам.
– Почему все-таки такое название театра?
– Что такое Белый театр? Это чистый лист. Каждый может прийти, поставить свой автограф, что-то написать, потому что это открытый театр – это внешнее объяснение, а главное – вечный поиск Белого и Светлого в жизни.
– Актеры театра в штате?
– Нет. Это антреприза. Обычно антреприза бывает коммерческой, а у меня антикоммерческая. Потому что артисты участвуют в ней потому что никогда не сыграют такие роли.
– Кто играл у вас?
– Покойный ныне Николай Лавров, Дрейден, Штиль, Кухарешин, Бызгу, Баргман, Солопченко и многие востребованные и лучшие актеры Петербурга, но главная фигура – художник театра Эмиль Капелюш.
Кстати, Кирилл Лавров, когда был художественным руководителем БДТ, звонил мне и просил поставить у него спектакль с Толубеевым и Алисой Фрейндлих.
В нашем театре мы поставили «Мрамор» Бродского. Знаменитейший получился спектакль, о нем писали даже в Европе. И очень христианский.
– Вас не смущает современная тенденция, когда театр в отличие от прежнего времен призывал человека думать, стал превращаться в балаган, коммерческий балаган, а актеров больше интересуют хорошие гонорары?
– Знаете, я с детства ненавижу театр. Это у меня такая хохма (смеется). Но я не говорю про театр, как вид искусства. Театр очень синтетическое, на девяносто процентов, искусство. Если вы, к примеру, пишите пером, и оно для вас материал, то в театре материал – живой человек. То есть материалом искусства является актер. Этот материал не управляется вами, как слово. Поэтому для меня театр не явление искусства, а способ выразить свое я. Театр для меня средство. Но я хочу еще сказать, что театр очень опасная вещь. Может, это вообще искусство от дьявола.
– Актриса Екатерина Васильева говорила мне, что театр – это перевернутый храм…
– Совершенно верно.
– Вас, религиозного человека, это не смущает?
– Нет. У меня Белый театр.
– Ваши предки подписали договор о вступлении Грузии в состав Российской империи. Как вы смотрите сегодня на отношения России и Грузии?
– У меня есть своя теория на этот счет. Я российский подданный. Даже я убежал из Грузии, когда там начиналась демократия, или дерьмократия, простите за выражение, при Гамсахурдия. В то время без автомата просто нельзя было жить. Был случай, когда студент пришел на экзамен, вытащил автомат, и сказал педагогу: «Ставьте мне зачет!». Педагог достал свой автомат: «Не поставлю!».
Потом в Тбилиси появились носороги Ионеско. Все тбилисцы попрятались у себя дома. На улице были непонятные бородатые лица.
И вот приехал я недавно в Тбилиси. Какой же он стал красивый!
Да, триста лет мы были вместе. Общая вера, общие традиции. Сегодня нас разъединяет политика. При советской власти были антирусские настроения, но сейчас все наоборот.
– Почему так?
– Потому что наш народ, наша интеллигенция всегда были оппозиционерами власти. Если власть решила так, то народ будет думать наоборот.
Вы не представляете, если сегодня по телевизору идет фильм на русском языке, то на улице почти никого нет – все у телевизора.
– А как вам проспект Буша в Тбилиси, появившийся при Саакашвили?
– Давайте не будем говорить об этом, неприятно. Мы сейчас говорим о простых людях, шоферах такси, с которыми общался.
Кстати, моя мама учила Мишико Саакашвили, когда он был школьником, французскому языку.
– Правда, что полицейские в Грузии не берут взятки?
– Это абсолютная правда. Во-первых, заменили весь состав, теперь служат только молодые люди – двадцать-тридцать лет. Они зарабатывают две тысячи долларов в месяц. Если полицейский попадется на взятке, то его не только сажают, он еще будет должен вернуть государству всю свою зарплату.
Но что такое Грузия по размерам? Вологодская область! Республика, конечно, маленькая, но представить себе такой эксперимент, скажем, в Орловской области, невозможно. Да и воров в законе ни одного не осталось. Они все уехали в Россию, Италию, Германию. В Грузии вообще не осталось организованной преступности.
Я сам видел, как восемнадцатилетние девочки сидели вечером в баре, и к ним никто не приставал. Полицейских тоже не видел. Все устали от насилия.
Когда пришел Шеварднадзе, то он всех перессорил. Он же хитрый лис. Его принцип: «Разделяй и властвуй». Было некое продолжение советской системы. Появились так называемые партии. Откуда в Грузии взялись лейбористы и консерваторы? Представляете, в Грузии – лей-бо-ристы! Откуда они появились? Они же все коммунисты. У них те же методы. Карикатура!
– Не могу не спросить вас об отношениях с церковью, поскольку вы часто ее упоминали. Вам не кажется, что она сама себя компрометирует?
– Я отвечу вам не как дворянин, а как простой русский человек. Есть церковь, а есть институт церкви. Это две колоссальнейшие разницы. Институт церкви – это организация. Церковь – совершенно другое.
Очень много крикунов кричали: «Революцию сделали евреи». Ничего подобного! Ее сделали толстые и чеховы, ее сделала наша интеллигенция.
– Чем вам Чехов не угодил?
– Я не перевариваю его. Он мне напоминает доктора, который хочет вылечить пациента, то есть страну, но все время ищет диагноз, и не может его найти. Но у него есть потрясающий рассказ «Студент», он реабилитирует его.
Кто сказал, что в храмах надо напяливать платки женщинам? Подлинная церковь против этого. В советские годы церковные бабушки держали круговую оборону в храмах. Что в них сейчас происходит? Там те же карьеристы. Как раньше называли церковь? Священный Синод, а в советское время митрополитбюро.
Я прихожу в церковь не для того, чтобы узнать, что могу делать, а что не могу. Я прихожу в свой молитвенный дом, и священник для меня всего лишь проводник. Если мы начинаем выбирать: этот священник хороший, а другой грешный, то начинается демократия. У нас замечательная апостольская Христова церковь, а вот институт церкви…
– Почему тогда попов до революции называли мироедами?
– Уверен, что служители церкви до революции, как и наша интеллигенция, внесла свой вклад в рождение залпа «Авроры» со всеми последствиями.
– Насколько прав священник Михаил Ардов, утверждая в своих статьях, что объединение РПЦ и Зарубежной церкви было операцией чекистов, и ее основная цель – захват собственности Зарубежной церкви?
– Кстати, Ардов – один из самых страшных представителей этих служителей уже современной России. Видимо, история ничему их не учит.
В Зарубежной церкви подлинные священники. Если вы послушаете их проповеди, то убедитесь в этом. Они поразительны по своей глубине. В России таких священников – раз, два и обчелся. У нас другие мученики, прошедшие через лагеря, они прорастают, как цветок через асфальт. Но политика моментально все это в обществе уничтожает, и наступает, извините за громкое слово, время антихристовой силы.
– Как вы думаете, почему церковь в России так и не стала такой же влиятельной, как на Западе?
– Думаю, наоборот – на Западе церковь перестает быть подлинной Христовой церковью, сдавая одну позицию за другой.
– Не ошибусь, если скажу, что вы монархист?
– Да, но не в политическом, а в духовном смысле. Монархического строя уже нет, хотя внешне он всегда оставался.
Советская власть тоже строилась как монархия. Сначала царем был Ленин, потом Сталин, Хрущев, Брежнев. Они, наверное, сами это понимали. Все такое искусственное было. Разве что церковь запрещали, и не было благодати.
– Есть ли будущее у дворянства в России?
– Мне кажется, что дворянство будет иметь будущее только при условии существования монархии. Если будет монархия – какая угодно: самодержавная, конституционная – будет и дворянство. Оставшиеся дворяне, в подлинном смысле слова, не «надменные потомки», должны привести монархию. Но я вам скажу, если сейчас будет возрождаться крестьянство, то для меня это покажется важнее, чем проблемы дворянства.
Знаете, почему из Солоухина вышел замечательный дворянин? Он был удивительным человеком – по духу, традициям, благородству. В нем была чистота нации. Не надо было никаких розановских исканий, Солоухин жил так же просто, как растут цветок или пшеница.
Вы обратили внимание, кто в истории России герой? Мне нравится, как Алексей Толстой написал в «Иване Грозном»: «Наш царь-батюшка казнить нас изволил». Русские люди любят строгость в хорошем смысле слова. Это существует и сегодня, только в новых формациях.
У меня есть ощущение, что в России всегда была монархия – псевдо-, лже-, антихристская, как в советские годы, но – была всегда. В общем, это та же вертикаль власти. Дворянин в ней – связующее звено. Дворянство, как часть общего, и дворянин не может не быть монархистом, но присягать должен только венценосному монарху.
Дата интервью: 2009-12-07
